Банишевски, Гертруда

Гертруда Банишевски
Gertrude Baniszewski
Гертруда Банишевски перед выходом из тюрьмы, 1985 год
Имя при рождении:	Gertrude Nadine van Fossan
Дата рождения:	19 сентября 1929(1929-09-19)
Место рождения:	Индианаполис, Индиана, США
Гражданство:	США
Дата смерти:	16 июня 1990(1990-06-16) (60 лет)
Место смерти:	Лорел, Айова, США
Отец:	Хью Ван Фоссан
Мать:	Молли Ван Фоссан
Супруг:	Джон Банишевски-ст. Эдвард Гатри
Дети:	Пола Банишевски Стефани Банишевски Джон Банишевски-мл. Мэри Банишевски Ширли Банишевски Джеймс Банишевски Деннис Ли Райт-мл.

Гертруда Банишевски (англ. Gertrude Baniszewski), Гертруда Надин Банишевски (англ. Gertrude Nadine Baniszewski) (19 сентября 1929, Индианаполис, Индиана, США — 16 июня 1990, Айова, США), также известная как Гертруда Райт (англ. Gertrude Wright) и Надин ван Фоссан (англ. Nadine van Fossan) — преступница из Индианы, которая в 1965 году с помощью своих и живущих по соседству детей Коя Хаббарда и Рики Хоббса до смерти замучила Сильвию Лайкенс — девочку-подростка, взятую в её дом под опеку. Когда в 1966 году Гертруда была признана виновной в предумышленном убийстве, её случай был назван «самым худшим преступлением против человека в истории Индианы».

Жизнь до Сильвии

Гертруда Надин ван Фоссан была третьим ребёнком из шести детей Молли Миртл Ван Фоссан (урождённой Оклей) (13 октября 1896 — 2 апреля 1984) и Хью Маркуса Ван Фоссана-старшего (1889—1939) (родители были уроженцами Иллинойса). У неё были две старшие сестры — Милдред (28 октября 1917 — 16 фераля 1985) и Элеонора Джейн (1922 — 1929), — и три младших брата — Джек Дэвид (1930 — 1938), Джеральд Франклин (1932 — 1997) и Джон (17 ноября 1937 — 16 июля 1989). Семья Гертруды принадлежала к низкому социальному классу. 5 октября 1939 года 50-летний Хью Ван фоссан умер от сердечного приступа. Гертруда всегда любила отца больше, чем мать, и очень тяжело перенесла его смерть. В подростковом возрасте у Гертруды начались проблемы в отношениях с матерью — и в конечном итоге в 16 лет она бросила школу и вышла замуж за 18-летнего помощника шерифа и американца польского происхождения Джона Стефана Банишевски (22 мая 1926 — 31 октября 2007) из Янгсвилля (Пенсильвания), от которого родила 4 детей — Полу, Стефани, Джона Стэфана-младшего (род. 23 февраля 1953 года) и Мэри.

У Джона был очень непостоянный характер, разногласия между ним и Гертрудой часто заканчивались дракой, но несмотря на это, Гертруда и Джон прожили вместе 10 лет, прежде чем развестись. После этого Гертруда три месяца была замужем за Эдвардом Гатри, но Эдвард не захотел нести ответственность за детей Гертруды, которые были ему не родными. Затем она снова сошлась с Джоном и родила от него ещё двоих детей — Ширли и Джеймса, — а спустя семь лет, в 1963 году, они снова и навсегда развелись.

Затем 34-летняя Гертруда сошлась с 18-летним Деннисом Ли Райтом (22 октября 1942 — 22 января 1977). Деннис и Гертруда заключили гражданский брак, но Райт часто избивал сожительницу. От него она дважды беременела, но в первый раз с ней случился выкидыш, а во второй раз она родила Денниса Ли Райта-младшего (род. 4 мая 1964 года); но вскоре после его рождения Райт ушёл от Гертруды и исчез из её жизни. Чтобы никто не узнал, что Деннис — незаконнорожденный, Гертруда всем представлялась, как «миссис Райт».

В целом до встречи с Сильвией Лайкенс жизнь Гертруды была тяжёлой и печальной, но отнюдь не преступной.

Сильвия Лайкенс

На момент встречи с семьёй Лайкенс Гертруда была настолько замучена жизнью, что её физический вес был ниже нормы. К тому моменту она была заядлой курильщицей и страдала астмой, бронхитом и нервным возбуждением. Все её доходы состояли лишь из редких выплат пособий на ребёнка и нескольких долларов, которые она зарабатывала в качестве прачки или няни (Сильвия Лайкенс занималась тем же самым).

В июле 1965 старшая дочь Гертруды 17-летняя Пола познакомилась с сёстрами 16-летней Сильвией Мэри и 15-летней Дженни Фэй Лайкенс. Родители Сильвии и Дженни работали в передвижном балагане и постоянно скитались по стране. Поскольку девочки подружились, Лестер Лайкенс предложил на какое-то время приютить его дочерей и в качестве компенсации предложил платить 20$ в неделю. Сильвия и Дженни пошли в одну школу с детьми Банишевски и вместе с ними же ходили в церковь по воскресеньям.

Когда первая обещанная плата не прибыла вовремя, Гертруда избила девочек, через некоторое время они снова подверглись избиению, когда Гертруда обвинила Сильвию в краже леденца из магазина, хотя на самом деле Сильвия его купила. Таким образом началось регулярное жестокое обращение с детьми.

Начало пыток

Полностью от словесных оскорблений к физическим Гертруда перешла в августе 1965. Если её дети затевали с сёстрами Лайкенс драку, Гертруда не препятствовала этому, а позже стала подстрекать своих детей избивать Сильвию. Затем в какой-то момент Сильвия проговорилась, что у неё была любовь с мальчиком, из-за чего Гертруда стала называть её проституткой. Чтобы защититься, Сильвия и Дженни проговорились, что Пола и Стефани сами распущенны до поведения проституток, но Гертруда этому отказалась верить и подключила к делу друга Стефани Коя Хаббарда и ещё нескольких соседских ребят — Анну Сиско, Джудит Дьюк, Рэнди Леппера и Майка Монро. В какой-то момент Гертруда угрозами и насилием заставила Дженни Лайкенс ударить сестру. Дженни пришлось подчиниться, но она, будучи правшой, била Сильвию левой рукой и удары получались слабыми.

Ознакомленные с делом Сильвии часто задавались вопросом, почему сёстры Лайкенс не думали пожаловаться в полицию или просто сбежать. Отчасти это было вызвано тем, что девочки, живя с раннего детства в напряжённой обстановке из-за натянутых отношений между родителями, не видели в действиях Гертруды ничего преступного. В августе 1965 по соседству с Банишевски поселилась семейная пара Рэймонд и Филлис Вирмиллион, у которых было двое детей. Поскольку Филлис работала в ночную смену на заводе RCA, то она решила найти своим детям приходящую няню и поэтому пришла в дом Банишевски, полагая, что мать семи детей вполне может присмотреть и за её собственными. Женщины пили за столом кофе, в то время как остальные дети вопили друг на друга, а младший ребёнок Гертруды Деннис заходился плачем. В какой-то момент Филлис приметила худую симпатичную, но робкую с каким-то возбуждённым взглядом девочку, у которой был кровоподтёк под глазом. «Это Сильвия», — вздохнула Гертруда. Пола Банишевски набрала стакан горячей воды и выплеснула его на Сильвию, после чего довольно хвастливо заявила: «Это я поставила ей кровоподтёк». Филлис решила поискать няню в другом месте, но не совсем понятно, почему она не сообщила властям о том, что видела и слышала. В начале октября того же года Вирмиллион снова нанесла светский визит Банишевски и снова увидела Сильвию. На этот раз у девочки был кровоподтёк уже под другим глазом и раздувшаяся губа. «Я избила её», — ответила Пола (подразумевается, что она это сделала как раз тогда, когда Сильвия выдала её секрет). Итак, если даже взрослый ответственный человек не усмотрел во всём этом страшного преступления, то ожидать, что это заметит девочка-подросток, было невозможно. О мотивации того, почему Сильвия не сбежала, можно только догадываться, но скорее всего она боялась, что тогда гнев Банишевски обрушится на Дженни, которая страдала меньше Сильвии. Одной из причин этого также было то, что ногу Дженни обхватывала металлическая скоба и поэтому побег вдвоём был невозможен.

Священник из местной церкви преподобный Рой Джулиан в сентябре 1965 нанёс Банишевски визит, так как её семья состояла в его конгрегации. Сидя в гостиной, Гертруда жаловалась ему на отказ мужа выплатить пособие на ребёнка, на свои болезни и на все те проблемы, что у неё были с детьми. И главной проблемой, по её словам, была Сильвия. Испуганным голосом она сказала священнику, что Сильвия прогуливает школу и зарабатывает деньги проституцией. Джулиан в это не поверил, так как до этого видел Сильвию в церкви и она произвела на него хорошее впечатление. Он захотел поговорить с ней, но Гертруда посоветовала ему поговорить с Дженни. Сама Дженни к тому моменту была так запугана, что выдавала священнику чисто механические ответы, вроде: «Она врёт. Ночью, когда мы все ложимся спать, она спускается вниз и совершает набег на холодильник». Дженни очень надеялась, что Банишевски её не тронут, если она будет идти у них на поводу. Это частично сработало. Спустя несколько недель Джулиан снова пришёл к Банишевски. Гертруда снова пожаловалась на Сильвию, потому что та, по её словам, распускает в школе слухи о беременности Полы. «Но я знаю свою дочь, — сказала она ему, — и я знаю Сильвию. Пола не беременна; это — Сильвия».

Подвал

Апогея ситуация достигла, когда Сильвию избили, чтобы она призналась, что украла в магазине спортивную одежду (которую Банишевски не купила бы для неё), чтобы посещать класс гимнастики. После этого Гертруда запретила Сильвии ходить в школу и не позволяла ей вообще покидать дом. Спустя какое-то время Гертруда снова начала обвинять Сильвию в проституции, после чего насильственно раздела её и несколько раз вставляла во влагалище Сильвии стеклянную бутылку Пепси-Колы. Видимо, почкам Сильвии был нанесён какой-то вред, потому что она начала мочиться в кровать, и тогда Гертруда заперла её в подвале и запретила пользоваться туалетом. Тем не менее нельзя сказать, что Сильвии пришлось напрочь забыть о гигиене. Спустя какое-то время Гертруда начала проводить с ней жуткие водные процедуры: Сильвию насильственно сажали в ванну с кипятком, а ожоги от сигареты затирались солью. Сильвия подолгу простаивала без одежды и пищи. Позже Гертруда и Джон стали давать ей в качестве еды её же собственные отходы. Где-то в этот же период Дженни послала их старшей сестре Диане Шумейкер письмо, в котором в общих чертах обрисовала все те ужасы, что с ними случились, и попросила сестру сообщить об этом в полицию. Но Диана проигнорировала письмо, списав всё на несносный детский характер и плохое поведение девочек. Тем не менее, где-то в октябре она приехала навестить сестёр. Гертруда совершенно не хотела, чтобы та увидела, в каких ужасных условиях содержится Сильвия, и поэтому не пустила Диану в дом. Банишевски потребовала от родителей Лайкенс разрешение держать Диану отдельно от сестёр. Диана настаивала, и тогда Гертруде пришлось пригрозить ей арестом за вторжение в частную собственность. Незадолго до смерти Сильвии Дженни столкнулась с Дианой на улице и только сказала ей: «Я не могу говорить с тобой, иначе у меня будут проблемы», — и поспешила дальше. Тогда Диана послала сигнал в местное агентство здравоохранения, так как хотела знать, почему её не пускают к сестре. 15 октября в дом позвонила женщина, которая представилась медсестрой и захотела поговорить с Гертрудой. Гертруда посмотрела зло на Дженни Лайкенс и тихо прошептала: «Если ты скажешь что-нибудь о Сильвии, то с тобой сделают то же самое, что и с ней». После чего сообщила медсестре, что Сильвия была проституткой, сама не содержала себя в чистоте, и поэтому она её просто выгнала. Дженни, под угрозой, подтвердила это. Медсестра вернулась в свой офис и на отчёте о Банишевски сделала пометку «единовременный».

21 октября поздно вечером полиция приехала к дому Гертруды, но приехала она вовсе не из-за Сильвии, а из-за того, что, по словам полицейских, в дверь дома барабанил сосед Роберт Брюс Хенлон, с заявлением, что дети Банишевски украли у него из подвала вещи. Гертруда же позвонила в полицию и сообщила, что Хенлон пытался сам проникнуть к ней в дом. Полиция арестовала его по обвинению в краже. Позже Хенлон был выпущен, благодаря ходатайству Рэймонда и Филлис Вирмиллион, которые видели его арест, но почему-то не сообщили полиции ничего про Сильвию.

Смерть

21 октября Гертруда велела Джону, Кою и Стефани перенести Сильвию из подвала в одну из комнат наверху и привязать к кровати. В первую же ночь Сильвия обмочилась и Гертруда, увидев это утром, пришла в ярость и снова вставила во влагалище Сильвии стеклянную бутылку. Затем в отместку за «клевету» на Полу и Стефани она выжгла раскалённой иглой у неё на животе надпись «Я проститутка и горжусь этим». Вернее, она выжгла лишь часть фразы, остальную закончил соседский парень Ричард Хоббс, который потом с помощью 10-летней дочери Гертруды Шерил Банишевски раскалённым болтом выжег на груди Сильвии цифру «3». На следующий день Гертруда заставила Сильвию написать под её диктовку письмо, в котором та объяснила, что имела сексуальную связь за деньги с группой мальчиков и что это они разорвали её одежду и сделали ожоги на её теле.

После этого Гертруда замыслила план, по которому Джон и Дженни Лайкенс должны были отвести Сильвию на ближайшую свалку и оставить там умирать. Когда Сильвия это подслушала, она тайком спустилась вниз и попыталась убежать, но была поймана Банишевски прямо у двери и снова брошена в подвал. 24 октября Гертруда спустилась в подвал и попыталась ударить Сильвию веслом, но промахнулась и случайно попала в себя. Тогда Кой Хаббард рассвирепел и несколько раз ударил Сильвию метлой по голове, так, что она потеряла сознание. 26 октября Гертруда сказала детям, что она хочет выкупать Сильвию, на этот раз в тёплой воде. Стефани и Ричард Хоббс перенесли Сильвию в ванную комнату на верхнем этаже и положили в ванную прямо в одежде. Спустя какое-то время они вытащили её, положили на голый матрас на полу и лишь тогда заметили, что Сильвия не дышит. Стефани попыталась сделать Сильвии искусственное дыхание и делала его до тех пор, пока не поняла, что та мертва.

Тогда Стефани послала Хоббса к ближайшему телефонному автомату, чтобы он вызвал полицию. Когда та прибыла, Гертруда вручила им письмо, которое Сильвия написала под её давлением за несколько дней до этого. Казалось бы, преступники выскочат из капкана, но прежде чем полиция успела прочесть письмо до конца, к одному из полицейских подошла расстроенная и испуганная Дженни Лайкенс и прошептала ему: «Заберите меня отсюда, и я расскажу вам всё». Вскрытие тела Сильвии и показания Дженни дали чиновникам более чем весомый повод, чтобы арестовать Гертруду, Полу, Стефани и Джона Банишевски, Ричарда Хоббса, и Коя Хаббарда. Анна Рут Сиско, Джудит Дарлин Дюк, Рэнди Гордон Липпер и Майкл Джон Монро были арестованы по обвинению в нанесении вреда человеку, но позже с них были сняты все обвинения.

Суд

Гертруда, её дети, Хоббс и Хаббард находились под арестом без права уплаты залога вплоть до суда.

Экспертиза и аутопсия тела Сильвии Лайкенс показали многочисленные ожоги, избиение и повреждение нервов. Её влагалище было распухшим, но экспертиза установила, что девственная плева оставалась целой, что полностью опровергало утверждения Гертруды о том, что Сильвия была проституткой, и что она была беременной. Официальная причина смерти была объявлена, как внутримозговое кровоизлияние, шок и недоедание.

На протяжении всего суда Гертруда отрицала свою ответственность за смерть Сильвии и не признавала свою вину по своим словам «из-за собственной невменяемости». Она утверждала, что была слишком утомлена своим слабым здоровьем и депрессией, чтобы следить за детьми. Однако, адвокаты молодых обвиняемых (Полы и Джона Банишевски, Ричарда Хоббса и Коя Хоббарда) утверждали, что на их клиентов явно оказала влияние старшая Банишевски. Так же Анна Сиско, Джудит Дьюк, Рэнди Леппер и Майк Монро вместе с детьми Банишевски признали свою вину, но на вопрос, причастна ли к этому старшая Банишевски, дали одинаковый ответ: «Гёрти велела мне».

Когда 11-летнюю дочь Гертруды Мэри Банишевски призвали на суде к ответу как свидетеля защиты, она сначала отрицала, что её мать била Сильвию и вообще как-либо плохо с ней обращалась, но потом сломалась и, впав в истерику с криком: «О Господи, помоги мне!» — призналась, что это она была вынуждена нагреть иглу, которой Хоббс изрезал кожу Сильвии. Она также призналась, что видела, как её мать избивала Лайкенс. Адвокат Гертруды Уильям Эрбекер постарался смягчить приговор, опираясь на слабоумие Банишевски. Он сказал: «Я осуждаю её за то, что она была убийцей. Но я не считаю её ответственной за это, потому что она не вся здесь!» (произнося последнюю фразу, он показал на свою голову).

19 мая 1966 года Гертруда Банишевски была признана виновной в предумышленном убийстве первой степени, однако назначенная ей ранее смертная казнь была заменена на пожизненное заключение. Пола Банишевски (беременность которой до этого так рьяно отрицалась) во время следствия родила девочку и в знак преданности матери назвала её в честь бабушки Гертрудой. Она была признана виновной в тяжком убийстве второй степени и тоже приговорена к пожизненному. Хоббс, Хаббард и Джон Банишевски (которому тогда только-только исполнилось тринадцать) были признаны виновными в непредумышленном убийстве и приговорены к срокам от 2 лет до 21 года, однако в итоге все трое отсидели лишь по два года. Стефани Банишевски активно сотрудничала со следствием, суд учёл её попытки реанимировать Сильвию поэтому и она стала единственной из арестованных Банишевски, с кого на суде сняли все обвинения.

Последствия и смерть

История получила такой широкий резонанс, как в Индиане, так и за её пределами, что когда Гертруда в 1971 снова предстала перед судом с прошением на освобождение, её снова признали виновной. Последующие 14 лет Гертруда, будучи образцовым заключённым, работала в тюремном ателье и покровительствовала молодым заключённым. Когда в 1985 году она снова предстала перед судом, в тюрьме за ней закрепилось прозвище «Мама».

Новость о прошении Гертруды на освобождение вызвало взрыв во всей Индиане. Дженни Лайкенс и её семья выступили по телевидению, где высказались против Банишевски. Члены двух антипреступных групп «Защита Невинной Лиги» и «Лига Общества Против Назойливости» приехали в Индиану, чтобы выступить против прошения Банишевски, поддержать семью Лайкенс и организовать компанию пикетов. Этими группами была составлена петиция, запрещающая выпускать Банишевски. В течение двух месяцев в этой петиции поставили свои подписи более чем 40000 граждан Индианы. Но несмотря на все эти усилия для Гертруды было устроено судебное заседание с прошением, на котором Банишевски заявила: «Я не уверена, какая у меня была в этом роль, потому что я была на наркотиках. Я действительно никогда не знала её… Я беру на себя полную ответственность за всё, что случилось с Сильвией. Я хотела бы отменить это, но не могу и прошу прощения. Я просто прошу о милости и никак иначе». В комиссии по условно-досрочному освобождению три члена проголосовали за выпуск Банишевски и два — против. 14 декабря 1985 года Гертруда Банишевски была освобождена и, поменяв своё имя на Надин ван Фоссан, переехала жить в Айову, где, злоупотребляя курением, умерла от рака лёгкого 16 июня 1990 года и была похоронена на кладбище Грэйсланд в округе Маршалл. Когда Дженни Лайкенс, которая к тому моменту уже вышла замуж и поселилась в Бич Гроув в Индиане, прочла в газете некролог о смерти Банишевски, она вырезала его и послала по почте матери с сопроводительной запиской: «Немного хороших новостей. Проклятая старуха Гертруда мертва. Ха-ха-ха! Я счастлива от этого». Судьба детей Гертруды известна не полностью. Джон Банишевски, поменяв своё имя на Джон С. Блэйк-мл., первый раз публично заговорил о Сильвии в 1985 и полностью раскаялся в её смерти, заявив, что испытывал сильный гнев из-за развода его родителей и нехватки еды и одежды для него и его братьев и сестёр. Он признал, что его наказание было более лёгким, чем должно было быть, однако в то же время покритиковал семью Лайкенс за то, что Лестер и Бетти согласились оставить дочерей у Гертруды, хотя им должно было быть с самого начала ясно, что там неподходящая для них обстановка. Второй раз он заявил о себе в марте 1998, когда в арканзасской средней школе Вестсайд произошло массовое убийство (совершённое двумя учениками 13-ти и 11 лет), сказав, что малолетние преступники и убийцы всегда могут изменить свою жизнь и что они всегда могут рассчитывать на помощь, потому что ему самому удалось поменять свою жизнь после Сильвии Лайкенс. После Сильвии у Джона не было никаких серьёзных стычек с законом. Он сначала работал водителем грузовика, затем риэлтором и наконец начал служить пастором. Под конец жизни Джон страдал диабетом и у него ослабло зрение. Джон умер после долгой болезни от диабета в общественной больнице в Ланкастере, штат Пенсильвания, 19 мая 2005 года в возрасте 52 лет и был похоронен на кладбище Хабекер Меннонайт. Он был женат на женщине Лоис Чарльз Блэйк и у них было трое детей. Хотя ещё до его смерти была установлена его личность (Джон Стефан Банишевски-мл.), в его некрологе не было ни слова о том, что он урождённый Банишевски.

Стефани Банишевски, поменяв имя, стала школьной учительницей. Она замужем и у неё тоже есть дети. По слухам, она живёт во Флорал Сити во Флориде. Пола Банишевски в 1971 дважды пыталась сбежать из тюрьмы, затем, подав на апелляцию спустя год, прошла новое судебное заседание, где признала себя виновной в добровольном непредумышленном убийстве и была освобождена. После освобождения переехала в Айову (куда позже перебралась и сама Гертруда) и, по слухам, живёт там на маленькой ферме в Редфилде. О том, были ли у неё там контакты с её матерью, неизвестно. В 1998 году Пола, поменяв своё имя на Пола Пэйс, устроилась работать помощником школьного психолога в школу BCLUW в Конраде, где проработала до октября 2012, после чего некий аноним сообщил о ней местному шерифу и Пола была уволена по причине того, что при устройстве подала ложное резюме о себе.

Мэри, Ширли, Джеймс и Деннис были отданы в приёмные семьи. Деннис Ли Райт-мл. (после усыновления был назван Дэнии Ли Уайт) умер в 47 лет в Калифорнии 5 февраля 2012 года.

Дом Банишевски 3850 на East New York Street после смерти Сильвии пустовал в течение 44 лет и наконец был снесён 23 апреля 2009. На его месте запланирована церковная стоянка для автомобилей.

Кинематограф

В 2007 году вышел фильм «Американское преступление», сюжет которого основан на судьбе Сильвии Лайкенс. Гертруду Банишевски сыграла Кэтрин Кинер. Мэри и Ширли Банишевски прокомментировали этот фильм заявлением, что действовали исключительно по соображениям, аналогичным соображениям Дженни Лайкенс: они до смерти боялись гнева матери. Похожее заявление сделала и Стефани Банишевски, которая добавила, что сегодня «люди имеют полное право на гнев по поводу тех событий 1965 года», и что в отличие от фильма она была подругой Сильвии, и о сёстрах Лайкенс сохранила только любящие воспоминания.

В этом же году был выпущен фильм «Девушка по соседству», основанный на романе Джека Кетчама «Девушка по соседству».

См. также

• Кнорр, Тереза
• Дело Светланы Оклей

Ссылки

• [www.trutv.com/library/crime/notorious_murders/young/likens/1.html Полная история убийства Сильвии Лайкенс]
• [www.sylvialikens.com/index.html Меморильный сайт Сильвии Лайкенс]

Отрывок, характеризующий Банишевски, Гертруда

Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко говорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегка хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоял казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах.
– Сколько? – спросил Долохов у казака, считавшего пленных.
– На вторую сотню, – отвечал казак.
– Filez, filez, [Проходи, проходи.] – приговаривал Долохов, выучившись этому выражению у французов, и, встречаясь глазами с проходившими пленными, взгляд его вспыхивал жестоким блеском.
Денисов, с мрачным лицом, сняв папаху, шел позади казаков, несших к вырытой в саду яме тело Пети Ростова.


С 28 го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился.
От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французской армии, не считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа), из семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не более пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым математически верно определяются последующие.
Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования, заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска французские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца. Бертье писал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себе начальники описывать положение армии). Он писал:
«Je crois devoir faire connaitre a Votre Majeste l'etat de ses troupes dans les differents corps d'annee que j'ai ete a meme d'observer depuis deux ou trois jours dans differents passages. Elles sont presque debandees. Le nombre des soldats qui suivent les drapeaux est en proportion du quart au plus dans presque tous les regiments, les autres marchent isolement dans differentes directions et pour leur compte, dans l'esperance de trouver des subsistances et pour se debarrasser de la discipline. En general ils regardent Smolensk comme le point ou ils doivent se refaire. Ces derniers jours on a remarque que beaucoup de soldats jettent leurs cartouches et leurs armes. Dans cet etat de choses, l'interet du service de Votre Majeste exige, quelles que soient ses vues ulterieures qu'on rallie l'armee a Smolensk en commencant a la debarrasser des non combattans, tels que hommes demontes et des bagages inutiles et du materiel de l'artillerie qui n'est plus en proportion avec les forces actuelles. En outre les jours de repos, des subsistances sont necessaires aux soldats qui sont extenues par la faim et la fatigue; beaucoup sont morts ces derniers jours sur la route et dans les bivacs. Cet etat de choses va toujours en augmentant et donne lieu de craindre que si l'on n'y prete un prompt remede, on ne soit plus maitre des troupes dans un combat. Le 9 November, a 30 verstes de Smolensk».
[Долгом поставляю донести вашему величеству о состоянии корпусов, осмотренных мною на марше в последние три дня. Они почти в совершенном разброде. Только четвертая часть солдат остается при знаменах, прочие идут сами по себе разными направлениями, стараясь сыскать пропитание и избавиться от службы. Все думают только о Смоленске, где надеются отдохнуть. В последние дни много солдат побросали патроны и ружья. Какие бы ни были ваши дальнейшие намерения, но польза службы вашего величества требует собрать корпуса в Смоленске и отделить от них спешенных кавалеристов, безоружных, лишние обозы и часть артиллерии, ибо она теперь не в соразмерности с числом войск. Необходимо продовольствие и несколько дней покоя; солдаты изнурены голодом и усталостью; в последние дни многие умерли на дороге и на биваках. Такое бедственное положение беспрестанно усиливается и заставляет опасаться, что, если не будут приняты быстрые меры для предотвращения зла, мы скоро не будем иметь войска в своей власти в случае сражения. 9 ноября, в 30 верстах от Смоленка.]
Ввалившись в Смоленск, представлявшийся им обетованной землей, французы убивали друг друга за провиант, ограбили свои же магазины и, когда все было разграблено, побежали дальше.
Все шли, сами не зная, куда и зачем они идут. Еще менее других знал это гений Наполеона, так как никто ему не приказывал. Но все таки он и его окружающие соблюдали свои давнишние привычки: писались приказы, письма, рапорты, ordre du jour [распорядок дня]; называли друг друга:
«Sire, Mon Cousin, Prince d'Ekmuhl, roi de Naples» [Ваше величество, брат мой, принц Экмюльский, король Неаполитанский.] и т.д. Но приказы и рапорты были только на бумаге, ничто по ним не исполнялось, потому что не могло исполняться, и, несмотря на именование друг друга величествами, высочествами и двоюродными братьями, все они чувствовали, что они жалкие и гадкие люди, наделавшие много зла, за которое теперь приходилось расплачиваться. И, несмотря на то, что они притворялись, будто заботятся об армии, они думали только каждый о себе и о том, как бы поскорее уйти и спастись.


Действия русского и французского войск во время обратной кампании от Москвы и до Немана подобны игре в жмурки, когда двум играющим завязывают глаза и один изредка звонит колокольчиком, чтобы уведомить о себе ловящего. Сначала тот, кого ловят, звонит, не боясь неприятеля, но когда ему приходится плохо, он, стараясь неслышно идти, убегает от своего врага и часто, думая убежать, идет прямо к нему в руки.
Сначала наполеоновские войска еще давали о себе знать – это было в первый период движения по Калужской дороге, но потом, выбравшись на Смоленскую дорогу, они побежали, прижимая рукой язычок колокольчика, и часто, думая, что они уходят, набегали прямо на русских.
При быстроте бега французов и за ними русских и вследствие того изнурения лошадей, главное средство приблизительного узнавания положения, в котором находится неприятель, – разъезды кавалерии, – не существовало. Кроме того, вследствие частых и быстрых перемен положений обеих армий, сведения, какие и были, не могли поспевать вовремя. Если второго числа приходило известие о том, что армия неприятеля была там то первого числа, то третьего числа, когда можно было предпринять что нибудь, уже армия эта сделала два перехода и находилась совсем в другом положении.
Одна армия бежала, другая догоняла. От Смоленска французам предстояло много различных дорог; и, казалось бы, тут, простояв четыре дня, французы могли бы узнать, где неприятель, сообразить что нибудь выгодное и предпринять что нибудь новое. Но после четырехдневной остановки толпы их опять побежали не вправо, не влево, но, без всяких маневров и соображений, по старой, худшей дороге, на Красное и Оршу – по пробитому следу.
Ожидая врага сзади, а не спереди, французы бежали, растянувшись и разделившись друг от друга на двадцать четыре часа расстояния. Впереди всех бежал император, потом короли, потом герцоги. Русская армия, думая, что Наполеон возьмет вправо за Днепр, что было одно разумно, подалась тоже вправо и вышла на большую дорогу к Красному. И тут, как в игре в жмурки, французы наткнулись на наш авангард. Неожиданно увидав врага, французы смешались, приостановились от неожиданности испуга, но потом опять побежали, бросая своих сзади следовавших товарищей. Тут, как сквозь строй русских войск, проходили три дня, одна за одной, отдельные части французов, сначала вице короля, потом Даву, потом Нея. Все они побросали друг друга, побросали все свои тяжести, артиллерию, половину народа и убегали, только по ночам справа полукругами обходя русских.
Ней, шедший последним (потому что, несмотря на несчастное их положение или именно вследствие его, им хотелось побить тот пол, который ушиб их, он занялся нзрыванием никому не мешавших стен Смоленска), – шедший последним, Ней, с своим десятитысячным корпусом, прибежал в Оршу к Наполеону только с тысячью человеками, побросав и всех людей, и все пушки и ночью, украдучись, пробравшись лесом через Днепр.
От Орши побежали дальше по дороге к Вильно, точно так же играя в жмурки с преследующей армией. На Березине опять замешались, многие потонули, многие сдались, но те, которые перебрались через реку, побежали дальше. Главный начальник их надел шубу и, сев в сани, поскакал один, оставив своих товарищей. Кто мог – уехал тоже, кто не мог – сдался или умер.


Казалось бы, в этой то кампании бегства французов, когда они делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника от армии, не было ни малейшего смысла, – казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы – маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.
Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
– J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом.] – и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.
И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.
– «C'est grand!» [Это величественно!] – говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand – хорошо, не grand – дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», – говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.


Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.