Балдугийн Шарав

Это имя — монгольское; «Балдугийн» — отчество, а не фамилия; личное имя этого человека — «Шарав».

Балдугийн Шарав Марзан Шарав
Балдуугийн Шарав
Дата рождения:	1869(1869)
Место рождения:	Империя Цин, Внешняя Монголия, Дзасагту-ханский аймак, Дзасагту-ханский хошун
Дата смерти:	1939(1939)
Место смерти:	МНР, Улан-Батор
Гражданство:	Империя Цин Богдо-ханская Монголия МНР
Жанр:	танка, портрет, агитплакат, иллюстрация
Учёба:	Арын-хурэ, Урга
Стиль:	тибетская религиозная живопись
Покровители:	Богдо-гэгэн VIII, Лувсандондов, Сухэ-Батор
Работы на Викискладе

Балдуги́йн Ша́рав (также Ма́рзан Ша́рав; монг. Балдуугийн Шарав; 1866—1939) — монгольский художник, портретист, мастер агитационного плаката и иллюстратор, основоположник современного монгольского изобразительного искусства.

Биография

Ранние годы и образование

Шарав родился в 1869 году в Дзасагту-ханском хошуне Дзасагту-ханского аймака Внешней Монголии (ныне сомон Тайшир аймака Говь-Алтай) в местности, называемой «зимовье Белого перевала» (монг. Цагаан давааны өвөлжөө). Он был вторым из трёх сыновей одинокой матери Норжин, поэтому вместо отчество стал именоваться по деду по материнской линии — Балдугийн. Как ребёнок, прижитый от бродячего ламы, был отдан в хошунный монастырь Арын-хурэ, где стал хувараком и получил буддийское имя Лувсаншарав. В монастыре Шарав начал обучение буддийской иконографии, проявив замечательные способности к живописи (так, рассказывали, что он мог нарисовать икону-танка без предварительного линейного рисунка, а однажды изобразил бурхана на рисовом зерне). Прожив в Арын-хурэ 10 лет, в 1889 году Шарав покинул родину и пешком добрался до монгольской столицы Урги.

Жизнь и работа в Урге

В Урге Шарав поселился в Бизья-аймаке, к которому был приписан его родной хошун, в кухонной юрте его настоятеля, дархан-цорджи Лувсандондова; затем в доме ламы Балдан-Хачина. Шарав продолжал своё художественное образование, попутно зарабатывая заказами на написание танка. Был завсегдатаем злачных заведений ургинского Маймачена; увлекался игрой в кости. Уже к концу XIX века Шарав создал собственную художественную мастерскую, которая участвовала в оформлении таких ургинских религиозных центров, как Гандантэгченлин, Зуун сумэ, а также вновь строившегося в 1904-1908 годах храма Чойжин-ламы, будущей резиденции брата Богдо-гэгэна и государственного оракула Монголии Лувсанхайдава. В течение двух последующих десятилетий эта мастерская эволюционировала в полноценную новую школу монгольской иконографии. К этому времени относится одна из знаменитых работ Шарава в традиционном стиле тибето-монгольской иконографии — «Зелёная Тара».

Постепенно Шарав приобрёл известность; в начале 1910-х годов создал ряд портретных работ высших лиц буддийской иерархии Монголии: выполнял заказы главы Шабинского ведомства Бадамдоржа, написал портрет Лувсандондова, а через него получил заказ на написание парадных портретов самого Богдо-гэгэна и его супруги Дондогдулам. В этих портретах, выполненных с фотографий в композиционном плане вполне в духе традиции, Шарав применяет и такое новшество, как светотень (монг. гэрэл зураг), а также добивается портретного сходства, что для буддийской иконографии не было обязательным требованием.

Параллельно с этим Шарав занимался и бытописательной живописью. В начале XX века им были созданы несколько масштабных панно, посвящённых повседневной жизни кочевников: «Дойка кобыл», «Один день в Монголии». Первая из них представляет собой изображение обрядов народного празднества кумыса во всей их последовательности, а вторая показывает обыденную жизнь монголов в её самых разнообразных аспектах. Согласно традиции, именно благодаря ей Шарав получил прозвище Марзан — «шутник»: Богдо-гэгэн, разглядывая полотно, заметил среди прочих изображённых на нём жанровых сценок пару любовников, к которым подкрадывается муж.

Творчество после Народной революции

После Народной революции 1921—1924 годов Шарав оказался активным сторонником МНРП, написал портреты Сухэ-Батора и Цэрэндоржа; несколько раз изображал В. И. Ленина (плакат «Лампочка Ильича», а также непосредственно портрет Ленина, который был позднее выбран Сухэ-Батором для своего кабинета).

Шарав был создателем монгольского агитационного плаката. Первый плакат Шарава — «Прочная и непрочная юрта». Непрочная юрта олицетворяла обанкротившееся автономное правительство Богдо-гэгэна, а прочная — новое, народное правительство МНРП. По его рисункам были созданы первые монгольские почтовые марки и первые денежные знаки новой Монголии. В плакатах широко развернулось также и сатирическое дарование художника, в них он высмеивал феодалов и лам.

Шарав пробовал себя и в качестве художника-иллюстратора; так, он создал ряд иллюстраций для монгольского издания романа Даниэля Дефо «Робинзон Крузо»

Интересные факты

• Хотя имя Шарав — это монгольская транскрипция тибетского религиозного имени Шераб (тиб. shes rab — мудрость), в русскоязычной литературе о Шараве иногда встречается мнение, что его имя происходит от монг. шар, то есть «жёлтый, рыжий».

Литература

• Ломакина И. И. Изобразительное искусство социалистической Монголии, Улан-Батор, 1970;
• Ломакина И. И. Марзан Шарав`, М., Изобразительное искусство, 1974

Отрывок, характеризующий Балдугийн Шарав

Из за детской радости, возбужденной пожаром, и азарта удачной стрельбы по французам, наши артиллеристы заметили эту батарею только тогда, когда два ядра и вслед за ними еще четыре ударили между орудиями и одно повалило двух лошадей, а другое оторвало ногу ящичному вожатому. Оживление, раз установившееся, однако, не ослабело, а только переменило настроение. Лошади были заменены другими из запасного лафета, раненые убраны, и четыре орудия повернуты против десятипушечной батареи. Офицер, товарищ Тушина, был убит в начале дела, и в продолжение часа из сорока человек прислуги выбыли семнадцать, но артиллеристы всё так же были веселы и оживлены. Два раза они замечали, что внизу, близко от них, показывались французы, и тогда они били по них картечью.
Маленький человек, с слабыми, неловкими движениями, требовал себе беспрестанно у денщика еще трубочку за это , как он говорил, и, рассыпая из нее огонь, выбегал вперед и из под маленькой ручки смотрел на французов.
– Круши, ребята! – приговаривал он и сам подхватывал орудия за колеса и вывинчивал винты.
В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами, заставлявшими его каждый раз вздрагивать, Тушин, не выпуская своей носогрелки, бегал от одного орудия к другому, то прицеливаясь, то считая заряды, то распоряжаясь переменой и перепряжкой убитых и раненых лошадей, и покрикивал своим слабым тоненьким, нерешительным голоском. Лицо его всё более и более оживлялось. Только когда убивали или ранили людей, он морщился и, отворачиваясь от убитого, сердито кричал на людей, как всегда, мешкавших поднять раненого или тело. Солдаты, большею частью красивые молодцы (как и всегда в батарейной роте, на две головы выше своего офицера и вдвое шире его), все, как дети в затруднительном положении, смотрели на своего командира, и то выражение, которое было на его лице, неизменно отражалось на их лицах.
Вследствие этого страшного гула, шума, потребности внимания и деятельности Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха, и мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову. Напротив, ему становилось всё веселее и веселее. Ему казалось, что уже очень давно, едва ли не вчера, была та минута, когда он увидел неприятеля и сделал первый выстрел, и что клочок поля, на котором он стоял, был ему давно знакомым, родственным местом. Несмотря на то, что он всё помнил, всё соображал, всё делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении, он находился в состоянии, похожем на лихорадочный бред или на состояние пьяного человека.
Из за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из за свиста и ударов снарядов неприятелей, из за вида вспотевшей, раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из за вида крови людей и лошадей, из за вида дымков неприятеля на той стороне (после которых всякий раз прилетало ядро и било в землю, в человека, в орудие или в лошадь), из за вида этих предметов у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту. Неприятельские пушки в его воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик.
– Вишь, пыхнул опять, – проговорил Тушин шопотом про себя, в то время как с горы выскакивал клуб дыма и влево полосой относился ветром, – теперь мячик жди – отсылать назад.
– Что прикажете, ваше благородие? – спросил фейерверкер, близко стоявший около него и слышавший, что он бормотал что то.
– Ничего, гранату… – отвечал он.
«Ну ка, наша Матвевна», говорил он про себя. Матвевной представлялась в его воображении большая крайняя, старинного литья пушка. Муравьями представлялись ему французы около своих орудий. Красавец и пьяница первый номер второго орудия в его мире был дядя ; Тушин чаще других смотрел на него и радовался на каждое его движение. Звук то замиравшей, то опять усиливавшейся ружейной перестрелки под горою представлялся ему чьим то дыханием. Он прислушивался к затиханью и разгоранью этих звуков.
– Ишь, задышала опять, задышала, – говорил он про себя.
Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра.
– Ну, Матвевна, матушка, не выдавай! – говорил он, отходя от орудия, как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос:
– Капитан Тушин! Капитан!
Тушин испуганно оглянулся. Это был тот штаб офицер, который выгнал его из Грунта. Он запыхавшимся голосом кричал ему:
– Что вы, с ума сошли. Вам два раза приказано отступать, а вы…
«Ну, за что они меня?…» думал про себя Тушин, со страхом глядя на начальника.
– Я… ничего… – проговорил он, приставляя два пальца к козырьку. – Я…
Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко пролетевшее ядро заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк и только что хотел сказать еще что то, как еще ядро остановило его. Он поворотил лошадь и поскакал прочь.
– Отступать! Все отступать! – прокричал он издалека. Солдаты засмеялись. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием.
Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько убитых. Одно ядро за другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал, и он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. «Я не могу бояться», подумал он и медленно слез с лошади между орудиями. Он передал приказание и не уехал с батареи. Он решил, что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Вместе с Тушиным, шагая через тела и под страшным огнем французов, он занялся уборкой орудий.
– А то приезжало сейчас начальство, так скорее драло, – сказал фейерверкер князю Андрею, – не так, как ваше благородие.
Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были и так заняты, что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из четырех два орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и единорог были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину.
– Ну, до свидания, – сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину.
– До свидания, голубчик, – сказал Тушин, – милая душа! прощайте, голубчик, – сказал Тушин со слезами, которые неизвестно почему вдруг выступили ему на глаза.


Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб офицер и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда итти, и делали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый молодцоватый пехотный офицер, который перед сражением выскочил из шалаша Тушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть.