Банаба

БанабаБанаба

</tt>

</tt>

Банаба англ. Banaba
0°51′30″ ю. ш. 169°31′57″ в. д.0.85833° ю. ш. 169.53250° в. д. / -0.85833; 169.53250
Акватория	Тихий океан
Страна	Кирибати Кирибати
Регион	Острова Гилберта
Банаба
Банаба
Площадь	6,39 км²
Наивысшая точка	81 м
Население (2010 год)	295 чел.
Плотность населения	46,166 чел./км²

Банаба (англ. Banaba) — остров в Тихом океане, чуть южнее экватора. Находится к западу от архипелага Гилберта (Кирибати) и всего в 306 км к востоку от Науру. Входит в состав Республики Кирибати. Длина острова — не более 3,2 км, площадь — 6,39 км². Английское название острова — «Ошен» (англ. Ocean), название на языке кирибати — Банаба. Остров был практически полностью разрушен в ходе разработок фосфоритов. Население острова — 295 человек (2010), которые живут в районе скудной растительности, не пострадавшей от фосфатных разработок. В конце Второй мировой войны большая часть населения острова была переселена на остров Рамби (Фиджи). Те, кто остался на острове, до сих пор сохраняют свои традиции и поддерживают связи с роднёй, переселившейся на Рамби. Остров очень интересен для экологов, потому что здесь можно увидеть последствия деятельности горнодобывающей промышленности. Чтобы попасть на остров, необходимо получить разрешение Совета острова.

География острова

Остров Банаба находится в 600 км юго-западнее острова Тарава. Это во многом изолированный остров, лежащий в сотнях километрах от островов Гилберта. Банаба — самый высокий из островов, входящих в Кирибати, его максимальная высота — 81 м. По происхождению — поднятый атолл. Экстенсивные разработки фосфатных месторождений велись здесь вплоть до 1979 года. Эти месторождения, предназначенные для переработки в минеральное удобрение, были проданы Австралии и Новой Зеландии по низкой рыночной цене, что способствовало поднятию их сельскохозяйственной экономики. Интересным является также тот факт, что именно в 1979 году Кирибати должна была получить свою независимость.

От первоначальных 6 км² плодородной тропической земли осталось только 0,6 км² не тронутой разработками территории, где сейчас и живут оставшиеся жители острова Банаба. В октябре 1996 года население острова увеличилась до 500 человек, включая несколько чиновников и их семей. По последним данным в 2001 году из-за сильной засухи часть жителей переселились на остров Рамби (Фиджи), поэтому в настоящее время на Банабе живёт приблизительно 300 человек.

Совет руководителей острова Рамби на Фиджи ежемесячно выделяет острову Банаба помощь в размере $12 000. В Правительственной ассамблее республики Кирибати есть 2 представителя от острова Банаба. Жители острова также не теряют надежды в будущем приобрести независимость. Несмотря на то, что жители острова имеют общественный статус, они нисколько не могут контролировать свои земли и их будущее. Другими важными вопросами являются здравоохранение и образование на острове.

История острова

Из-за своей изолированности остров Банаба долгое время оставался неизвестным европейским мореплавателям. О ранней истории острова известно мало. Его жители утверждают, что их предками были выходцы из Юго-Восточной Азии. Учёные же спорят о ранних миграциях человека того времени. Вероятно, первыми поселенцами острова Банаба были чернокожие (или батабата), которые имели физические характеристики остальных меланезийцев. По народным сказаниям острова первые поселенцы Банабы, как и всех островов Гилберта, пришли из Вануату. Это были «жестокие люди» Мангати, главного поселения острова Табвева. Они прекрасно владели военным искусством и магией. Письменных доказательств их морских плаваний не существует, но, скорее всего, они были частью мощного потока переселенцев с островов.

Главным археологическим реликтом, оставленным этими людьми на острове Банаба, являются низкие каменные пирамиды, находящиеся между старой резиденцией на острове и деревней Буаконикаи. Скорее всего, это были могилы. В одной из этих пирамид рядом с манеабой в деревне Те Ака через щели можно увидеть черепа двух людей.

Спустя много лет на остров Банаба приплыло несколько людей с острова Новая Гвинея. Они остановились в деревне Табвева и их знали как детей Ауриарии, старейшины острова Матанг. Как они оказались на острове, мы точно не знаем, но, скорее всего, они сбились с пути. Они не воевали за доминирующую роль на острове с коренным населением, а просто понемногу вытесняли их на восток и север. В конце концов, из-за тесных связей и браков с местным населением, они поделили Табвеву на Те Кариа (их участок, который отличался плодородием земли и состоявший из 8 деревушек) и на Те Кариета (участок из 7 деревушек с менее плодородной землёй). В дальнейшем в связи с ростом населения появились округа Аоноанне и Тоакира. Те Кариа и Те Кариета жили в согласии, подтверждение этому деревни, в которых жили люди двух округов, например, Ауракеиа, Маракеи.

До периода засухи, длившегося на острове в течение 3 лет и начавшегося в 1873 году, численность коренного населения острова составляла 2000 человек. Они преимущественно занимались рыболовством, возделыванием земли, посадкой кокосовых пальм, пандануса и дикого миндаля. По ночам проводились различные ритуалы. На острове всегда существовал дефицит пресной воды. Часто во время засухи взрослое население отправлялось на каноэ в открытый океан в поисках грозовых туч. Водоёмы на острове пересыхали, а в период дождей за ними следили женщины. Водоёмы на острове называли «Banga-bangas». Источники воды были глубоко в скалах, но добраться до них было невозможно, только в 1900 году с прибытием британских шахтёров в связи с началом добычи фосфатов эти источники стали доступны. В период трёхлетней засухи 1873—1875 гг. от авитаминоза погибло большинство населения острова, и оно составило 400 человек.

Ранее, в 1868 году, на острове поселился белый миссионер. Он был американским священником-методистом, и звали его капитан Волкап. Старейшины острова не очень были рады его появлению, поэтому просветительская деятельность Волкапа сначала была мало успешной, правда, при нём появились первые на острове Библии на гилбертском языке, диалекте, близком к языку жителей острова Банаба. Христианство приняла только треть населения, остальная часть была сторонником традиционных верований острова. Тем, кто принял новую веру, было запрещено петь и исполнять традиционные танцы. В 1892 году на острова Гилберта приплыл корабль «Роялист», чтобы объявить об аннексии островов Британской Короной. Граница между колониями Британской империи и Германии была проведена по соглашению 1880 года, подписанному между этими странами. Колонии Германии лежали к западу от островов Гилберта, а Британии — к востоку. Граница проходила между островами Науру (Германия) и Ошен (Британия). На островах Тихого океана работали в основном британские и французские торговцы, продававшие гуано, которое образовалось из помёта морских птиц. При его смешивании с солями или даже с песком получалось очень хорошее удобрение. К 1900 году на всех островах Тихого океана уже работали научные сотрудники по поиску гуано, в котором нуждался весь мир. Так в Мельбурне (Австралия) была основана австрало-британская компания, известная как Компания тихоокеанских островов (The Pacific Island Company) и возглавляемая Джоном Аранделом (Arundel). У них был маленький корабль «Арчер», который ежегодно перевозил 100 000 тонн гуано. В этой компании работал и Альберт Эллис. Зная, что запасы гуано постоянно уменьшались, а это грозило крахом компании, он начал проводить исследования. Так, изучив камень, подобранный на одном из островов, Эллис нашёл в нём содержание фосфоритов. Но в дальнейшем оказалось, что он был подобран на острове Науру, который принадлежал в то время Германии. Сам Эллис никогда не был ни на Науру, ни на Ошене, но он предположил, что у этих островов, находящихся на расстоянии 241 км, одна и та же структура. Важно и то, что если на острове Ошен были бы найдены залежи фосфоритов, он был бы немедленно аннексирован Британией. 3 мая 1900 года корабль «Арчер» приплыл на остров Ошен. В скором времени на острове были обнаружены крупные залежи фосфатов общей площадью 0,6 км². Предположительно, здесь могло быть добыто 10 млн тонн фосфоритов, а то и в 3 раза больше. Теперь главной целью компании было защитить свои интересы и не позволить другим странам узнать об этих колоссальных залежах фосфоритов. На судно «Арчер» были приглашены все старейшины острова, в результате был подписан договор, который позволял компании добывать и экспортировать фосфориты на острове Ошен в течение 999 лет за плату в размере £50 в год или же на эту сумму отдавать жителям острова различные товары компании. От имени компании документ был подписан Альбертом Эллисом. Но в дальнейшем стало понятно, что этот документ ничего не значил, потому что те, кто подписал его, не владели всей землей острова. Каждая семья на Ошене владела своим участком. 10 мая 1900 года был приобретен участок острова для разработок фосфоритных месторождений при условии, что не будут уничтожены насаждения пальм. Договор также предусматривал строительство домов для торговли фосфоритами и трамвайных линий. Местному населению предусматривалась плата в размере 8 шиллингов за тонну фосфоритов, при этом они были также должны отправить груз на корабль. На острове не было дефицита продуктов питания. На нетронутой земле выращивали кокосы, хлебное дерево, панданус, сахарный тростник, манго и тыкву.

Сам Эллис уверял местное население и старейшин, что будут построены хранилища пресной воды в случае её недостатка. В ином случае, они смогут получать пресную воду из морской воды при помощи конденсаторов. Для защиты интересов компании Эллис посчитал необходимым поднять Британский флаг над островом Ошен, тем самым подчеркнув, что это владение Британской империи, хотя у самого Эллиса таких полномочий не было. К 28 августу 1900 года жителями острова было уже добыто несколько тонн фосфоритов. Для работы на месторождении были доставлены рабочие с Гавайских островов. Само же Правительство Британии спешило официально аннексировать остров. Во главе комиссии по этому делу был назначен адмирал Таппер, который и водрузил флаг Великобритании над островом 28 сентября 1901 года. В 1902 году Компания тихоокеанских островов стала называться Тихоокеанской фосфатной компанией (The Pacific Phosphate Company), капитал которой достиг £250000, а дивиденды с 1903 по 1907 года — 27 %. На остров с каждым годом приезжало всё больше и больше иностранцев, в результате на Ошене появилась своя полиция. Для фосфоритных операций на острове был специально построен пароход «Пасифик Куин». В связи с наращиванием добычи фосфатного сырья местное население стало помехой для компании, так как оно отказывалось подписать контракты о дальнейшей добыче. Население также стало часто спрашивать руководство компании, когда будут восстановлены насаждения, которые были уничтожены в результате разработок. К 1909 году уже 240 акров земли были испещрены полосами от фосфоритных шахт. На острове остались нетронутыми только 0,98 км² земли, на которой жило население острова и где выращивались различные сельскохозяйственные культуры. Население больше не хотело отдать компании ни одного сантиметра острова. Назревал конфликт, который не остался незамеченным в Лондоне. Так в 1913 году на острове был назначен новый комиссионер — К. Элиот.

С началом Первой мировой войны большинство мужчин острова Ошен захотело участвовать в военных действиях на стороне Британии, но компания отказала им в этом. Во время войны добыча фосфатов продолжалась. Но в июле 1920 года газета «Лондон Таймс» сообщила, что Тихоокеанскую фосфатную компанию ждёт банкротство. Ожидалось собрание Совета комиссионеров и Британской фосфатной комиссии, которая продала компанию. Как известно, Британская фосфатная комиссия с участием Альберта Эллиса в качестве новозеландского комиссионера решила отдать гуано с острова Ошен по пониженным ценам фермерам Новой Зеландии и Австралии. Крупномасштабные разработки фосфатного сырья на острове Ошен продолжались вплоть до 1940 года.

Остров во время Второй мировой войны

Военные действия Второй мировой войны на островах Ошен и Науру начались с атак немецких налетчиков в 1940 году. Первая японская атака также была осуществлена на острове Ошен. Спустя несколько часов после японской атаки на Американскую Морскую Базу в Пёрл-Харборе японцы сбросили на остров 6 бомб.

После этого налёта не было жертв и разрушенных зданий, но на следующий день летающие лодки начали снова бомбить остров и разрушили новое правительственное здание, механическую мастерскую и здание Британской фосфатной комиссии (British Phosphate Commission). Как известно, радиостанция острова Ошен была главной станцией Береговой охраны островов Гилберта. Поэтому полагают, что основной целью налётов японской авиации было уничтожение этой радиостанции. Тем не менее, она осталась неповреждённой и действовала вплоть до высадки и захвата японцами острова.

В июле 1941 года в ожидании войны с Японией Правительство Австралии и Новой Зеландии эвакуировало всех жён и детей сотрудников Британской Фосфоритной Комиссии, работающих на острове Ошен. За беженцами приплыли торговые корабли Австралии «Вито» и «Кенилворт» под защитой вооружённого торгового крейсера «Вестралия». После атак в декабре было принято решение продолжать эвакуацию остальных европейцев. Об островитянах островов Гилберта, Эллис и Банабы благополучно забыли, полагая, что они не особо пострадают, если их захватят японцы. В конце февраля французский эсминец «Ла Триомфан» эвакуировал европейцев с островов Ошен и Науру.

24 августа адмирал Ямамото, главнокомандующий японским флотом, отдал приказ четвёртой флотилии захватить острова Абемама, Ошен и Науру. Девять самолётов и одна летающая лодка 24 воздушной флотилии бомбили 24 августа остров Ошен, а два эсминца «Ариаке» и «Югуре» подвергли артиллерийскому обстрелу. 26 августа на остров высадились японские войска с эсминца «Югуре». 1 сентября подразделение 63 морского гарнизона заменило силы с эсминца «Югуре».

С высадкой японских войск жизнь островитян изменилась к худшему. Через некоторое время после захвата островов японцы начали укреплять острова с использованием рабского труда. Житель с островов Гилберта, Тикаоути Вонабати, вспоминает о том периоде: «Лучше быть солдатом, чем заключённым. У солдат есть оружие, и есть шанс. У нас не было шанса, мы были рабами. Мы были как свиньи: мы были лишены человеческих прав».

Японцы оккупировали остров Ошен с тем, чтобы не допустить на него своих союзников. Незадолго до этого на фосфатном месторождении персонал Британской Фосфатной Комиссии организовали саботаж, поэтому японцы даже не пытались захватить месторождение. Цель японской оккупации носила чисто стратегический характер. Японцы быстро укрепили остров, создав площадки для пушек и ловушки на берегу при попытке высадки на остров. На острове Ошен отсутствовала гавань, также не предпринимались попытки построить аэродром, поэтому остров стал изолированной крепостью без особой практической пользы для японцев.

Чтобы как-то облегчить дефицит продуктов на острове, его жителей вывозили на другие острова, несмотря на то, что существовала большая угроза уничтожения кораблей. Большинство жителей отправляли на остров Науру, иногда на Тараву или Кусаие (Каролинские острова). Все женщины и дети были эвакуированы с острова. Японцы оставили только 150 мужчин, которые помогали в добыче пищи. Но после капитуляции Японии в августе 1945 года всех жителей острова поделили на 6 групп, а затем расстреляли.

Когда на Ошен высадились союзники, они обнаружили на острове только японцев, а про жителей им сказали, что они эвакуированы. Правда была раскрыта, когда единственный выживший в этой бойне 28-летний житель Никанау, Кабунаре, перестал скрываться. В него стреляли, но японцы ошибочно посчитали, что он убит. На самом деле пуля в Кабунаре не попала, а сам он притворился и все три месяца прятался в пещере, вылезая из неё только по ночам, чтобы найти еду.

Первоначально японцев обвинили в убийстве жителей острова, ссылаясь на то, что это было сделано, чтобы только они смогли пользоваться скудными ресурсами еды и воды на острове.

Командующий офицер, Судзуки Наооми, предстал пред судом, когда по инициативе австралийских военных Рабаула (Новая Гвинея) был начат судебный процесс по военным преступлениям в апреле 1946 года. Судзуки и младшего офицера Нара Ёсио обвинили в убийстве туземцев острова Ошен 20 августа 1945 года.

Японские офицеры не признали себя виновными в убийстве, но два офицера были приговорены к казни через повешение. В ходатайстве Судзуки взял на себя всю ответственность в убийстве и просил о снисходительности суда к офицеру Наре Ёсио, который только выполнял его приказания. Нара был приговорён к 25 годам заключения в тюрьме, Судзуки же повесили.

Результаты торговли фосфоритами

Жители острова Банаба всегда выступали против фосфоритных разработок и считали их незаконными. Когда на острове уже стало недостаточно земли, островитян переселили на остров Рамби в Фиджи в 1947 году (где они были вынуждены покупать землю для своих участков за собственные деньги). Некоторые вернулись на остров Банаба.

Сразу же в послевоенные годы на острове Банаба возобновилась добыча фосфатов Британской фосфатной комиссией. Как сообщалось, в 1950 году она экспортировала 276 тыс. тонн в год фосфатного сырья в Австралию и Новую Зеландию.

Совет старейшин острова Банаба решил, что они должны предпринять какие-то действия, чтобы остановить воровство их острова, и потребовать компенсацию от Британской фосфатной комиссии или самой Короны. В Австралию и Новую Зеландию были отправлены представители острова — пастор Тито и пастор Тебуке. Получив отказ в выплате компенсации, они приехали в Лондон, где наняли адвоката и отставного консула королевы, которые отправились в дальнейшем на остров Рамби и Банаба. Слушание по делу началось 8 апреля 1976 года в Высшем суде Великобритании. Судебный процесс обошёлся жителям Банабы в сумму £750 000. Процесс длился 221 день, было собрано 10,000 документов. Жители Банабы требовали компенсацию в размере £6 млн и насаждение деревьев, уничтоженных в ходе фосфоритных разработок. Это дело привлекло внимание СМИ. Судье потребовалось 4 месяца, чтобы вынести вердикт, который не предусматривал каких-либо решений в пользу жителей Банабы. Дело было передано в Правительство Великобритании. В скором времени был найден текст договора между Тихоокеанской фосфатной компанией и жителями островами 1913 года, в котором владельцы земли на острове Ошен (Банаба) разрешали вести разработки фосфатов, а в тексте договора были следующие слова: «где только возможно».

В мае 1977 года после консультаций со странами Содружества было постановлено, что Правительства трёх стран (Великобритании, Австралии и Новой Зеландии) выделят 10 миллионов австралийских долларов. Эти деньги будут использованы для создания фонда, который будет оберегать доходы жителей Банабы в целом и деньги, ежегодно выделяемые Совету руководителей острова Рамби и используемые в интересах жителей острова Банаба. Жителям Банабы гарантировались безопасность и справедливость в обмен на потерянные земли. Островитяне в основном поселились на острове Рамби, полученную компенсацию потратили на образование и обучение детей в Суве и Австралии. Остров Банаба никогда не был засажен деревьям Британской фосфатной комиссией, которая решила оставить их для птиц.

Правительству островов Гилберта были выплачены деньги Великобританией. Все эти деньги шли в Департамент государственных сборов по выравниванию резервного фонда, чьи доходы пошли на текущие расходы правительства в послефосфоритные года. Небольшое количество этих денег было потрачено на остров Банаба.

Культура и язык острова Банаба в основном, как и у народа кирибати, хотя есть и значительные отличия. В результате жители Банабы требуют независимости.

Независимость и возобновление фосфоритных разработок

Жители острова Банаба считают, что Кирибати никогда не предоставит им независимость, потому что те надеются возобновить разработки фосфатных месторождений на острове, что в прошлые года было основным доходом республики. В 1990 году австралийская горнодобывающая компания выступила с докладом о возможности возобновления добычи фосфатов на острове Банаба. В докладе сообщалось о высоком уровне кадмия (по стандартам стран Содружества), из-за чего добываемое сырьё могло экспортироваться только в страны «третьего мира». В связи с этим фактором и высоким износом горнодобывающего оборудования возобновление разработок экономически невыгодно.

В 2000 и 2001 году Правительство республики Кирибати возобновила исследования совместно с новозеландской горнодобывающей компанией по разработке фосфатов на острове Банаба. Первоначальные жители острова, которые сейчас живут на Рамби, выступают категорически против разработок. К несчастью, из-за наличия фосфатов на острове возобновление их добычи весьма вероятно. Другим интересным фактом остаётся то, что в случае рекультивации земель на острове должны быть добыты все оставшиеся запасы фосфатов. Иными словами, есть мнение, что можно использовать существующие запасы для оплаты рекультивации земель и решения проблем инфраструктуры республики.

Другой причиной невозможности предоставления Банабе независимости, по мнению специалистов, является то, что этот остров — единственный высокий остров в составе Кирибати, который не является атоллом. В условиях глобального потепления и возможного повышения уровня Мирового океана это единственная в республике не подверженная затоплению суша. Даже если уровень океана поднимется на 18 метров, остров не будет затоплен: останется ещё 30 метров до высочайшей точки.

Другим удивительным фактом является то, что, несмотря на экологическую катастрофу, случившуюся на Банабе, здесь возможно выращивание агрикультур на гумусе, который уже образовался в некоторых частях острова.

Проблемой острова являются частые засухи.

Танцы острова Банаба

Танцы — один из наиболее важных аспектов культуры острова Банаба, который во многом является отражением исторического прошлого этого края Земли. Традиции танцев довольно строгие, например, костюмы такие же, какие были 100 лет назад. Один из наиболее известных танцев острова — те каранга. Во время танцев принято петь песни на древнем языке острова Банаба, который утерян в наше время. Жителей острова всегда считали лучшими танцорами Тихого океана, но из-за финансовых затруднений они мало где выступают за пределами своей малой родины. Но, например, на церемонию открытия Сиднейской оперы в 1970-х годах были приглашены именно танцоры с этого острова.

Язык острова Банаба

Жители Банабы винят себя в том, что забыли свой родной язык. С открытием фосфоритного месторождения на остров прибыли первые миссионеры. В конце 1890-х годов на остров попал капитан Вокап, который был представителем Американского миссионерского общества. В мифологии острова есть рассказ о прибытии этого человека, или пророка, поэтому жители сразу же приняли веру, которую он исповедовал.

Капитан перевёл Библию на язык кирибати и поощрял изучение местным населением этого языка, чтобы они смогли читать слова Божьи. В результате молодое население острова забыло свой язык.

Слова старой колыбельной песни на языке острова Банаба можно найти в семейной коллекции Дэлтона, который был на острове в 1921 году. Эти слова тщательно изучались экспертами гилбертского языка и взрослыми жителями острова. Лингвисты заполнили в этой песне смысловые пробелы, но взрослые жители утверждают, что эта колыбельная песня написана на их древнем языке. Но никаких подтверждений этому нет, так как язык острова Банаба не имел письменной формы. Тем не менее, при одном из танцев острова, те каранге, люди поют песни на языке, который они не понимают.

Слова колыбельной песни были фонетически изображены семьей Дэлтона, но спустя года при английском переводе настоящее произношение было искажено.

Население

Поселение	Английское название	Население, чел. (2010)
Табева	Tabewa	57
Антереен	Antereen	83
Умва	Umwa	155
	Всего	295

Ссылки

• [www.banaban.com/ Banaba] Сайт жителей острова Банаба
• [www.janeresture.com/banaba/ Jane Resture] Информация об острове  (англ.)

Отрывок, характеризующий Банаба

Весной 1807 года Пьер решился ехать назад в Петербург. По дороге назад, он намеревался объехать все свои именья и лично удостовериться в том, что сделано из того, что им предписано и в каком положении находится теперь тот народ, который вверен ему Богом, и который он стремился облагодетельствовать.
Главноуправляющий, считавший все затеи молодого графа почти безумством, невыгодой для себя, для него, для крестьян – сделал уступки. Продолжая дело освобождения представлять невозможным, он распорядился постройкой во всех имениях больших зданий школ, больниц и приютов; для приезда барина везде приготовил встречи, не пышно торжественные, которые, он знал, не понравятся Пьеру, но именно такие религиозно благодарственные, с образами и хлебом солью, именно такие, которые, как он понимал барина, должны были подействовать на графа и обмануть его.
Южная весна, покойное, быстрое путешествие в венской коляске и уединение дороги радостно действовали на Пьера. Именья, в которых он не бывал еще, были – одно живописнее другого; народ везде представлялся благоденствующим и трогательно благодарным за сделанные ему благодеяния. Везде были встречи, которые, хотя и приводили в смущение Пьера, но в глубине души его вызывали радостное чувство. В одном месте мужики подносили ему хлеб соль и образ Петра и Павла, и просили позволения в честь его ангела Петра и Павла, в знак любви и благодарности за сделанные им благодеяния, воздвигнуть на свой счет новый придел в церкви. В другом месте его встретили женщины с грудными детьми, благодаря его за избавление от тяжелых работ. В третьем именьи его встречал священник с крестом, окруженный детьми, которых он по милостям графа обучал грамоте и религии. Во всех имениях Пьер видел своими глазами по одному плану воздвигавшиеся и воздвигнутые уже каменные здания больниц, школ, богаделен, которые должны были быть, в скором времени, открыты. Везде Пьер видел отчеты управляющих о барщинских работах, уменьшенных против прежнего, и слышал за то трогательные благодарения депутаций крестьян в синих кафтанах.
Пьер только не знал того, что там, где ему подносили хлеб соль и строили придел Петра и Павла, было торговое село и ярмарка в Петров день, что придел уже строился давно богачами мужиками села, теми, которые явились к нему, а что девять десятых мужиков этого села были в величайшем разорении. Он не знал, что вследствие того, что перестали по его приказу посылать ребятниц женщин с грудными детьми на барщину, эти самые ребятницы тем труднейшую работу несли на своей половине. Он не знал, что священник, встретивший его с крестом, отягощал мужиков своими поборами, и что собранные к нему ученики со слезами были отдаваемы ему, и за большие деньги были откупаемы родителями. Он не знал, что каменные, по плану, здания воздвигались своими рабочими и увеличили барщину крестьян, уменьшенную только на бумаге. Он не знал, что там, где управляющий указывал ему по книге на уменьшение по его воле оброка на одну треть, была наполовину прибавлена барщинная повинность. И потому Пьер был восхищен своим путешествием по именьям, и вполне возвратился к тому филантропическому настроению, в котором он выехал из Петербурга, и писал восторженные письма своему наставнику брату, как он называл великого мастера.
«Как легко, как мало усилия нужно, чтобы сделать так много добра, думал Пьер, и как мало мы об этом заботимся!»
Он счастлив был выказываемой ему благодарностью, но стыдился, принимая ее. Эта благодарность напоминала ему, на сколько он еще больше бы был в состоянии сделать для этих простых, добрых людей.
Главноуправляющий, весьма глупый и хитрый человек, совершенно понимая умного и наивного графа, и играя им, как игрушкой, увидав действие, произведенное на Пьера приготовленными приемами, решительнее обратился к нему с доводами о невозможности и, главное, ненужности освобождения крестьян, которые и без того были совершенно счастливы.
Пьер втайне своей души соглашался с управляющим в том, что трудно было представить себе людей, более счастливых, и что Бог знает, что ожидало их на воле; но Пьер, хотя и неохотно, настаивал на том, что он считал справедливым. Управляющий обещал употребить все силы для исполнения воли графа, ясно понимая, что граф никогда не будет в состоянии поверить его не только в том, употреблены ли все меры для продажи лесов и имений, для выкупа из Совета, но и никогда вероятно не спросит и не узнает о том, как построенные здания стоят пустыми и крестьяне продолжают давать работой и деньгами всё то, что они дают у других, т. е. всё, что они могут давать.


В самом счастливом состоянии духа возвращаясь из своего южного путешествия, Пьер исполнил свое давнишнее намерение заехать к своему другу Болконскому, которого он не видал два года.
Богучарово лежало в некрасивой, плоской местности, покрытой полями и срубленными и несрубленными еловыми и березовыми лесами. Барский двор находился на конце прямой, по большой дороге расположенной деревни, за вновь вырытым, полно налитым прудом, с необросшими еще травой берегами, в середине молодого леса, между которым стояло несколько больших сосен.
Барский двор состоял из гумна, надворных построек, конюшень, бани, флигеля и большого каменного дома с полукруглым фронтоном, который еще строился. Вокруг дома был рассажен молодой сад. Ограды и ворота были прочные и новые; под навесом стояли две пожарные трубы и бочка, выкрашенная зеленой краской; дороги были прямые, мосты были крепкие с перилами. На всем лежал отпечаток аккуратности и хозяйственности. Встретившиеся дворовые, на вопрос, где живет князь, указали на небольшой, новый флигелек, стоящий у самого края пруда. Старый дядька князя Андрея, Антон, высадил Пьера из коляски, сказал, что князь дома, и проводил его в чистую, маленькую прихожую.
Пьера поразила скромность маленького, хотя и чистенького домика после тех блестящих условий, в которых последний раз он видел своего друга в Петербурге. Он поспешно вошел в пахнущую еще сосной, не отштукатуренную, маленькую залу и хотел итти дальше, но Антон на цыпочках пробежал вперед и постучался в дверь.
– Ну, что там? – послышался резкий, неприятный голос.
– Гость, – отвечал Антон.
– Проси подождать, – и послышался отодвинутый стул. Пьер быстрыми шагами подошел к двери и столкнулся лицом к лицу с выходившим к нему, нахмуренным и постаревшим, князем Андреем. Пьер обнял его и, подняв очки, целовал его в щеки и близко смотрел на него.
– Вот не ждал, очень рад, – сказал князь Андрей. Пьер ничего не говорил; он удивленно, не спуская глаз, смотрел на своего друга. Его поразила происшедшая перемена в князе Андрее. Слова были ласковы, улыбка была на губах и лице князя Андрея, но взгляд был потухший, мертвый, которому, несмотря на видимое желание, князь Андрей не мог придать радостного и веселого блеска. Не то, что похудел, побледнел, возмужал его друг; но взгляд этот и морщинка на лбу, выражавшие долгое сосредоточение на чем то одном, поражали и отчуждали Пьера, пока он не привык к ним.
При свидании после долгой разлуки, как это всегда бывает, разговор долго не мог остановиться; они спрашивали и отвечали коротко о таких вещах, о которых они сами знали, что надо было говорить долго. Наконец разговор стал понемногу останавливаться на прежде отрывочно сказанном, на вопросах о прошедшей жизни, о планах на будущее, о путешествии Пьера, о его занятиях, о войне и т. д. Та сосредоточенность и убитость, которую заметил Пьер во взгляде князя Андрея, теперь выражалась еще сильнее в улыбке, с которою он слушал Пьера, в особенности тогда, когда Пьер говорил с одушевлением радости о прошедшем или будущем. Как будто князь Андрей и желал бы, но не мог принимать участия в том, что он говорил. Пьер начинал чувствовать, что перед князем Андреем восторженность, мечты, надежды на счастие и на добро не приличны. Ему совестно было высказывать все свои новые, масонские мысли, в особенности подновленные и возбужденные в нем его последним путешествием. Он сдерживал себя, боялся быть наивным; вместе с тем ему неудержимо хотелось поскорей показать своему другу, что он был теперь совсем другой, лучший Пьер, чем тот, который был в Петербурге.
– Я не могу вам сказать, как много я пережил за это время. Я сам бы не узнал себя.
– Да, много, много мы изменились с тех пор, – сказал князь Андрей.
– Ну а вы? – спрашивал Пьер, – какие ваши планы?
– Планы? – иронически повторил князь Андрей. – Мои планы? – повторил он, как бы удивляясь значению такого слова. – Да вот видишь, строюсь, хочу к будущему году переехать совсем…
Пьер молча, пристально вглядывался в состаревшееся лицо (князя) Андрея.
– Нет, я спрашиваю, – сказал Пьер, – но князь Андрей перебил его:
– Да что про меня говорить…. расскажи же, расскажи про свое путешествие, про всё, что ты там наделал в своих именьях?
Пьер стал рассказывать о том, что он сделал в своих имениях, стараясь как можно более скрыть свое участие в улучшениях, сделанных им. Князь Андрей несколько раз подсказывал Пьеру вперед то, что он рассказывал, как будто всё то, что сделал Пьер, была давно известная история, и слушал не только не с интересом, но даже как будто стыдясь за то, что рассказывал Пьер.
Пьеру стало неловко и даже тяжело в обществе своего друга. Он замолчал.
– А вот что, душа моя, – сказал князь Андрей, которому очевидно было тоже тяжело и стеснительно с гостем, – я здесь на биваках, и приехал только посмотреть. Я нынче еду опять к сестре. Я тебя познакомлю с ними. Да ты, кажется, знаком, – сказал он, очевидно занимая гостя, с которым он не чувствовал теперь ничего общего. – Мы поедем после обеда. А теперь хочешь посмотреть мою усадьбу? – Они вышли и проходили до обеда, разговаривая о политических новостях и общих знакомых, как люди мало близкие друг к другу. С некоторым оживлением и интересом князь Андрей говорил только об устраиваемой им новой усадьбе и постройке, но и тут в середине разговора, на подмостках, когда князь Андрей описывал Пьеру будущее расположение дома, он вдруг остановился. – Впрочем тут нет ничего интересного, пойдем обедать и поедем. – За обедом зашел разговор о женитьбе Пьера.
– Я очень удивился, когда услышал об этом, – сказал князь Андрей.
Пьер покраснел так же, как он краснел всегда при этом, и торопливо сказал:
– Я вам расскажу когда нибудь, как это всё случилось. Но вы знаете, что всё это кончено и навсегда.
– Навсегда? – сказал князь Андрей. – Навсегда ничего не бывает.
– Но вы знаете, как это всё кончилось? Слышали про дуэль?
– Да, ты прошел и через это.
– Одно, за что я благодарю Бога, это за то, что я не убил этого человека, – сказал Пьер.
– Отчего же? – сказал князь Андрей. – Убить злую собаку даже очень хорошо.
– Нет, убить человека не хорошо, несправедливо…
– Отчего же несправедливо? – повторил князь Андрей; то, что справедливо и несправедливо – не дано судить людям. Люди вечно заблуждались и будут заблуждаться, и ни в чем больше, как в том, что они считают справедливым и несправедливым.
– Несправедливо то, что есть зло для другого человека, – сказал Пьер, с удовольствием чувствуя, что в первый раз со времени его приезда князь Андрей оживлялся и начинал говорить и хотел высказать всё то, что сделало его таким, каким он был теперь.
– А кто тебе сказал, что такое зло для другого человека? – спросил он.
– Зло? Зло? – сказал Пьер, – мы все знаем, что такое зло для себя.
– Да мы знаем, но то зло, которое я знаю для себя, я не могу сделать другому человеку, – всё более и более оживляясь говорил князь Андрей, видимо желая высказать Пьеру свой новый взгляд на вещи. Он говорил по французски. Je ne connais l dans la vie que deux maux bien reels: c'est le remord et la maladie. II n'est de bien que l'absence de ces maux. [Я знаю в жизни только два настоящих несчастья: это угрызение совести и болезнь. И единственное благо есть отсутствие этих зол.] Жить для себя, избегая только этих двух зол: вот вся моя мудрость теперь.
– А любовь к ближнему, а самопожертвование? – заговорил Пьер. – Нет, я с вами не могу согласиться! Жить только так, чтобы не делать зла, чтоб не раскаиваться? этого мало. Я жил так, я жил для себя и погубил свою жизнь. И только теперь, когда я живу, по крайней мере, стараюсь (из скромности поправился Пьер) жить для других, только теперь я понял всё счастие жизни. Нет я не соглашусь с вами, да и вы не думаете того, что вы говорите.
Князь Андрей молча глядел на Пьера и насмешливо улыбался.
– Вот увидишь сестру, княжну Марью. С ней вы сойдетесь, – сказал он. – Может быть, ты прав для себя, – продолжал он, помолчав немного; – но каждый живет по своему: ты жил для себя и говоришь, что этим чуть не погубил свою жизнь, а узнал счастие только тогда, когда стал жить для других. А я испытал противуположное. Я жил для славы. (Ведь что же слава? та же любовь к другим, желание сделать для них что нибудь, желание их похвалы.) Так я жил для других, и не почти, а совсем погубил свою жизнь. И с тех пор стал спокойнее, как живу для одного себя.
– Да как же жить для одного себя? – разгорячаясь спросил Пьер. – А сын, а сестра, а отец?
– Да это всё тот же я, это не другие, – сказал князь Андрей, а другие, ближние, le prochain, как вы с княжной Марьей называете, это главный источник заблуждения и зла. Le prochаin [Ближний] это те, твои киевские мужики, которым ты хочешь сделать добро.
И он посмотрел на Пьера насмешливо вызывающим взглядом. Он, видимо, вызывал Пьера.
– Вы шутите, – всё более и более оживляясь говорил Пьер. Какое же может быть заблуждение и зло в том, что я желал (очень мало и дурно исполнил), но желал сделать добро, да и сделал хотя кое что? Какое же может быть зло, что несчастные люди, наши мужики, люди такие же, как и мы, выростающие и умирающие без другого понятия о Боге и правде, как обряд и бессмысленная молитва, будут поучаться в утешительных верованиях будущей жизни, возмездия, награды, утешения? Какое же зло и заблуждение в том, что люди умирают от болезни, без помощи, когда так легко материально помочь им, и я им дам лекаря, и больницу, и приют старику? И разве не ощутительное, не несомненное благо то, что мужик, баба с ребенком не имеют дня и ночи покоя, а я дам им отдых и досуг?… – говорил Пьер, торопясь и шепелявя. – И я это сделал, хоть плохо, хоть немного, но сделал кое что для этого, и вы не только меня не разуверите в том, что то, что я сделал хорошо, но и не разуверите, чтоб вы сами этого не думали. А главное, – продолжал Пьер, – я вот что знаю и знаю верно, что наслаждение делать это добро есть единственное верное счастие жизни.
– Да, ежели так поставить вопрос, то это другое дело, сказал князь Андрей. – Я строю дом, развожу сад, а ты больницы. И то, и другое может служить препровождением времени. А что справедливо, что добро – предоставь судить тому, кто всё знает, а не нам. Ну ты хочешь спорить, – прибавил он, – ну давай. – Они вышли из за стола и сели на крыльцо, заменявшее балкон.
– Ну давай спорить, – сказал князь Андрей. – Ты говоришь школы, – продолжал он, загибая палец, – поучения и так далее, то есть ты хочешь вывести его, – сказал он, указывая на мужика, снявшего шапку и проходившего мимо их, – из его животного состояния и дать ему нравственных потребностей, а мне кажется, что единственно возможное счастье – есть счастье животное, а ты его то хочешь лишить его. Я завидую ему, а ты хочешь его сделать мною, но не дав ему моих средств. Другое ты говоришь: облегчить его работу. А по моему, труд физический для него есть такая же необходимость, такое же условие его существования, как для меня и для тебя труд умственный. Ты не можешь не думать. Я ложусь спать в 3 м часу, мне приходят мысли, и я не могу заснуть, ворочаюсь, не сплю до утра оттого, что я думаю и не могу не думать, как он не может не пахать, не косить; иначе он пойдет в кабак, или сделается болен. Как я не перенесу его страшного физического труда, а умру через неделю, так он не перенесет моей физической праздности, он растолстеет и умрет. Третье, – что бишь еще ты сказал? – Князь Андрей загнул третий палец.
– Ах, да, больницы, лекарства. У него удар, он умирает, а ты пустил ему кровь, вылечил. Он калекой будет ходить 10 ть лет, всем в тягость. Гораздо покойнее и проще ему умереть. Другие родятся, и так их много. Ежели бы ты жалел, что у тебя лишний работник пропал – как я смотрю на него, а то ты из любви же к нему его хочешь лечить. А ему этого не нужно. Да и потом,что за воображенье, что медицина кого нибудь и когда нибудь вылечивала! Убивать так! – сказал он, злобно нахмурившись и отвернувшись от Пьера. Князь Андрей высказывал свои мысли так ясно и отчетливо, что видно было, он не раз думал об этом, и он говорил охотно и быстро, как человек, долго не говоривший. Взгляд его оживлялся тем больше, чем безнадежнее были его суждения.
– Ах это ужасно, ужасно! – сказал Пьер. – Я не понимаю только – как можно жить с такими мыслями. На меня находили такие же минуты, это недавно было, в Москве и дорогой, но тогда я опускаюсь до такой степени, что я не живу, всё мне гадко… главное, я сам. Тогда я не ем, не умываюсь… ну, как же вы?…
– Отчего же не умываться, это не чисто, – сказал князь Андрей; – напротив, надо стараться сделать свою жизнь как можно более приятной. Я живу и в этом не виноват, стало быть надо как нибудь получше, никому не мешая, дожить до смерти.
– Но что же вас побуждает жить с такими мыслями? Будешь сидеть не двигаясь, ничего не предпринимая…
– Жизнь и так не оставляет в покое. Я бы рад ничего не делать, а вот, с одной стороны, дворянство здешнее удостоило меня чести избрания в предводители: я насилу отделался. Они не могли понять, что во мне нет того, что нужно, нет этой известной добродушной и озабоченной пошлости, которая нужна для этого. Потом вот этот дом, который надо было построить, чтобы иметь свой угол, где можно быть спокойным. Теперь ополчение.
– Отчего вы не служите в армии?
– После Аустерлица! – мрачно сказал князь Андрей. – Нет; покорно благодарю, я дал себе слово, что служить в действующей русской армии я не буду. И не буду, ежели бы Бонапарте стоял тут, у Смоленска, угрожая Лысым Горам, и тогда бы я не стал служить в русской армии. Ну, так я тебе говорил, – успокоиваясь продолжал князь Андрей. – Теперь ополченье, отец главнокомандующим 3 го округа, и единственное средство мне избавиться от службы – быть при нем.
– Стало быть вы служите?
– Служу. – Он помолчал немного.
– Так зачем же вы служите?
– А вот зачем. Отец мой один из замечательнейших людей своего века. Но он становится стар, и он не то что жесток, но он слишком деятельного характера. Он страшен своей привычкой к неограниченной власти, и теперь этой властью, данной Государем главнокомандующим над ополчением. Ежели бы я два часа опоздал две недели тому назад, он бы повесил протоколиста в Юхнове, – сказал князь Андрей с улыбкой; – так я служу потому, что кроме меня никто не имеет влияния на отца, и я кое где спасу его от поступка, от которого бы он после мучился.
– А, ну так вот видите!
– Да, mais ce n'est pas comme vous l'entendez, [но это не так, как вы это понимаете,] – продолжал князь Андрей. – Я ни малейшего добра не желал и не желаю этому мерзавцу протоколисту, который украл какие то сапоги у ополченцев; я даже очень был бы доволен видеть его повешенным, но мне жалко отца, то есть опять себя же.
Князь Андрей всё более и более оживлялся. Глаза его лихорадочно блестели в то время, как он старался доказать Пьеру, что никогда в его поступке не было желания добра ближнему.
– Ну, вот ты хочешь освободить крестьян, – продолжал он. – Это очень хорошо; но не для тебя (ты, я думаю, никого не засекал и не посылал в Сибирь), и еще меньше для крестьян. Ежели их бьют, секут, посылают в Сибирь, то я думаю, что им от этого нисколько не хуже. В Сибири ведет он ту же свою скотскую жизнь, а рубцы на теле заживут, и он так же счастлив, как и был прежде. А нужно это для тех людей, которые гибнут нравственно, наживают себе раскаяние, подавляют это раскаяние и грубеют от того, что у них есть возможность казнить право и неправо. Вот кого мне жалко, и для кого бы я желал освободить крестьян. Ты, может быть, не видал, а я видел, как хорошие люди, воспитанные в этих преданиях неограниченной власти, с годами, когда они делаются раздражительнее, делаются жестоки, грубы, знают это, не могут удержаться и всё делаются несчастнее и несчастнее. – Князь Андрей говорил это с таким увлечением, что Пьер невольно подумал о том, что мысли эти наведены были Андрею его отцом. Он ничего не отвечал ему.
– Так вот кого мне жалко – человеческого достоинства, спокойствия совести, чистоты, а не их спин и лбов, которые, сколько ни секи, сколько ни брей, всё останутся такими же спинами и лбами.
– Нет, нет и тысячу раз нет, я никогда не соглашусь с вами, – сказал Пьер.


Вечером князь Андрей и Пьер сели в коляску и поехали в Лысые Горы. Князь Андрей, поглядывая на Пьера, прерывал изредка молчание речами, доказывавшими, что он находился в хорошем расположении духа.
Он говорил ему, указывая на поля, о своих хозяйственных усовершенствованиях.
Пьер мрачно молчал, отвечая односложно, и казался погруженным в свои мысли.
Пьер думал о том, что князь Андрей несчастлив, что он заблуждается, что он не знает истинного света и что Пьер должен притти на помощь ему, просветить и поднять его. Но как только Пьер придумывал, как и что он станет говорить, он предчувствовал, что князь Андрей одним словом, одним аргументом уронит всё в его ученьи, и он боялся начать, боялся выставить на возможность осмеяния свою любимую святыню.
– Нет, отчего же вы думаете, – вдруг начал Пьер, опуская голову и принимая вид бодающегося быка, отчего вы так думаете? Вы не должны так думать.
– Про что я думаю? – спросил князь Андрей с удивлением.
– Про жизнь, про назначение человека. Это не может быть. Я так же думал, и меня спасло, вы знаете что? масонство. Нет, вы не улыбайтесь. Масонство – это не религиозная, не обрядная секта, как и я думал, а масонство есть лучшее, единственное выражение лучших, вечных сторон человечества. – И он начал излагать князю Андрею масонство, как он понимал его.
Он говорил, что масонство есть учение христианства, освободившегося от государственных и религиозных оков; учение равенства, братства и любви.
– Только наше святое братство имеет действительный смысл в жизни; всё остальное есть сон, – говорил Пьер. – Вы поймите, мой друг, что вне этого союза всё исполнено лжи и неправды, и я согласен с вами, что умному и доброму человеку ничего не остается, как только, как вы, доживать свою жизнь, стараясь только не мешать другим. Но усвойте себе наши основные убеждения, вступите в наше братство, дайте нам себя, позвольте руководить собой, и вы сейчас почувствуете себя, как и я почувствовал частью этой огромной, невидимой цепи, которой начало скрывается в небесах, – говорил Пьер.
Князь Андрей, молча, глядя перед собой, слушал речь Пьера. Несколько раз он, не расслышав от шума коляски, переспрашивал у Пьера нерасслышанные слова. По особенному блеску, загоревшемуся в глазах князя Андрея, и по его молчанию Пьер видел, что слова его не напрасны, что князь Андрей не перебьет его и не будет смеяться над его словами.