Банчик, Ольга

Ольга Банчик
Имя при рождении:	Голда Бенционовна Банчик
Псевдонимы:	Pierrette
Дата рождения:	10 мая 1912(1912-05-10)
Место рождения:	Кишинёв, Бессарабская губерния
Дата смерти:	10 мая 1944(1944-05-10) (32 года)
Место смерти:	Штутгарт, Германия

О́льга Ба́нчик (в военные годы известна как Pierrette; настоящее имя Голда (евр. Голдэ) Банчик; 10 мая 1912, Кишинёв Бессарабской губернии — 10 мая 1944, Штутгарт, Германия) — участница французского Сопротивления, казнённая гитлеровцами в 1944 году.

Биография

Румыния и эмиграция

Голда Банчик родилась в Кишинёве шестым ребёнком в бедной еврейской семье; её отец — Ноих-Бенцион Йойнович Банчик (1876—1942) — был ремесленником, мать Сура-Мирл Хаимовна Готлиб (1880—?) — домохозяйкой. С 11 лет — ученица в мастерской по пошиву одеял и набивке матрасов, с 12 лет вынуждена была самостоятельно работать. В 1926 году присоединилась к организованному рабочему движению в Кишинёве, участвовала в забастовке и была арестована. В 1932 году стала членом молодёжной организации коммунистической партии Румынии и переехала в Бухарест. В 1933 году подверглась аресту за участие в несанкционированной демонстрации и в течение нескольких месяцев отбывала наказание в женской тюрьме Mislea. Во Францию уехала в 1936 или 1938 году.

Здесь Банчик включилась в движение по переправке оружия республиканцам Испании и вышла замуж за румынского писателя и политического активиста Александру Жара (наст. фам. Аврам, 1911—1988). По некоторым данным, Банчик познакомилась с будущим мужем ещё в Румынии и они вместе переехали в Париж. В 1939 году у них родилась дочь Долорес, названная так в честь Долорес Ибаррури.

В оккупированной Франции

После оккупации Франции в следующем году Банчик под именем Pierrette включилась в движение Сопротивления, с 1942 года — в рядах организованной другим бессарабским евреем Борисом Голбаном (наст. фам. Брухман, 1908—2004) иммигрантской группы организации французских вольных стрелков и партизан (Francs-Tireurs et Partisans de la Main ďŒuvre Immigrée, или сокращённо FTP-MOI — ФБСП МОИ), которую с августа 1943 года возглавлял Мишель Манушьян (Мисак Манукян, 1906—1944).

Банчик была связной группы, участвовала в более чем 100 партизанских акциях, направленных против оккупантов, занималась изготовлением и переправкой взрывчатки. К концу 1943 года, ослабленная повторными облавами, группа Манушьяна распалась на несколько автономных групп, а 16 ноября 1943 года Банчик была арестована французской полицией на rue du Docteur Brousse и передана Гестапо. 22 других участника группы, включая Манушьяна, были арестованы в том же месяце. Пропагандистские плакаты того времени (т. н. красные афиши — L’Affiche Rouge) изображали участников группы Манушьяна коммунистическими террористами из числа нацменьшинств (группа включала 11 евреев, 5 итальянцев, 2 французов, 2 армян, одного поляка и одного испанца).[lmsi.net/spip.php?article502] «Процесс 23-х» так и вошёл в историю под названием «L’Affiche Rouge».

Несмотря на пытки, Банчик отказалась назвать какие-либо имена и 21 февраля 1944 года на открытом судебном заседании, на которое были приглашены многие французские знаменитости, вместе с Манушьяном и 21 другим участником группы была приговорена к смертной казни. Все мужчины из числа приговорённых были расстреляны на второй день в крепости Форт Мон-Валерьен (Fort Mont-Valérien) в парижском предместье Сюрен. Банчик — единственная женщина среди участников группы — была переправлена в Штутгарт, где на тюремном дворе в день её рождения она была обезглавлена топором.

По пути в Штутгарт 9 мая 1944 года, в вагоне Банчик написала адресованное в Красный Крест прощальное письмо дочери (которую под именем Долорес Жакоб укрывала у себя французская семья) с припиской:

Уважаемая мадам! Я прошу вас быть столь любезной и передать это письмо после войны моей маленькой девочке Долорес Жакоб. Это последнее пожелание матери, которой осталось жить лишь двенадцать часов.

Выброшенный через вагонное окно клочок бумаги был найден крестьянами и опубликован после войны.

Моя любимая дочурка, моя сладкая крохотная любовь!

Твоя мама пишет это последнее письмо, моя любимая доченька; завтра в 6 утра, 10 мая, меня больше не будет.

Не плачь, моя любовь; твоя мама уже тоже не плачет. Я умираю со спокойной совестью и твёрдым убеждением, что завтра твоя жизнь и твоё будущее будут счастливей, чем у твоей мамы. Ты не будешь страдать. Гордись своей мамой, моя любовь. У меня всегда перед глазами твой образ.

Я буду верить, что ты увидишь своего папу, у меня есть надежда, что его постигнет иная судьба, нежели моя. Передай ему, что я всегда думала о нём, как я всегда думала о тебе. Я люблю вас обоих всем сердцем. Вы оба мне дороги. Моё милое дитя, твой папа теперь для тебя и твоя мама. Он тебя сильно любит. Ты не почувствуешь утрату матери. Моё милое дитя, я заканчиваю это письмо с надеждой, что ты будешь счастлива всю жизнь, с твоим папой, со всеми.

Целую тебя всем сердцем, много-много.

Прощай, моя любовь.

Твоя мама.

Post Scriptum

Несколько улиц (а также стадион, университетский кампус, школы, кинотеатр и микрорайон) в Румынии носили имя Ольги Банчик, но большинство были переименованы в 1989 году (в том числе в Бухаресте — теперь улица Александру Филиппиде). Мемориальные таблички в её честь были также устранены. Попытка удалить мемориальную доску на улице Полонэ в Бухаресте в 2005 году вызвала протест со стороны известного литератора Бедроса Хорасанджяна и пока не увенчалась успехом.[www.ziua.ro/display.php?id=179497&data=2005-06-29&]

В городке Vitrolles департамента Буш-дю-Рон на юге Франции есть улица Ольги Банчик.

В 1959 году румынским скульптором Александру Чукуренку (1903—1977) была создана скульптурная композиция «Olga Bancic pe eşafod» (Ольга Банчик на эшафоте; Национальный музей искусств Румынии, Бухарест).

В 1976 году режиссёром Франком Кассанти во Франции был поставлен художественный фильм L’Affiche Rouge («Красная афиша», [www.imdb.com/title/tt0074096/ см. IMDb]), в котором роль Ольги Банчик сыграла польская актриса Майя Водецка, роль мужа Банчик Александру Жара (в картине — Alexandre Jar) — Жан Леско, роль их дочери (в картине — Долорес Банчик) — Сильвия Бадеску.

26 октября 1999 года Высший Совет Памяти (Conseil supérieur de la Mémoire) при президенте Франции специальной церемонией почтил память Ольги Банчик вместе с пятью другими героями французского Сопротивления.

Семья

Муж Ольги Банчик — писатель Александру Жар (Alexandru Jar) — после войны возвратился в Румынию и продолжил успешную литературную карьеру. В 1956 году он вместе с драматургом Михаилом Давидоглу (1910—1987) и литературным критиком Ионом Витнером (1914—1991) подвергся критике со стороны видного идеолога партии Мирона Константинеску (1917, Кишинёв — 1974, Бухарест) за «интеллектуально-либеральные тенденции» в творчестве и «буржуазный идеализм». Жар выступил против партийного надзора над литературой; Давидоглу и Витнеру вменялось в вину то, что они не смогли его вовремя осудить. Дочь Ольги Банчик Долорес жила с отцом в Румынии.

Сестра — Лейка Бенционовна (Елизавета Наумовна) Банчик (в замужестве Лившина, 1901—1974) — жила в Кишинёве. Её сын (племянник Ольги Банчик) — советский математик Годим Лейбович Лившин (1926—?), автор монографий «Программирование для электронной вычислительной машины "Урал-1"» (1962), «Вычислительная техника в учёте, планировании и управлении на железнодорожном транспорте» (1963), «Математическое обеспечение планово-экономических задач» (1977). У Ольги Банчик были также сестра Марьем (род. 1906) и брат Вольф (род. 1905).

Ссылки

• [www.marxists.org/history/france/resistance/manouchian/letters/bancic.htm Последнее письмо Ольги Банчик (англ.)]
• Довид Кнут. Contributions a l’histoire de la resistance juive en France (Вклад в историю еврейского сопротивления во Франции). Centre de Documentation Juive Contemporaine: Париж, 1947.
• [lcrmassypalaiseau.chez-alice.fr/PagesHistoire/GroupeManouchian.htm Стихотворение Луи Арагона «L’Affiche Rouge», мемориальная доска и фотоматериалы]: Стихотворение памяти погибших участников группы было написано Арагоном в 1955 году под названием «Strophes pour se souvenir» (строфы на память, опубликовано в сборнике «Le roman inachevé», 1956), положено на музыку и исполнено Лео Ферре в 1959 году под названием «L’Affiche rouge» ([www.dailymotion.com/video/xiosm_laffiche-rouge-leo-ferre прослушать, прочесть и просмотреть тут]). Текст стихотворения выбит на монументе в память борцов группы на кладбище Пер-Лашез.[www.herodote.net/dossiers/evenement.php?jour=19440221]

Примечания

• Согласно сохранившемуся в парижских полицейских архивах досье, Голда Банчик родилась в губернском городе Кишинёве не 10 мая, а 28 мая 1912 года ([s147752339.onlinehome.fr/spip/article.php?id_article=3 см. тут]). Некоторые источники также упоминают 22 мая, что может отражать расхождение в календарных стилях.
• Текст последнего письма Ольги Банчик к дочери в оригинале ([afmeg.info/squelettes/dicofemmesjuives/pages/notice/bancic.htm см. тут]):

  Ma chère petite fille, mon cher petit amour, Ta mère écrit la dernière lettre, ma chère petite, demain à 6 heures, le 10 mai, je ne serai plus. Mon amour, ne pleure pas, ta mère ne pleure pas non plus. Je meurs avec la conscience tranquille et avec toute la conviction que demain tu auras une vie et un avenir plus heureux que ta mère. Tu n’auras plus à souffrir. Sois fière de ta mère, mon petit amour. J’ai toujours ton image devant moi. Je vais croire que tu verras ton père, j’ai l’espérance que lui aura un autre sort. Dis-lui que j’ai toujours pensé à lui comme à toi. Je vous aime de tout mon coeur. Tous les deux vous m’êtes chers. Ma chère enfant, ton père est, pour toi, une mère aussi. Il t’aime beaucoup. Tu ne sentiras pas le manque de ta mère. Mon cher enfant, je finis ma lettre avec l’espérance que tu seras heureuse pour toute ta vie avec ton père, avec tout le monde. Je vous embrasse de tout mon coeur, beaucoup, beaucoup. Adieu mon amour. Ta mère.

И приписка:

Cher madamme. Je vous prie de bien vouloir remettre cette lettre à ma petite fille Dolorès Jacob après la guerre. Ce la derniere desire d’une mère, qui va vivre encore 12 heurs. merci.

Отрывок, характеризующий Банчик, Ольга

Князь Андрей поцеловался с сестрою рука в руку и сказал ей, что она такая же pleurienicheuse, [плакса,] как всегда была. Княжна Марья повернулась к брату, и сквозь слезы любовный, теплый и кроткий взгляд ее прекрасных в ту минуту, больших лучистых глаз остановился на лице князя Андрея.
Княгиня говорила без умолку. Короткая верхняя губка с усиками то и дело на мгновение слетала вниз, притрогивалась, где нужно было, к румяной нижней губке, и вновь открывалась блестевшая зубами и глазами улыбка. Княгиня рассказывала случай, который был с ними на Спасской горе, грозивший ей опасностию в ее положении, и сейчас же после этого сообщила, что она все платья свои оставила в Петербурге и здесь будет ходить Бог знает в чем, и что Андрей совсем переменился, и что Китти Одынцова вышла замуж за старика, и что есть жених для княжны Марьи pour tout de bon, [вполне серьезный,] но что об этом поговорим после. Княжна Марья все еще молча смотрела на брата, и в прекрасных глазах ее была и любовь и грусть. Видно было, что в ней установился теперь свой ход мысли, независимый от речей невестки. Она в середине ее рассказа о последнем празднике в Петербурге обратилась к брату:
– И ты решительно едешь на войну, Andre? – сказала oia, вздохнув.
Lise вздрогнула тоже.
– Даже завтра, – отвечал брат.
– II m'abandonne ici,et Du sait pourquoi, quand il aur pu avoir de l'avancement… [Он покидает меня здесь, и Бог знает зачем, тогда как он мог бы получить повышение…]
Княжна Марья не дослушала и, продолжая нить своих мыслей, обратилась к невестке, ласковыми глазами указывая на ее живот:
– Наверное? – сказала она.
Лицо княгини изменилось. Она вздохнула.
– Да, наверное, – сказала она. – Ах! Это очень страшно…
Губка Лизы опустилась. Она приблизила свое лицо к лицу золовки и опять неожиданно заплакала.
– Ей надо отдохнуть, – сказал князь Андрей, морщась. – Не правда ли, Лиза? Сведи ее к себе, а я пойду к батюшке. Что он, всё то же?
– То же, то же самое; не знаю, как на твои глаза, – отвечала радостно княжна.
– И те же часы, и по аллеям прогулки? Станок? – спрашивал князь Андрей с чуть заметною улыбкой, показывавшею, что несмотря на всю свою любовь и уважение к отцу, он понимал его слабости.
– Те же часы и станок, еще математика и мои уроки геометрии, – радостно отвечала княжна Марья, как будто ее уроки из геометрии были одним из самых радостных впечатлений ее жизни.
Когда прошли те двадцать минут, которые нужны были для срока вставанья старого князя, Тихон пришел звать молодого князя к отцу. Старик сделал исключение в своем образе жизни в честь приезда сына: он велел впустить его в свою половину во время одевания перед обедом. Князь ходил по старинному, в кафтане и пудре. И в то время как князь Андрей (не с тем брюзгливым выражением лица и манерами, которые он напускал на себя в гостиных, а с тем оживленным лицом, которое у него было, когда он разговаривал с Пьером) входил к отцу, старик сидел в уборной на широком, сафьяном обитом, кресле, в пудроманте, предоставляя свою голову рукам Тихона.
– А! Воин! Бонапарта завоевать хочешь? – сказал старик и тряхнул напудренною головой, сколько позволяла это заплетаемая коса, находившаяся в руках Тихона. – Примись хоть ты за него хорошенько, а то он эдак скоро и нас своими подданными запишет. – Здорово! – И он выставил свою щеку.
Старик находился в хорошем расположении духа после дообеденного сна. (Он говорил, что после обеда серебряный сон, а до обеда золотой.) Он радостно из под своих густых нависших бровей косился на сына. Князь Андрей подошел и поцеловал отца в указанное им место. Он не отвечал на любимую тему разговора отца – подтруниванье над теперешними военными людьми, а особенно над Бонапартом.
– Да, приехал к вам, батюшка, и с беременною женой, – сказал князь Андрей, следя оживленными и почтительными глазами за движением каждой черты отцовского лица. – Как здоровье ваше?
– Нездоровы, брат, бывают только дураки да развратники, а ты меня знаешь: с утра до вечера занят, воздержен, ну и здоров.
– Слава Богу, – сказал сын, улыбаясь.
– Бог тут не при чем. Ну, рассказывай, – продолжал он, возвращаясь к своему любимому коньку, – как вас немцы с Бонапартом сражаться по вашей новой науке, стратегией называемой, научили.
Князь Андрей улыбнулся.
– Дайте опомниться, батюшка, – сказал он с улыбкою, показывавшею, что слабости отца не мешают ему уважать и любить его. – Ведь я еще и не разместился.
– Врешь, врешь, – закричал старик, встряхивая косичкою, чтобы попробовать, крепко ли она была заплетена, и хватая сына за руку. – Дом для твоей жены готов. Княжна Марья сведет ее и покажет и с три короба наболтает. Это их бабье дело. Я ей рад. Сиди, рассказывай. Михельсона армию я понимаю, Толстого тоже… высадка единовременная… Южная армия что будет делать? Пруссия, нейтралитет… это я знаю. Австрия что? – говорил он, встав с кресла и ходя по комнате с бегавшим и подававшим части одежды Тихоном. – Швеция что? Как Померанию перейдут?
Князь Андрей, видя настоятельность требования отца, сначала неохотно, но потом все более и более оживляясь и невольно, посреди рассказа, по привычке, перейдя с русского на французский язык, начал излагать операционный план предполагаемой кампании. Он рассказал, как девяностотысячная армия должна была угрожать Пруссии, чтобы вывести ее из нейтралитета и втянуть в войну, как часть этих войск должна была в Штральзунде соединиться с шведскими войсками, как двести двадцать тысяч австрийцев, в соединении со ста тысячами русских, должны были действовать в Италии и на Рейне, и как пятьдесят тысяч русских и пятьдесят тысяч англичан высадятся в Неаполе, и как в итоге пятисоттысячная армия должна была с разных сторон сделать нападение на французов. Старый князь не выказал ни малейшего интереса при рассказе, как будто не слушал, и, продолжая на ходу одеваться, три раза неожиданно перервал его. Один раз он остановил его и закричал:
– Белый! белый!
Это значило, что Тихон подавал ему не тот жилет, который он хотел. Другой раз он остановился, спросил:
– И скоро она родит? – и, с упреком покачав головой, сказал: – Нехорошо! Продолжай, продолжай.
В третий раз, когда князь Андрей оканчивал описание, старик запел фальшивым и старческим голосом: «Malbroug s'en va t en guerre. Dieu sait guand reviendra». [Мальбрук в поход собрался. Бог знает вернется когда.]
Сын только улыбнулся.
– Я не говорю, чтоб это был план, который я одобряю, – сказал сын, – я вам только рассказал, что есть. Наполеон уже составил свой план не хуже этого.
– Ну, новенького ты мне ничего не сказал. – И старик задумчиво проговорил про себя скороговоркой: – Dieu sait quand reviendra. – Иди в cтоловую.


В назначенный час, напудренный и выбритый, князь вышел в столовую, где ожидала его невестка, княжна Марья, m lle Бурьен и архитектор князя, по странной прихоти его допускаемый к столу, хотя по своему положению незначительный человек этот никак не мог рассчитывать на такую честь. Князь, твердо державшийся в жизни различия состояний и редко допускавший к столу даже важных губернских чиновников, вдруг на архитекторе Михайле Ивановиче, сморкавшемся в углу в клетчатый платок, доказывал, что все люди равны, и не раз внушал своей дочери, что Михайла Иванович ничем не хуже нас с тобой. За столом князь чаще всего обращался к бессловесному Михайле Ивановичу.
В столовой, громадно высокой, как и все комнаты в доме, ожидали выхода князя домашние и официанты, стоявшие за каждым стулом; дворецкий, с салфеткой на руке, оглядывал сервировку, мигая лакеям и постоянно перебегая беспокойным взглядом от стенных часов к двери, из которой должен был появиться князь. Князь Андрей глядел на огромную, новую для него, золотую раму с изображением генеалогического дерева князей Болконских, висевшую напротив такой же громадной рамы с дурно сделанным (видимо, рукою домашнего живописца) изображением владетельного князя в короне, который должен был происходить от Рюрика и быть родоначальником рода Болконских. Князь Андрей смотрел на это генеалогическое дерево, покачивая головой, и посмеивался с тем видом, с каким смотрят на похожий до смешного портрет.
– Как я узнаю его всего тут! – сказал он княжне Марье, подошедшей к нему.
Княжна Марья с удивлением посмотрела на брата. Она не понимала, чему он улыбался. Всё сделанное ее отцом возбуждало в ней благоговение, которое не подлежало обсуждению.
– У каждого своя Ахиллесова пятка, – продолжал князь Андрей. – С его огромным умом donner dans ce ridicule! [поддаваться этой мелочности!]
Княжна Марья не могла понять смелости суждений своего брата и готовилась возражать ему, как послышались из кабинета ожидаемые шаги: князь входил быстро, весело, как он и всегда ходил, как будто умышленно своими торопливыми манерами представляя противоположность строгому порядку дома.
В то же мгновение большие часы пробили два, и тонким голоском отозвались в гостиной другие. Князь остановился; из под висячих густых бровей оживленные, блестящие, строгие глаза оглядели всех и остановились на молодой княгине. Молодая княгиня испытывала в то время то чувство, какое испытывают придворные на царском выходе, то чувство страха и почтения, которое возбуждал этот старик во всех приближенных. Он погладил княгиню по голове и потом неловким движением потрепал ее по затылку.
– Я рад, я рад, – проговорил он и, пристально еще взглянув ей в глаза, быстро отошел и сел на свое место. – Садитесь, садитесь! Михаил Иванович, садитесь.
Он указал невестке место подле себя. Официант отодвинул для нее стул.
– Го, го! – сказал старик, оглядывая ее округленную талию. – Поторопилась, нехорошо!
Он засмеялся сухо, холодно, неприятно, как он всегда смеялся, одним ртом, а не глазами.
– Ходить надо, ходить, как можно больше, как можно больше, – сказал он.
Маленькая княгиня не слыхала или не хотела слышать его слов. Она молчала и казалась смущенною. Князь спросил ее об отце, и княгиня заговорила и улыбнулась. Он спросил ее об общих знакомых: княгиня еще более оживилась и стала рассказывать, передавая князю поклоны и городские сплетни.
– La comtesse Apraksine, la pauvre, a perdu son Mariei, et elle a pleure les larmes de ses yeux, [Княгиня Апраксина, бедняжка, потеряла своего мужа и выплакала все глаза свои,] – говорила она, всё более и более оживляясь.