Бандера, Василий Андреевич

Василий Андреевич Бандера
укр. Василь Андрійович Бандера
Фото, сделанное по прибытии в Освенцим
Род деятельности:	деятель ОУН
Место рождения:	Старый Угринов, Королевство Галиции и Лодомерии, Австро-Венгрия
Гражданство:	Польша
Место смерти:	Освенцим, Генерал-губернаторство, Третий рейх
Отец:	Андрей Бандера
Мать:	Мирослава Бандера (Глодзинская)
Супруга:	Мария Бандера (Возняк)
Дети:	дочь Дарья

Васи́лий Андре́евич Банде́ра (укр. Василь Андрійович Бандера; 12 февраля 1915, Старый Угринов, Королевство Галиции и Лодомерии, Австро-Венгрия — 5 сентября 1942, концлагерь Освенцим, Генерал-губернаторство, Третий рейх) — украинский общественный и политический деятель, младший брат Степана Бандеры.

Василий Бандера был активным деятелем Организации украинских националистов (ОУН) и — с 1940 года — ОУН(б). С первых дней немецкой оккупации Украины Василий Бандера возглавлял СБ ОУН(б) в Станиславской области, работал в областном отделе пропаганды. Советские источники называли Бандеру одним из «главарей ОУН». Арестованный в сентябре 1941 года немцами, Бандера долгое время содержался в тюрьмах, а в июле 1942 года был доставлен в концлагерь Освенцим, где и погиб. По наиболее распространённой версии, причиной его смерти стали систематические избиения польскими работниками Освенцима, мстившими Бандере за причастность к пропагандистской и террористической деятельности ОУН на Западной Украине в 1930-х годах.

Биография

Ранние годы. Деятельность в ОУН

Василий Андреевич Бандера родился 12 февраля 1915 года в селе Старый Угринов, находившемся на территории австрийской Галиции, в семье греко-католического священника Андрея Михайловича Бандеры и его супруги Мирославы Владимировны, урождённой Глодзинской. Василий был пятым ребёнком в семье: к моменту его появления на свет в семье росли дочь Марта-Мария, Владимира (1913—2001) сыновья Степан и Александр. Василий, наряду с братом Александром, учился в Стрыйской украинской гимназии. Впоследствии он окончил агрономические курсы Львовской Политехники и философский факультет Львовского университета.

В 1937 году Василий Бандера вместе со Степаном был арестован польскими властями за националистическую деятельность и содержался в тюрьме Стрыя, но вскоре был отпущен. Весной 1938 года на одном из студенческих собраний во Львове он выступил с речью, в которой критиковал шовинистическую политику польских властей, за что снова подвергся аресту и вплоть до осени 1939 года содержался в знаменитом концлагере Берёза-Картузская, где в тот период находились многие члены ОУН. После разгрома Польши Василий покинул концлагерь и вернулся во Львов, однако пробыл там совсем недолго: уже во второй половине октября вместе с братом Степаном и ещё несколькими членами ОУН он отправился в Краков. «[Мы] перешли советско-немецкую демаркационную линию окружными дорогами; частично пешком, частично поездом [мы] прибыли в Краков», — напишет позднее Степан Бандера в автобиографии. Здесь братья поселились в доме по улице Страшевского, в квартире, оставленной бывшими хозяевами после начала войны. В конце августа 1940 года в единственной грекокатолической церкви Кракова Василий обвенчался с Марией Евгеньевной Возняк. Его супруга родилась в 1913 году в семье униатского священника. Она была старшей сестрой Любови Возняк, ставшей женой другого националистического деятеля, Николая Лемика.

В Кракове Бандера выполнял различные поручения ОУН(б), принимал участие во «Втором великом сборе» ОУН(б), который проходил в период с 1 по 3 мая 1940 года, работал в так называемом «немецком правительстве труда». Кроме вышеперечисленного, по линии ОУН(б) Бандера был референтом службы безопасности организации. Согласно показаниям мужа Владимиры Бандеры, Фёдора Давидюка, а также неких Юлии Луцкой и Василия Дьячука-Чижевского, Василий оставался в Кракове вплоть до самого начала Великой Отечественной войны, а на Западную Украину прибыл вскоре после её занятия немецкими войсками. Его супруга, будучи беременной, была вынуждена остаться в Кракове.

По заданию главного провода ОУН(б) Василий Бандера стал работать в отделе пропаганды ОУН(б) в Станиславе. Тогда же брат лидера организации возглавил службу безопасности (СБ; по сути — разведку) ОУН в Станиславской области. Есть предположение, что именно он зачитал на митинге перед жителями Станислава «Акт провозглашения Украинского государства», изданный во Львове Украинским государственным правлением во главе с Ярославом Стецько. Тесно взаимодействуя с областной управой во главе с инженером И. Семьянчуком, Бандера стремился укрепить украинскую власть на территории области. 25 июля 1941 года вместе с Богданом Рыбчуком и Василием Яшаном он посещал с деловым визитом Львов, где располагалось руководство ОУН(б). 15 сентября 1941 года в Станиславе Бандеру и его беременную жену, которая со временем всё же переехала к супругу, арестовали немцы. Роман Малащук, на тот момент — областной проводник ОУН(б), — вспоминал об аресте Бандеры следующим образом:

В Станиславове сначала были венгерские войска, которые не устраивали никаких помех в организации украинской администрации. Только когда в сентябре 1941 года пришли немцы, те пригласили на «бешпрехунг» (обсуждение ситуации) Е. Лозинского, доктора Б. Рыбчука, доктора Р. Малащука, В. Бандеру и В. Дейчаковского. Когда они пришли в назначенное учреждение, их обскочили гестаповцы, направили на них автоматы, а их шеф Крюгер закричал: «Руки вверх!»

В заключении. Гибель

После ареста вышеперечисленных деятелей ОУН(б) сразу же связали и доставили в тюрьму на улице Белинского, а ещё через несколько дней — вывезли во Львов для содержания в тюрьме на улице Лонцкого. Последняя была переполнена арестованными украинцами из разных городов Галиции: Львова, Станислава, Тернополя, Стрыя. Спустя несколько недель часть украинцев-узников Львовской тюрьмы перевели в Краков, в знаменитую тюрьму Монтелюпих, где они пробыли ещё год, а 20 июля 1942 года — отправили в концлагерь Освенцим (Аушвиц), что впоследствии подтвердилось в показаниях Давидюка и Дьячука-Чижевского. По прибытии Василия Бандеры в Освенцим ему был присвоен идентификационный номер 49721 — брат главы ОУН(б) стал первым в списке заключённых, называемых в лагере «Bandera Gruppe» или «Bandera Bewegung» (нем. «Группа Бандеры», «Движение Бандеры»). Вместе с братом Александром он сразу стал объектом издевательств со стороны польских коллаборационистов — бывших политических и криминальных узников, составлявших значительную часть лагерной администрации и персонала, а также заключённых-«капо». В их число входили фольксдойче Юзеф (Йозеф) Краль, по профессии строительный техник, выполнявший обязанности «оберкапо» в строительной команде «Нойбау»; Эмиль Беднарек, а также «унтер-капо» Францишек Подкульский. Украинские узники Освенцима вспоминали, что эти люди «с первого дня сосредоточили своё внимание на Василии Бандере». Об издевательствах поляков над братом лидера ОУН(б) писал в своих мемуарах Пётр Мирчук. По его свидетельству, один из поляков, Гронский, во время проверки списка вызвал Василия из строя и, приняв за Степана Бандеру, назвал «убийцей нашего министра Перацкого». «Мы сделаем вам такое „добро“, — сказал Гронский, обращаясь ко всем узникам-украинцам, — что через несколько дней ни один из вас не останется в живых». После этой фразы, согласно Мирчуку, поляк принялся избивать Бандеру. «Это было для нас ужасно болезненное зрелище, — вспоминал другой очевидец избиения Василия, Борис Витошинский, — а больше всего потому, что никто из нас не был в силах помочь Василию». На протяжении часа польские работники лагеря издевались над Бандерой: они сломали ему несколько рёбер, выбили зубы, вследствие чего тот практически утратил человеческий облик. Тяжело искалеченный, Василий признавался соотечественникам, что уверен — его убьют. На второй день пребывания в лагере во время работ один из узников нанёс Бандере такой сильный удар, что тот потерял возможность самостоятельно передвигаться. По одной из версий, это был Юзеф Краль, столкнувший Василия с трёхметровой высоты вместе с железной тачкой, однако сам Краль все обвинения категорически отвергал.

Заявление по поводу причин смерти Василия Бандеры сделал Зыгмунт Гаудасиньский, летом 1942 года работавший в команде «Нойбау» помощником писаря:

После прибытия в блок 16 капо Эдвард Радомский указал нам на заключённого небольшого роста, который по подмосткам подвозил штукатурам строительный раствор, заявляя при этом, что это украинский преступник Бандера, ответственный за смерть многих поляков. Тогда заметил, что форарбейтер Феликс Марута (позже — один из капо команды) жестоко обходился с Бандерой, утверждая, что это расплата за преступления, которые тот совершил по отношению к его семье и другим полякам

В результате вышеуказанных событий 5 августа 1942 года Василий Бандера снова попал в лагерную больницу, где позже умер. Свидетелем кончины Василия стал Ежи Табеау, находившийся в лагере под фамилией Веселовский и работавший санитаром. Впоследствии он дал показания, что брат Бандеры умер от поноса в больничном блоке № 28. В своих показаниях Табеау также сообщал, что в комнату, где содержался Бандера, приходили многие украинцы, просившие, чтобы санитары хорошо заботились о Василии.

Дата смерти Василия Бандеры достоверно неизвестна. Украинские источники указывают на то, что он скончался 21 или 22 июля. В своей книге «Феномен Степана Бандеры» историк Евгений Перепичка писал, что 21 июля, после получения сильной травмы, Бандера был доставлен в лагерный госпиталь, работники которого сделали заключённому смертельную инъекцию ядовитого вещества. Однако архивные документы, включая список транспортов вместе с фамилиями украинцев, этапированных в Освенцим, указывают на то, что Бандера погиб 5 сентября 1942 года. По распространённой версии, Василий Бандера, как и его брат Александр, всё же был до смерти забит поляками, сделавшими это в отместку за убийство украинскими националистами министра внутренних дел Польши Бронислава Перацкого в 1934 году.

События после смерти Бандеры

В результате следствия, проведённого лагерным гестапо по поводу смерти брата Бандеры, Францишек Подкульский был посажен в карцер блока № 11, а позднее, 25 января 1943 года, расстрелян у «стены казней». Тогда же казнили и Феликса Сулиговского, писаря строительной команды «Нойбау», до войны бывшего городским служащим; капо «Нойбау» Вильгельма Шиму, арестанта этой команды Юзефа Лихтенберга, а также ротмистра Казимира Колодыньского. В причастности к смерти братьев Степана Бандеры лагерное гестапо подозревало и Юзефа Краля, исполнявшего функции «оберкапо» в команде «Нойбау». Ему, несмотря на арест и продолжительные пытки, удалось избежать расстрела. Спустя много лет, в 1965 году, когда в ФРГ состоялся суд над группой бывших сотрудников концлагеря Освенцим, власти страны обратились к руководству Польской народной республики с просьбой экстрадировать Краля в Германию, однако то ответило отказом. Дальнейшая судьба этого человека по-прежнему остаётся неизвестной.

17 августа 1944 года один из агентов НКГБ УССР, докладывая начальству о прибытии на территорию Ивано-Франковской области группы членов ОУН из Германии, ошибочно называл в их числе Василия Бандеру. В том же году жена покойного, Мария Бандера, пыталась сменить фамилию, чтобы обосноваться с трёхлетней дочерью Дарьей во Львове — с этой целью она обратилась к своей подруге Ярославе Меркуль, работавшей в одном из львовских паспортных столов. «Выражаю недовольство к руководству УПА, что меня, как жену Бандеры, оставили без единой помощи», — жаловалась Мария. На допросах вдова брата Бандеры показала, что муж посвящал её в политические дела ОУН и призналась, что «хочет уклониться от революционного движения», не имеющего, на её взгляд, никаких перспектив для дальнейшего существования. В 1947 году начальник УМГБ Львовской области санкционировал арест и обыск у Марии Бандеры.

Личность

По воспоминаниям современников, Василий Бандера с ранних лет отличался скромностью, был религиозен и патриотичен, предан идее украинской независимости и самостоятельности. Василий Яшан, в 1941 году работавший вместе с ним в ОУН(б), характеризовал Бандеру как «человека симпатичного, откровенного и чрезвычайно доброго и искреннего душой».

Память

В первом номере пропагандистского журнала ОУН(б) «Идея и чин» от 1 февраля 1942 года была опубликована статья П. Думы «Герои наших дней» с перечислением ряда видных деятелей ОУН, репрессированных немцами. Среди них фигурировали и имена Александра и Василия Бандер, «отдавших свою жизнь в немецких тюрьмах и концлагерях» (на тот момент оба брата находились в тюрьме, и их судьба не была достоверно известна).

14 октября 2008 года мемориальная доска с барельефом Василию Бандере была установлена и торжественно открыта в Ивано-Франковске, на доме по улице Независимости, 15, где в 1941 году действовал штаб ОУН(б). Доску освятили священнослужители греко-католической и православной конфессий. Надпись на ней гласит: «В этом доме в 1941 году действовал областной Провод ОУН(б). 14-15 сентября члены Провода были арестованы гестапо, среди них — Василий Бандера, родной брат Степана Бандеры».

Литература

• Степан Бандера у документах радянських органів державної безпеки (1939—1959) / 3a загальною pедакцією професора Володимира Сергійчука. — К.: ПП Сергійчук М. І., 2009. — Т. 1. — 680 с. — ISBN 978-966-2911-25-1.
• Степан Бандера у документах радянських органів державної безпеки (1939—1959) / 3a загальною pедакцією професора Володимира Сергійчука. — К.: ПП Сергійчук М. І., 2009. — Т. 2. — 640 с. — ISBN 978-966-2911-25-1.
• Перепічка, Євген. Феномен Степана Бандери. — Видання 2-е, доповнене. — Львів: Сполом, 2008. — 736 с. — ISBN 978-966-665-339-7.

Ссылки

• Цира, Адам. [2000.net.ua/is/977/501-f4.pdf Бандеровцы в концлагере Аушвиц] (рус.) // Свобода слова : газета. — 12 — 18 марта 2010. — № 10 (501).

Отрывок, характеризующий Бандера, Василий Андреевич

– Ayez confiance en Sa misericorde, [Доверьтесь Его милосердию,] – сказала она ему, указав ему диванчик, чтобы сесть подождать ее, сама неслышно направилась к двери, на которую все смотрели, и вслед за чуть слышным звуком этой двери скрылась за нею.
Пьер, решившись во всем повиноваться своей руководительнице, направился к диванчику, который она ему указала. Как только Анна Михайловна скрылась, он заметил, что взгляды всех, бывших в комнате, больше чем с любопытством и с участием устремились на него. Он заметил, что все перешептывались, указывая на него глазами, как будто со страхом и даже с подобострастием. Ему оказывали уважение, какого прежде никогда не оказывали: неизвестная ему дама, которая говорила с духовными лицами, встала с своего места и предложила ему сесть, адъютант поднял уроненную Пьером перчатку и подал ему; доктора почтительно замолкли, когда он проходил мимо их, и посторонились, чтобы дать ему место. Пьер хотел сначала сесть на другое место, чтобы не стеснять даму, хотел сам поднять перчатку и обойти докторов, которые вовсе и не стояли на дороге; но он вдруг почувствовал, что это было бы неприлично, он почувствовал, что он в нынешнюю ночь есть лицо, которое обязано совершить какой то страшный и ожидаемый всеми обряд, и что поэтому он должен был принимать от всех услуги. Он принял молча перчатку от адъютанта, сел на место дамы, положив свои большие руки на симметрично выставленные колени, в наивной позе египетской статуи, и решил про себя, что всё это так именно должно быть и что ему в нынешний вечер, для того чтобы не потеряться и не наделать глупостей, не следует действовать по своим соображениям, а надобно предоставить себя вполне на волю тех, которые руководили им.
Не прошло и двух минут, как князь Василий, в своем кафтане с тремя звездами, величественно, высоко неся голову, вошел в комнату. Он казался похудевшим с утра; глаза его были больше обыкновенного, когда он оглянул комнату и увидал Пьера. Он подошел к нему, взял руку (чего он прежде никогда не делал) и потянул ее книзу, как будто он хотел испытать, крепко ли она держится.
– Courage, courage, mon ami. Il a demande a vous voir. C'est bien… [Не унывать, не унывать, мой друг. Он пожелал вас видеть. Это хорошо…] – и он хотел итти.
Но Пьер почел нужным спросить:
– Как здоровье…
Он замялся, не зная, прилично ли назвать умирающего графом; назвать же отцом ему было совестно.
– Il a eu encore un coup, il y a une demi heure. Еще был удар. Courage, mon аmi… [Полчаса назад у него был еще удар. Не унывать, мой друг…]
Пьер был в таком состоянии неясности мысли, что при слове «удар» ему представился удар какого нибудь тела. Он, недоумевая, посмотрел на князя Василия и уже потом сообразил, что ударом называется болезнь. Князь Василий на ходу сказал несколько слов Лоррену и прошел в дверь на цыпочках. Он не умел ходить на цыпочках и неловко подпрыгивал всем телом. Вслед за ним прошла старшая княжна, потом прошли духовные лица и причетники, люди (прислуга) тоже прошли в дверь. За этою дверью послышалось передвиженье, и наконец, всё с тем же бледным, но твердым в исполнении долга лицом, выбежала Анна Михайловна и, дотронувшись до руки Пьера, сказала:
– La bonte divine est inepuisable. C'est la ceremonie de l'extreme onction qui va commencer. Venez. [Милосердие Божие неисчерпаемо. Соборование сейчас начнется. Пойдемте.]
Пьер прошел в дверь, ступая по мягкому ковру, и заметил, что и адъютант, и незнакомая дама, и еще кто то из прислуги – все прошли за ним, как будто теперь уж не надо было спрашивать разрешения входить в эту комнату.


Пьер хорошо знал эту большую, разделенную колоннами и аркой комнату, всю обитую персидскими коврами. Часть комнаты за колоннами, где с одной стороны стояла высокая красного дерева кровать, под шелковыми занавесами, а с другой – огромный киот с образами, была красно и ярко освещена, как бывают освещены церкви во время вечерней службы. Под освещенными ризами киота стояло длинное вольтеровское кресло, и на кресле, обложенном вверху снежно белыми, не смятыми, видимо, только – что перемененными подушками, укрытая до пояса ярко зеленым одеялом, лежала знакомая Пьеру величественная фигура его отца, графа Безухого, с тою же седою гривой волос, напоминавших льва, над широким лбом и с теми же характерно благородными крупными морщинами на красивом красно желтом лице. Он лежал прямо под образами; обе толстые, большие руки его были выпростаны из под одеяла и лежали на нем. В правую руку, лежавшую ладонью книзу, между большим и указательным пальцами вставлена была восковая свеча, которую, нагибаясь из за кресла, придерживал в ней старый слуга. Над креслом стояли духовные лица в своих величественных блестящих одеждах, с выпростанными на них длинными волосами, с зажженными свечами в руках, и медленно торжественно служили. Немного позади их стояли две младшие княжны, с платком в руках и у глаз, и впереди их старшая, Катишь, с злобным и решительным видом, ни на мгновение не спуская глаз с икон, как будто говорила всем, что не отвечает за себя, если оглянется. Анна Михайловна, с кроткою печалью и всепрощением на лице, и неизвестная дама стояли у двери. Князь Василий стоял с другой стороны двери, близко к креслу, за резным бархатным стулом, который он поворотил к себе спинкой, и, облокотив на нее левую руку со свечой, крестился правою, каждый раз поднимая глаза кверху, когда приставлял персты ко лбу. Лицо его выражало спокойную набожность и преданность воле Божией. «Ежели вы не понимаете этих чувств, то тем хуже для вас», казалось, говорило его лицо.
Сзади его стоял адъютант, доктора и мужская прислуга; как бы в церкви, мужчины и женщины разделились. Всё молчало, крестилось, только слышны были церковное чтение, сдержанное, густое басовое пение и в минуты молчания перестановка ног и вздохи. Анна Михайловна, с тем значительным видом, который показывал, что она знает, что делает, перешла через всю комнату к Пьеру и подала ему свечу. Он зажег ее и, развлеченный наблюдениями над окружающими, стал креститься тою же рукой, в которой была свеча.
Младшая, румяная и смешливая княжна Софи, с родинкою, смотрела на него. Она улыбнулась, спрятала свое лицо в платок и долго не открывала его; но, посмотрев на Пьера, опять засмеялась. Она, видимо, чувствовала себя не в силах глядеть на него без смеха, но не могла удержаться, чтобы не смотреть на него, и во избежание искушений тихо перешла за колонну. В середине службы голоса духовенства вдруг замолкли; духовные лица шопотом сказали что то друг другу; старый слуга, державший руку графа, поднялся и обратился к дамам. Анна Михайловна выступила вперед и, нагнувшись над больным, из за спины пальцем поманила к себе Лоррена. Француз доктор, – стоявший без зажженной свечи, прислонившись к колонне, в той почтительной позе иностранца, которая показывает, что, несмотря на различие веры, он понимает всю важность совершающегося обряда и даже одобряет его, – неслышными шагами человека во всей силе возраста подошел к больному, взял своими белыми тонкими пальцами его свободную руку с зеленого одеяла и, отвернувшись, стал щупать пульс и задумался. Больному дали чего то выпить, зашевелились около него, потом опять расступились по местам, и богослужение возобновилось. Во время этого перерыва Пьер заметил, что князь Василий вышел из за своей спинки стула и, с тем же видом, который показывал, что он знает, что делает, и что тем хуже для других, ежели они не понимают его, не подошел к больному, а, пройдя мимо его, присоединился к старшей княжне и с нею вместе направился в глубь спальни, к высокой кровати под шелковыми занавесами. От кровати и князь и княжна оба скрылись в заднюю дверь, но перед концом службы один за другим возвратились на свои места. Пьер обратил на это обстоятельство не более внимания, как и на все другие, раз навсегда решив в своем уме, что всё, что совершалось перед ним нынешний вечер, было так необходимо нужно.
Звуки церковного пения прекратились, и послышался голос духовного лица, которое почтительно поздравляло больного с принятием таинства. Больной лежал всё так же безжизненно и неподвижно. Вокруг него всё зашевелилось, послышались шаги и шопоты, из которых шопот Анны Михайловны выдавался резче всех.
Пьер слышал, как она сказала:
– Непременно надо перенести на кровать, здесь никак нельзя будет…
Больного так обступили доктора, княжны и слуги, что Пьер уже не видал той красно желтой головы с седою гривой, которая, несмотря на то, что он видел и другие лица, ни на мгновение не выходила у него из вида во всё время службы. Пьер догадался по осторожному движению людей, обступивших кресло, что умирающего поднимали и переносили.
– За мою руку держись, уронишь так, – послышался ему испуганный шопот одного из слуг, – снизу… еще один, – говорили голоса, и тяжелые дыхания и переступанья ногами людей стали торопливее, как будто тяжесть, которую они несли, была сверх сил их.
Несущие, в числе которых была и Анна Михайловна, поровнялись с молодым человеком, и ему на мгновение из за спин и затылков людей показалась высокая, жирная, открытая грудь, тучные плечи больного, приподнятые кверху людьми, державшими его под мышки, и седая курчавая, львиная голова. Голова эта, с необычайно широким лбом и скулами, красивым чувственным ртом и величественным холодным взглядом, была не обезображена близостью смерти. Она была такая же, какою знал ее Пьер назад тому три месяца, когда граф отпускал его в Петербург. Но голова эта беспомощно покачивалась от неровных шагов несущих, и холодный, безучастный взгляд не знал, на чем остановиться.
Прошло несколько минут суетни около высокой кровати; люди, несшие больного, разошлись. Анна Михайловна дотронулась до руки Пьера и сказала ему: «Venez». [Идите.] Пьер вместе с нею подошел к кровати, на которой, в праздничной позе, видимо, имевшей отношение к только что совершенному таинству, был положен больной. Он лежал, высоко опираясь головой на подушки. Руки его были симметрично выложены на зеленом шелковом одеяле ладонями вниз. Когда Пьер подошел, граф глядел прямо на него, но глядел тем взглядом, которого смысл и значение нельзя понять человеку. Или этот взгляд ровно ничего не говорил, как только то, что, покуда есть глаза, надо же глядеть куда нибудь, или он говорил слишком многое. Пьер остановился, не зная, что ему делать, и вопросительно оглянулся на свою руководительницу Анну Михайловну. Анна Михайловна сделала ему торопливый жест глазами, указывая на руку больного и губами посылая ей воздушный поцелуй. Пьер, старательно вытягивая шею, чтоб не зацепить за одеяло, исполнил ее совет и приложился к ширококостной и мясистой руке. Ни рука, ни один мускул лица графа не дрогнули. Пьер опять вопросительно посмотрел на Анну Михайловну, спрашивая теперь, что ему делать. Анна Михайловна глазами указала ему на кресло, стоявшее подле кровати. Пьер покорно стал садиться на кресло, глазами продолжая спрашивать, то ли он сделал, что нужно. Анна Михайловна одобрительно кивнула головой. Пьер принял опять симметрично наивное положение египетской статуи, видимо, соболезнуя о том, что неуклюжее и толстое тело его занимало такое большое пространство, и употребляя все душевные силы, чтобы казаться как можно меньше. Он смотрел на графа. Граф смотрел на то место, где находилось лицо Пьера, в то время как он стоял. Анна Михайловна являла в своем положении сознание трогательной важности этой последней минуты свидания отца с сыном. Это продолжалось две минуты, которые показались Пьеру часом. Вдруг в крупных мускулах и морщинах лица графа появилось содрогание. Содрогание усиливалось, красивый рот покривился (тут только Пьер понял, до какой степени отец его был близок к смерти), из перекривленного рта послышался неясный хриплый звук. Анна Михайловна старательно смотрела в глаза больному и, стараясь угадать, чего было нужно ему, указывала то на Пьера, то на питье, то шопотом вопросительно называла князя Василия, то указывала на одеяло. Глаза и лицо больного выказывали нетерпение. Он сделал усилие, чтобы взглянуть на слугу, который безотходно стоял у изголовья постели.
– На другой бочок перевернуться хотят, – прошептал слуга и поднялся, чтобы переворотить лицом к стене тяжелое тело графа.
Пьер встал, чтобы помочь слуге.
В то время как графа переворачивали, одна рука его беспомощно завалилась назад, и он сделал напрасное усилие, чтобы перетащить ее. Заметил ли граф тот взгляд ужаса, с которым Пьер смотрел на эту безжизненную руку, или какая другая мысль промелькнула в его умирающей голове в эту минуту, но он посмотрел на непослушную руку, на выражение ужаса в лице Пьера, опять на руку, и на лице его явилась так не шедшая к его чертам слабая, страдальческая улыбка, выражавшая как бы насмешку над своим собственным бессилием. Неожиданно, при виде этой улыбки, Пьер почувствовал содрогание в груди, щипанье в носу, и слезы затуманили его зрение. Больного перевернули на бок к стене. Он вздохнул.
– Il est assoupi, [Он задремал,] – сказала Анна Михайловна, заметив приходившую на смену княжну. – Аllons. [Пойдем.]
Пьер вышел.


В приемной никого уже не было, кроме князя Василия и старшей княжны, которые, сидя под портретом Екатерины, о чем то оживленно говорили. Как только они увидали Пьера с его руководительницей, они замолчали. Княжна что то спрятала, как показалось Пьеру, и прошептала:
– Не могу видеть эту женщину.
– Catiche a fait donner du the dans le petit salon, – сказал князь Василий Анне Михайловне. – Allez, ma pauvre Анна Михайловна, prenez quelque сhose, autrement vous ne suffirez pas. [Катишь велела подать чаю в маленькой гостиной. Вы бы пошли, бедная Анна Михайловна, подкрепили себя, а то вас не хватит.]
Пьеру он ничего не сказал, только пожал с чувством его руку пониже плеча. Пьер с Анной Михайловной прошли в petit salon. [маленькую гостиную.]
– II n'y a rien qui restaure, comme une tasse de cet excellent the russe apres une nuit blanche, [Ничто так не восстановляет после бессонной ночи, как чашка этого превосходного русского чаю.] – говорил Лоррен с выражением сдержанной оживленности, отхлебывая из тонкой, без ручки, китайской чашки, стоя в маленькой круглой гостиной перед столом, на котором стоял чайный прибор и холодный ужин. Около стола собрались, чтобы подкрепить свои силы, все бывшие в эту ночь в доме графа Безухого. Пьер хорошо помнил эту маленькую круглую гостиную, с зеркалами и маленькими столиками. Во время балов в доме графа, Пьер, не умевший танцовать, любил сидеть в этой маленькой зеркальной и наблюдать, как дамы в бальных туалетах, брильянтах и жемчугах на голых плечах, проходя через эту комнату, оглядывали себя в ярко освещенные зеркала, несколько раз повторявшие их отражения. Теперь та же комната была едва освещена двумя свечами, и среди ночи на одном маленьком столике беспорядочно стояли чайный прибор и блюда, и разнообразные, непраздничные люди, шопотом переговариваясь, сидели в ней, каждым движением, каждым словом показывая, что никто не забывает и того, что делается теперь и имеет еще совершиться в спальне. Пьер не стал есть, хотя ему и очень хотелось. Он оглянулся вопросительно на свою руководительницу и увидел, что она на цыпочках выходила опять в приемную, где остался князь Василий с старшею княжной. Пьер полагал, что и это было так нужно, и, помедлив немного, пошел за ней. Анна Михайловна стояла подле княжны, и обе они в одно время говорили взволнованным шопотом:
– Позвольте мне, княгиня, знать, что нужно и что ненужно, – говорила княжна, видимо, находясь в том же взволнованном состоянии, в каком она была в то время, как захлопывала дверь своей комнаты.
– Но, милая княжна, – кротко и убедительно говорила Анна Михайловна, заступая дорогу от спальни и не пуская княжну, – не будет ли это слишком тяжело для бедного дядюшки в такие минуты, когда ему нужен отдых? В такие минуты разговор о мирском, когда его душа уже приготовлена…
Князь Василий сидел на кресле, в своей фамильярной позе, высоко заложив ногу на ногу. Щеки его сильно перепрыгивали и, опустившись, казались толще внизу; но он имел вид человека, мало занятого разговором двух дам.
– Voyons, ma bonne Анна Михайловна, laissez faire Catiche. [Оставьте Катю делать, что она знает.] Вы знаете, как граф ее любит.
– Я и не знаю, что в этой бумаге, – говорила княжна, обращаясь к князю Василью и указывая на мозаиковый портфель, который она держала в руках. – Я знаю только, что настоящее завещание у него в бюро, а это забытая бумага…
Она хотела обойти Анну Михайловну, но Анна Михайловна, подпрыгнув, опять загородила ей дорогу.
– Я знаю, милая, добрая княжна, – сказала Анна Михайловна, хватаясь рукой за портфель и так крепко, что видно было, она не скоро его пустит. – Милая княжна, я вас прошу, я вас умоляю, пожалейте его. Je vous en conjure… [Умоляю вас…]
Княжна молчала. Слышны были только звуки усилий борьбы зa портфель. Видно было, что ежели она заговорит, то заговорит не лестно для Анны Михайловны. Анна Михайловна держала крепко, но, несмотря на то, голос ее удерживал всю свою сладкую тягучесть и мягкость.
– Пьер, подойдите сюда, мой друг. Я думаю, что он не лишний в родственном совете: не правда ли, князь?
– Что же вы молчите, mon cousin? – вдруг вскрикнула княжна так громко, что в гостиной услыхали и испугались ее голоса. – Что вы молчите, когда здесь Бог знает кто позволяет себе вмешиваться и делать сцены на пороге комнаты умирающего. Интриганка! – прошептала она злобно и дернула портфель изо всей силы.