Банзен, Юлиус

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Юлиус Банзен
Язык(и) произведений:

немецкий

Основные интересы:

философия, эстетика, этика, теория познания, психология

Значительные идеи:

«Реальная диалектика»

Оказавшие влияние:

Шопенгауэр, Гегель, Фишер

Испытавшие влияние:

Клагес

Произведения в Викитеке

Юлиус Фридрих Август Ба́нзен (нем. Julius Friedrich August Bahnsen; 30 марта 1830, Тондерн7 декабря 1881, Лауэнбург) — немецкий философ и эстетик. Известен тем, что в своём учении соединил волюнтаризм Артура Шопенгауэра и диалектику Гегеля.





Биография

Родился 30 марта 1830 года в Тондерне, который на тот момент входил в Шлезвиг-Голштейн.

Начал изучать философию в 1848 году в Киле. [1] Принимал участие в Датско-прусской войне (1848-1850). После прослушал курс лекций в Тюбингене по предложению Якоба Райфа. Углублял изучение философии и эстетики под влиянием Фридриха Фишера.[1] С 1858 года преподаватель гимназии в поморском Лауэнбурге.[2]

В этом же городе Банзен и умер 7 декабря 1881 года.

Философское и этико-эстетическое учение

Как последователь Шопенгауэра полагал, что слепая воля является единственной реальностью, Банзен пытался ее индивидуализировать и показать ее распадение на множество отдельных воль, которые носят противоречивый характер. Ядром действительности — противоречие. «Реальная диалектика», которую развивает Банзен на основании диалектики Гегеля[3], приводит к метафизическому плюрализму и индивидуализму, согласно которому сущность мира заключается в трагическом самораздвоению мировой воли, выраженную в разобщении взаимопротиворечащих индивидов (генад) и в раздвоении воли каждого из них.[3] Противоречия между индивидуальными волями и внутри каждой из воль разрешены быть не могут.[2] Во всём этом находился исток его этико-эстетического анализа трагического, которая понималась Банзеном как основная характеристика бытия. Прекрасное — видимость примирения противоречий. Соединение прекрасного и трагического представлено в юморе, в котором дух возвышается над волей и обладает предельной ясностью о трагичности и противоречиях мира.[2]

Банзен утверждал, что нравственность индивида предполагает действия, который исходит из своей воли при согласовании с волей других людей. Мир является борьбой противоположных начал. Мир же человека характеризует борьба противоположных мотивов. На этом анализе противоречивых мотивов Банзеном развивал собственную характерологию, считается одной из основных фигур в развитии данного учения.[2][3]

В целом по Банзену мир был алогичным и непознаваемым, из этого вытекала неспособность поддаваться общественным изменениям.[3]

Влияние на других мыслителей

Основные сочинения

  • Веiträge zur Charakterologie (2 тома, Лейпциг, 1867);
  • Das Tragische, als Weltgesetz und der Humor als ästhetische Gestalt des Metaphysishen (Лейпц., 1877);
  • Der Widerspruch im Wissen und Wesen der Welt (Лейпциг, 1880).

Напишите отзыв о статье "Банзен, Юлиус"

Примечания

  1. 1 2 NBD, 1953, с. 540.
  2. 1 2 3 4 НФЭ, 2010.
  3. 1 2 3 4 БСЭ, 1969—1978.

Литература

Ссылки

Отрывок, характеризующий Банзен, Юлиус

– И что становятся? Порядку то нет! – говорили солдаты. – Куда прешь? Чорт! Нет того, чтобы подождать. Хуже того будет, как он мост подожжет. Вишь, и офицера то приперли, – говорили с разных сторон остановившиеся толпы, оглядывая друг друга, и всё жались вперед к выходу.
Оглянувшись под мост на воды Энса, Несвицкий вдруг услышал еще новый для него звук, быстро приближающегося… чего то большого и чего то шлепнувшегося в воду.
– Ишь ты, куда фатает! – строго сказал близко стоявший солдат, оглядываясь на звук.
– Подбадривает, чтобы скорей проходили, – сказал другой неспокойно.
Толпа опять тронулась. Несвицкий понял, что это было ядро.
– Эй, казак, подавай лошадь! – сказал он. – Ну, вы! сторонись! посторонись! дорогу!
Он с большим усилием добрался до лошади. Не переставая кричать, он тронулся вперед. Солдаты пожались, чтобы дать ему дорогу, но снова опять нажали на него так, что отдавили ему ногу, и ближайшие не были виноваты, потому что их давили еще сильнее.
– Несвицкий! Несвицкий! Ты, г'ожа! – послышался в это время сзади хриплый голос.
Несвицкий оглянулся и увидал в пятнадцати шагах отделенного от него живою массой двигающейся пехоты красного, черного, лохматого, в фуражке на затылке и в молодецки накинутом на плече ментике Ваську Денисова.
– Вели ты им, чег'тям, дьяволам, дать дог'огу, – кричал. Денисов, видимо находясь в припадке горячности, блестя и поводя своими черными, как уголь, глазами в воспаленных белках и махая невынутою из ножен саблей, которую он держал такою же красною, как и лицо, голою маленькою рукой.
– Э! Вася! – отвечал радостно Несвицкий. – Да ты что?
– Эскадг'ону пг'ойти нельзя, – кричал Васька Денисов, злобно открывая белые зубы, шпоря своего красивого вороного, кровного Бедуина, который, мигая ушами от штыков, на которые он натыкался, фыркая, брызгая вокруг себя пеной с мундштука, звеня, бил копытами по доскам моста и, казалось, готов был перепрыгнуть через перила моста, ежели бы ему позволил седок. – Что это? как баг'аны! точь в точь баг'аны! Пг'очь… дай дог'огу!… Стой там! ты повозка, чог'т! Саблей изг'ублю! – кричал он, действительно вынимая наголо саблю и начиная махать ею.
Солдаты с испуганными лицами нажались друг на друга, и Денисов присоединился к Несвицкому.
– Что же ты не пьян нынче? – сказал Несвицкий Денисову, когда он подъехал к нему.
– И напиться то вг'емени не дадут! – отвечал Васька Денисов. – Целый день то туда, то сюда таскают полк. Дг'аться – так дг'аться. А то чог'т знает что такое!
– Каким ты щеголем нынче! – оглядывая его новый ментик и вальтрап, сказал Несвицкий.
Денисов улыбнулся, достал из ташки платок, распространявший запах духов, и сунул в нос Несвицкому.
– Нельзя, в дело иду! выбг'ился, зубы вычистил и надушился.
Осанистая фигура Несвицкого, сопровождаемая казаком, и решительность Денисова, махавшего саблей и отчаянно кричавшего, подействовали так, что они протискались на ту сторону моста и остановили пехоту. Несвицкий нашел у выезда полковника, которому ему надо было передать приказание, и, исполнив свое поручение, поехал назад.
Расчистив дорогу, Денисов остановился у входа на мост. Небрежно сдерживая рвавшегося к своим и бившего ногой жеребца, он смотрел на двигавшийся ему навстречу эскадрон.
По доскам моста раздались прозрачные звуки копыт, как будто скакало несколько лошадей, и эскадрон, с офицерами впереди по четыре человека в ряд, растянулся по мосту и стал выходить на ту сторону.
Остановленные пехотные солдаты, толпясь в растоптанной у моста грязи, с тем особенным недоброжелательным чувством отчужденности и насмешки, с каким встречаются обыкновенно различные роды войск, смотрели на чистых, щеголеватых гусар, стройно проходивших мимо их.
– Нарядные ребята! Только бы на Подновинское!
– Что от них проку! Только напоказ и водят! – говорил другой.
– Пехота, не пыли! – шутил гусар, под которым лошадь, заиграв, брызнула грязью в пехотинца.
– Прогонял бы тебя с ранцем перехода два, шнурки то бы повытерлись, – обтирая рукавом грязь с лица, говорил пехотинец; – а то не человек, а птица сидит!
– То то бы тебя, Зикин, на коня посадить, ловок бы ты был, – шутил ефрейтор над худым, скрюченным от тяжести ранца солдатиком.