Банда четырёх

«Ба́нда четырёх» (кит. трад. 四人幫, упр. 四人帮, пиньинь: Sìrén bāng, палл.: Сы жэнь бан) — термин (фактически идеологический ярлык), используемый в официальной китайской пропаганде и историографии для обозначения группы высших руководителей Коммунистической партии Китая, выдвинувшихся в ходе Культурной революции 1966—1976 годов, являвшихся наиболее приближенными к Мао Цзэдуну лицами в последние годы его жизни. Согласно официальной версии, после смерти Мао члены «банды четырёх» намеревались узурпировать высшую власть, но были разоблачены и арестованы. В состав этой группы входили: Цзян Цин — последняя жена Мао, а также Чжан Чуньцяо, Яо Вэньюань и Ван Хунвэнь. Фактически четверка представляла собой фракцию «леваков» в высшем руководстве Компартии Китая, которая контролировала деятельность властных органов КПК и КНР на последних этапах культурной революции, действуя от имени Мао Цзэдуна.

Участники группировки были арестованы вскоре после окончания траурных церемоний в связи со смертью Мао Цзэдуна, впоследствии обвинены в совершении ряда государственных преступлений. «Банда четырёх» вместе с ранее дискредитированным маршалом Линь Бяо были объявлены опаснейшими контрреволюционными силами. Таким образом новое руководство КПК переложило на них ответственность за эксцессы и репрессии против руководящих кадров в период «культурной революции». Разгром «банды четырех» являлся важнейшим эпизодом борьбы за власть между наследниками Мао. В результате — новому лидеру Хуа Гофэну, опиравшемуся на поддержку ветеранов партии, высший генералитет НОАК и группу т. н. «прагматиков», удалось устранить своих наиболее опасных конкурентов.

Членство

Китайские руководители во главе с Хуа Гофэном всячески стремились отделить имя покойного Мао Цзэдуна от поверженной четверки. В этой связи официальная пропаганда утверждала, что Мао Цзэдун предостерегал Цзян Цин и её приспешников от интриг; при этом «великий кормчий» якобы заявил Цзян Цин, что «не стоит собирать „банду“ для получения власти». Таким образом населению внушалось, что термин «банда четырех» пустил в оборот сам Мао. В связях с «бандой четырех» впоследствии обвинили ряд высокопоставленных лиц, среди них упоминались Кан Шэн (умер в 1975), Се Фучжи (умер в 1972), Чэнь Бода, Мао Юаньсинь (племянник Мао Цзэдуна). На Западе существует точка зрения, что реальное руководство Культурной революцией принадлежало более широкой группе, при этом основная ссылка делается на членов Центральной группы Культурной революции. Наиболее известным среди них был маршал Линь Бяо, погибший в авиакатастрофе в 1971 при попытке бежать из Китая. Чэнь Бода обычно относят к фракции Линь Бяо, чем к фракции Цзян Цин. Отстранение «Банды четырех» от власти знаменовало собой окончание Культурной революции, которая была начата Мао Цзэдуном в 1966 г. как часть борьбы за власть с Лю Шаоци, Дэн Сяопином и Пэн Чжэнем. До 1966 г., когда Цзян Цин перестала играть важную политическую роль, она была ответственным лицом за работу государственных органов управления в сфере культуры. Чжан, Яо и Ван были лидерами партии в Шанхае и играли большую роль, охраняя город от рук Мао Цзэдуна во время революции. Сразу после смерти Линь Бяо Культурная революция начала терять свой размах. Новые военачальники Народной освободительной армии требовали её скорейшего восстановления в связи с опасной ситуацией вдоль границы с СССР. Первый премьер-министр Госсовета КНР Чжоу Эньлай, принимавший революцию, но никогда её полностью не поддержававший, восстановил свою власть и использовал её для возвращения Дэн Сяопина в руководящие круги партии на 10 партийном конгрессе в 1973 г. Лю Шаоци погиб в заключении в 1969 г. К концу жизни Мао Цзэдуна борьба за власть продолжилась между «Бандой четырёх» и альянсом Дэн Сяопина, Чжоу Эньлая и Е Цзяньина.

Падение

В настоящее время официальная линия КПК предполагает, что Мао Цзэдун в последние годы своей жизни действовал против Цзян Цин и её соратников, и что после его смерти 9 сентября 1976 г. те снова предпринимали попытки захватить власть. Подобное же заявление было сделано и в адрес маршала Линь Бяо в 1971 г. Возможной причиной этому могло бы то, что влияние «Банды четырёх» начало падать еще до смерти Мао Цзэдуна, когда в январе 1976 г. умер Чжоу Эньлай, место которого впоследствии занял безызвестный на тот момент Хуа Гофэн. В апреле 1976 г. Хуа Гофэн был назначен премьер-министром Госсовета КНР, а после смерти Мао он стал Председателем КПК. В апреле 1976 г. «Банда четырёх» начала борьбу против Дэн Сяопина и Мао Цзэдун вновь отстранил его от власти, однако после смерти Мао он вернулся и к 1978 году фактически управлял деятельностью партии и государством. Члены «Банды» надеялись на поддержку генералов Ван Дунсина (руководитель Центрального бюро безопасности КПК, начальник охраны высшего руководства) и Чэнь Силяня (командующий Пекинским военным округом), но те остались верны Хуа Гофэну. 6 октября 1976 г. подчинённый Ван Дунсину «Отряд 8341» по приказу Хуа Гофэна произвёл арест лидеров левацкой фракции и их соратников. Против них была развернута широкая пропаганда, в рамках которой они были названы «Бандой четырёх», а также члены группировки были обвинены в беспорядках, имевших место в стране во время революции.

Хан Суинь даёт детальное объяснение поражению «Банды четырёх»:

В тот вечер [6 октября 1976 г.] состоялся чрезвычайный съезд Политбюро в Большом народном зале. Присутствие членов левой фракции было обязательным. Так как Ван Дунсин был их ближайшим сторонником, они не могли подозревать его… Но когда они прошли в двери во входное фойе, их арестовали и вывели в наручниках. Затем спецподразделением 8341 был произведен арест мадам Цзян Цин в её резиденции, Дяоюйтай 17 (钓鱼台 17). Мао Юаньсинь был арестован в ту ночь в Манчжурии. Пропагандисты «Банды четырёх» в Пекинском университете и в печатных изданиях были взяты под охрану. Все аресты прошли тихо и необычайно оперативно. Сторонники «Банды» в Шанхае получили сообщение о немедленной встрече в Пекине, где они были арестованы по прибытии. Так, не пролив ни капли крови, были разрушены планы «Банды» по захвату власти.

21 октября началось открытое народное обвинение членов группировки, завершившееся в декабре публикацией документов относящихся к преступлениям, в которых они обвинялись.

Последствия

Сразу же после предотвращенной попытки государственного переворота, Хуа Гофэн, бывший преемником Мао Цзэдуна, маршал Е Цзяньин, а также Чэнь Юнь и Ли Сяньнянь сформировали обновленное ядро партийного руководства. Последние трое вместе с генералом Ван Дунсином оказывали поддержку недавно реабилитированному Дэн Сяопину, который был избран заместителем председателя партии в августе 1977 года на 11 Национальном партийном конгрессе. В состав Политбюро были включены 4 маршала, 7 генералов и 5 других военачальников, что отражало стремление руководства к установлению национальной стабильности.

Судебный процесс

В 1981 г. четыре свергнутых лидера были подвергнуты показательному судебному процессу и осуждены за антипартийную деятельность. Во время суда Цзян Цин пыталась оказать всяческое сопротивление, громко протестовала, бросалась в слезы. Она была единственным членом «банды», кто пытался оправдать себя. Основным аргументом защиты было то, что она всегда выполняла приказания Мао Цзэдуна. Чжан Чуньцяо отказался признать свою причастность к деятельности группировки. Яо Вэньюань и Ван Хунвэнь признали свою вину и раскаялись. Сторона обвинения отделяла политические ошибки группировки от действительных преступлений. К последним относился неправомерный захват и использование государственной и партийной власти, гонения на 750000 человек, 34375 из которых погибли в период с 1966—1976 гг. Официальные документы по данному судебному процессу не были опубликованы. Цзян Цин и Чжан Чуньцяо были приговорены к смерти, но впоследствии их наказание было смягчено до пожизненного заключения. Ван Хунвэнь был приговорен к пожизненному заключению, а Яо Вэньюань — к 20 годам лишения свободы. В дальнейшем все члены группировки были освобождены. В настоящее время их уже нет в живых: Цзян Цин покончила с собой в 1991 г., Ван Хунвэнь умер в 1992 г., а Чжан Чуньцяо и Яо Вэньюань в 2005 г. Сторонники «Банды» Чэнь Бода и Мао Юаньсинь были также осуждены.

Политические «ремейки»

Во второй половине 1970-х годов в руководстве КПК шло противоборство между реформатором Дэн Сяопином и консерватором Хуа Гофэном. Группа высокопоставленных сторонников Хуа Гофэна - Ван Дунсин, У Дэ, Цзи Дэнкуй и Чэнь Силянь - получила название «Малая банда четырёх». На III пленуме ЦК КПК в декабре 1978 была утверждена программа реформ, позиции Хуа Гофэна и «четвёрки» оказались резко подорваны. В феврале 1980 «Малая банда четырёх» была отстранена от партийного руководства и выведена из политики.

В 2012—2015 были арестована и осуждена группа высокопоставленных коррупционеров — Чжоу Юнкан, Бо Силай, Лин Цзихуа, Сюй Цайхоу — получившая название «Новая банда четырёх». В этом случае, однако, идеологическая мотивация практически отсутствовала (хотя члены группировки отличались консервативно-маоистскими взглядами), объединяющей основой являлись коррупционные связи и карьерная взаимоподдержка.

См. также

• Группа по делам Культурной революции при ЦК КПК

Отрывок, характеризующий Банда четырёх

Дом князя был не то, что называется «свет», но это был такой маленький кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в котором лестнее всего было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад, когда при нем Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в Николин день, что он не может быть:
– В этот день уж я всегда езжу прикладываться к мощам князя Николая Андреича.
– Ах да, да, – отвечал главнокомандующий. – Что он?..
Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с старой мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся, торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо. Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней, потому что видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях.
Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад, который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире. Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора.
За обедом разговор зашел о последней политической новости, о захвате Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о русской враждебной Наполеону ноте, посланной ко всем европейским дворам.
– Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, – сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. – Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против захвата владений герцога Ольденбургского. И то… – Граф Ростопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.
– Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, – сказал князь Николай Андреич. – Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов.
– Le duc d'Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractere et une resignation admirable, [Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с замечательной силой воли и покорностью судьбе,] – сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.
– Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой редакции этой ноты, – сказал граф Ростопчин, небрежным тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом.
Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты.
– Разве не всё равно, как написана нота, граф? – сказал он, – ежели содержание ее сильно.
– Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d'avoir un beau style, [Мой милый, с нашими 500 ми тысячами войска легко, кажется, выражаться хорошим слогом,] – сказал граф Ростопчин. Пьер понял, почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты.
– Кажется, писак довольно развелось, – сказал старый князь: – там в Петербурге всё пишут, не только ноты, – новые законы всё пишут. Мой Андрюша там для России целый волюм законов написал. Нынче всё пишут! – И он неестественно засмеялся.
Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на себя внимание.
– Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как себя новый французский посланник показал!
– Что? Да, я слышал что то; он что то неловко сказал при Его Величестве.
– Его Величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, – продолжал генерал, – и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему.
Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя было заявлять никакого суждения.
– Дерзки! – сказал князь. – Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, – сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал.
За жарким подали шампанское. Гости встали с своих мест, поздравляя старого князя. Княжна Марья тоже подошла к нему.
Он взглянул на нее холодным, злым взглядом и подставил ей сморщенную, выбритую щеку. Всё выражение его лица говорило ей, что утренний разговор им не забыт, что решенье его осталось в прежней силе, и что только благодаря присутствию гостей он не говорит ей этого теперь.
Когда вышли в гостиную к кофе, старики сели вместе.
Князь Николай Андреич более оживился и высказал свой образ мыслей насчет предстоящей войны.
Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо было воевать. Наша политика вся на востоке, а в отношении Бонапарта одно – вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.
– И где нам, князь, воевать с французами! – сказал граф Ростопчин. – Разве мы против наших учителей и богов можем ополчиться? Посмотрите на нашу молодежь, посмотрите на наших барынь. Наши боги – французы, наше царство небесное – Париж.
Он стал говорить громче, очевидно для того, чтобы его слышали все. – Костюмы французские, мысли французские, чувства французские! Вы вот Метивье в зашей выгнали, потому что он француз и негодяй, а наши барыни за ним ползком ползают. Вчера я на вечере был, так из пяти барынь три католички и, по разрешенью папы, в воскресенье по канве шьют. А сами чуть не голые сидят, как вывески торговых бань, с позволенья сказать. Эх, поглядишь на нашу молодежь, князь, взял бы старую дубину Петра Великого из кунсткамеры, да по русски бы обломал бока, вся бы дурь соскочила!
Все замолчали. Старый князь с улыбкой на лице смотрел на Ростопчина и одобрительно покачивал головой.
– Ну, прощайте, ваше сиятельство, не хворайте, – сказал Ростопчин, с свойственными ему быстрыми движениями поднимаясь и протягивая руку князю.
– Прощай, голубчик, – гусли, всегда заслушаюсь его! – сказал старый князь, удерживая его за руку и подставляя ему для поцелуя щеку. С Ростопчиным поднялись и другие.


Княжна Марья, сидя в гостиной и слушая эти толки и пересуды стариков, ничего не понимала из того, что она слышала; она думала только о том, не замечают ли все гости враждебных отношений ее отца к ней. Она даже не заметила особенного внимания и любезностей, которые ей во всё время этого обеда оказывал Друбецкой, уже третий раз бывший в их доме.
Княжна Марья с рассеянным, вопросительным взглядом обратилась к Пьеру, который последний из гостей, с шляпой в руке и с улыбкой на лице, подошел к ней после того, как князь вышел, и они одни оставались в гостиной.
– Можно еще посидеть? – сказал он, своим толстым телом валясь в кресло подле княжны Марьи.
– Ах да, – сказала она. «Вы ничего не заметили?» сказал ее взгляд.
Пьер находился в приятном, после обеденном состоянии духа. Он глядел перед собою и тихо улыбался.
– Давно вы знаете этого молодого человека, княжна? – сказал он.
– Какого?
– Друбецкого?
– Нет, недавно…
– Что он вам нравится?
– Да, он приятный молодой человек… Отчего вы меня это спрашиваете? – сказала княжна Марья, продолжая думать о своем утреннем разговоре с отцом.
– Оттого, что я сделал наблюдение, – молодой человек обыкновенно из Петербурга приезжает в Москву в отпуск только с целью жениться на богатой невесте.
– Вы сделали это наблюденье! – сказала княжна Марья.
– Да, – продолжал Пьер с улыбкой, – и этот молодой человек теперь себя так держит, что, где есть богатые невесты, – там и он. Я как по книге читаю в нем. Он теперь в нерешительности, кого ему атаковать: вас или mademoiselle Жюли Карагин. Il est tres assidu aupres d'elle. [Он очень к ней внимателен.]
– Он ездит к ним?
– Да, очень часто. И знаете вы новую манеру ухаживать? – с веселой улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя.
– Нет, – сказала княжна Марья.
– Теперь чтобы понравиться московским девицам – il faut etre melancolique. Et il est tres melancolique aupres de m lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень меланхоличен с m elle Карагин,] – сказал Пьер.
– Vraiment? [Право?] – сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. – «Мне бы легче было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!»