Бакунина, Екатерина Михайловна

Екатерина Михайловна Бакунина
Род деятельности:	сестра милосердия
Место смерти:	село Казицино, Новоторжский уезд, Тверская губерния
Отец:	Михаил Михайлович Бакунин
Мать:	Варвара Ивановна Голенищева-Кутузова

Екатери́на Миха́йловна Баку́нина (19 [31] августа 1810 или 1811, Санкт-Петербург — 6 [18] декабря 1894, село Казицино, Тверская губерния) — сестра милосердия, героиня двух войн XIX века.

Великий хирург Николай Иванович Пирогов, говоря о неоспоримом вкладе в мировую историю русских сестер милосердия, к наиболее выдающимся среди них справедливо относил Екатерину Бакунину.

Биография

Родилась Екатерина Михайловна в 1810 году в семье дворянина — Михаила Михайловича Бакунина (1764—1847), бывшего губернатором Санкт-Петербурга и сенатором.

Е. М. Бакунина приходилась двоюродной сестрой знаменитому анархисту Михаилу Бакунину и внучкой И. Л. Голенищеву-Кутузову.

Е. М. Бакунина получила прекрасное, всестороннее образование. В своих воспоминаниях Бакунина пишет, что в юности была скорее «кисейной барышней»: занималась музыкой, танцами, рисованием, обожала морские купания в Крыму, домашние балы, где с удовольствием танцевала. Вовсе не слушала прежде лекций по естественным наукам и не ходила в анатомические театры.

Крымская война

К моменту начала Крымской войны Екатерина Михайловна была солидной светской дамой сорока лет. В числе первых добровольцев она пожелала немедленно отправиться на фронт. Но попасть туда оказалось делом непростым. Родственники даже не хотели слышать о её намерениях. Письменные просьбы в канцелярии великой княгини о зачислении в общину оставались без ответа. И все-таки благодаря упорству Екатерина Михайловна добилась своего. В Крестовоздвиженской общине она прошла начальную медицинскую подготовку. 21 января 1855 года Бакунина в числе сестёр Крестовоздвиженской общины начала работу на театре военных действий в бараках осажденного Севастополя, где кровь лилась рекой. Николай Иванович Пирогов в своих воспоминаниях с восхищением и уважением пишет не только о бескорыстии, редком трудолюбии, но и о мужестве и бесстрашии сестры Екатерины. Пирогов вспоминал: «Ежедневно днем и ночью можно было застать её в операционной, ассистирующей при операциях, в то время когда бомбы и ракеты ложились кругом. Она обнаруживала присутствие духа, едва совместимое с женской натурой». Вдохновляло сестёр и то, что фронтовое начальство ценило их помощь, приравнивая её к подвигу. Сам Пирогов, а также посещавшие госпитали вице-адмирал П. С. Нахимов, генералы считали их незаменимыми помощницами. По поручению Пирогова Екатерина Михайловна в конце 1855 года возглавила новое отделение медсестёр для перевозки раненных в Перекоп. Позднее она получила предложение возглавить Крестовоздвиженскую общину. Великий хирург писал ей в письме: «Не отговаривайтесь и не возражайте, здесь скромность неуместна… Я вам ручаюсь, Вы теперь необходимы для общины как настоятельница. Вы знаете, её значение, сестёр, ход дел, у Вас есть благонамерение и энергия.… Не время много толковать — действуйте!» На этом посту Бакунина оставалась вплоть до 1860 года. Она ездила по всем военным госпиталям Крыма и «сделалась примером терпения и неустанного труда для всех сестёр Общины».

«Община — не просто собрание сиделок, — подчёркивал Пирогов, — а будущее средство нравственного контроля». Одним из ярких представителей такого «нравственного контроля» стала Екатерина Михайловна Бакунина.

Карьера сестер милосердия определяется мнением о них раненых, местных руководителей общины, Николая Ивановича Пирогова и великой княгини Елены Павловны. И не могли своей властью госпитальные чины ни наградить, ни разжаловать их. Не могли чиновники и заинтересовать сестёр «войти в долю»: их позиция была твёрдой. Эту позицию выразила Екатерина Михайловна. Она так сказала о своей главной цели: «я должна была сопротивляться всеми средствами и всем своим умением злу, которое разные чиновники, поставщики и пр. причиняли в госпиталях нашим страдальцам; и сражаться и сопротивляться этому я считала и считаю своим священным долгом».

Именно поэтому Николай Иванович поручил сёстрам раздачу денежных пособий.

Екатерина Михайловна последней из сестёр милосердия покинула по плавучему мосту оставляемый войсками Севастополь.

В 1856 году война была закончена, и сёстры вернулись в Петербург, где община продолжала свою благотворительную деятельность.

Продолжение благотворительной деятельности

Летом 1860 года Екатерина Михайловна с «сокрушенным сердцем» оставила общину и уехала в деревню. В селе Козицино Новоторжского уезда Тверской губернии вдали от столичной суеты начался новый, не менее яркий этап её жизни в занятиях любимым и полезным делом — медициной.

Врачей в губернии было мало. Население уезда (около 136 тысяч человек) обслуживал единственный врач. Эпидемии чумы, холеры, оспы, тифа уносили тысячи жизней. В специально построенном деревянном здании Бакунина открыла больничку на восемь коек, вела приём и оказывала медпомощь на свои средства, сама же выплачивала содержание врачу. Так был заложен первый камень в фундамент земской медицины в Новоторжском уезде.

Поначалу крестьяне отнеслись настороженно к барской затее. Но вскоре недоверие ушло, и к концу года количество получивших помощь превысило две тысячи человек, через год удвоилось, росло и далее. Прием Бакунина начинала с утра. Днём она в крестьянской телеге объезжала больных, делала перевязки, давала лекарства, которые мастерски готовила сама. С особым вниманием относилась к крестьянским детям. Она охотно приняла на себя обязанности попечительницы всех земских больниц уезда, которые отличались в губернии тем, что здесь не взималась плата за медобслуживание.

До конца дней своих, уже в Козицине, Бакунина продолжала защищать больных и бесправных, оставаясь примером, обличительной совестью для прагматичных людей. Жизнь Екатерины Михайловны, несомненно, яркий образец общественного служения. Ей довелось стать одним из организаторов госпитального дела в России и медицинского обслуживания в Тверской губернии. Её заслуги были признаны современниками, а имя попало в дореволюционные справочные издания. В 1877 году Россия вступила в Русско-турецкую войну. Бакунина, как одна из опытнейших организаторов госпитального дела, востребована руководством Российского общества Красного Креста. Несмотря на 65-летний возраст, она едет на Кавказ в качестве руководительницы медсестёр временных госпиталей. Её деятельность здесь была ещё более обширной, чем в годы Крымской войны. На фронте в этот раз Екатерина Михайловна пробыла больше года. Прощаясь, врачи пяти реформированных госпиталей преподнесли ей памятный адрес: "Во всех отношениях Вы явились достойной имени русского воина.

В 1881 году в Козицине к Екатерине Михайловне приезжал Лев Николаевич Толстой. Вспоминая Севастополь, он спросил её: «Неужели у вас нет желания отдохнуть, переменить обстановку?» «Нет, да и куда я могу уехать, когда меня каждый день ждут. Разве я могу их бросить?» — отвечала она. В своей благотворительной деятельности Бакунина выдвигала свой девиз: «С именем Бога — всё для людей».

Умерла Екатерина Михайловна в 1894 году в селе Козицино, похоронена в селе Прямухино Тверской губернии в фамильном склепе Бакуниных.

Работы

В 1893 году, за год до смерти, Бакунина написала книгу «Воспоминания сестры милосердия Крестовоздвиженской общины», в которой мы видим её, энергичную, пламенную, с искрометными глазами и речами, в простых мужицких сапогах бодро шагающую по непролазной грязи.

• Бакунина Е. М. Записки // Вестник Европы. — 1898. — № 3—6.
• Бакунина Е. Воспоминания сестры милосердия Крестовоздвиженской общины (1854—1860 гг.). — Казицыно, 1888—1889.

Память

Имя Екатерины Михайловны Бакуниной носят Общество православных врачей (Тверь), Тверской областной клинический перинатальный центр. В 2011 году организован Благотворительный Фонд им. Екатерины Бакуниной.

Современным медикам необходимы нравственные идеалы. Тверской медицинский колледж считает Е. М. Бакунину эталоном для подражания. Лучшим студентам колледжа учреждена стипендия им. Бакуниной.

В Севастополе в честь Е. М. Бакуниной названа одна из улиц, на которой находится общеобразовательная школа № 26, где есть памятный уголок о Екатерине Михайловне.

Литература

• Сысоев В. И. Бакунины. — Тверь: Созвездие, 2002.
• Сысоев В. И. Сестра милосердия Екатерина Бакунина. — Тверь; СПб. : Благотворительный фонд «Имени сестры милосердия Екатерины Бакуниной» : Общественное об-ние «Золотая Книга Санкт-Петербурга», 2012. — 373 с. — (Библиотека Золотой Книги Санкт-Петербурга). — ISBN 978-5-87049-787-7
• Синицын. Воспоминания врача Синицына о Екатерине Михайловне Бакуниной // Вестник Европы. — 1898. — № 7.

Отрывок, характеризующий Бакунина, Екатерина Михайловна

– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.