Баньян, Джон
Джон Беньян | |
John Bunyan | |
Место рождения: | |
---|---|
Гражданство: | |
Род деятельности: | |
Жанр: |
Джон Баньян (Беньян, Бэньян, Буньян, англ. John Bunyan; 28 ноября 1628, — 31 августа 1688) — английский писатель, баптистский проповедник.
Содержание
Биография
Джон Баньян родился в местечке Хэрроуден (в миле к юго-востоку от Бедфорда), округа Элстоу в семье Томаса Баньяна и Маргарет Бентли; Маргарет была из Элстоу, и, так же как и муж, родилась в 1603 году. Они поженились 27 мая 1627 года, а в 1628 году сестра Маргарет, Роуз Бентли, вышла замуж за Эдварда Баньяна, единокровного брата Томаса. (Томас женился первый раз в 1623, и, так же как и его отец, женился ещё два раза). Они были людьми рабочего класса; Томас работал жестянщиком или медником, то есть чинил чайники и котлы[1]. О своих скромных корнях Баньян писал: «Мое происхождение — из поколения низкого и ничтожного, дом моего отца — самый убогий и презренный среди всех семей страны».
Учился Баньян совсем немного (2-4 года). Учился в доме своего отца, вместе с другими бедными сельскими мальчишками, и тот факт, что образования получил совсем мало, был выгодным для его отца и его будущей торговли. Он последовал отцу, торгуя жестяными изделиями, что в то время считалось занятием низким и исторически ассоциировалось с кочевым образом жизни цыган.
В 1644 году, в возрасте 16 лет, Баньян потерял свою мать и двух сестёр, а его отец женился в третий раз. Возможно, именно приезд мачехи привел к его отчуждению и последующему вступлению в ряды парламентской армии. Служил в гарнизоне Ньюпорт Пэгнелл (1644—1647), когда гражданская война подходила к концу первого этапа. От смерти его спас товарищ по оружию, который вызвался в бой вместо него и был убит, неся караульную службу.
Когда гражданскую войну выиграли сторонники парламента, Баньян вернулся к своему старому занятию, то есть торговле, и со временем встретил свою жену. В 1649 году (когда ему было около 21 года), он женился на молодой девушке, Мэри, единственное приданое которой составляли две книги: «Путь в рай простого человека» Артура Дента и «Практика благочестия» Льюиса Бейли, которые повлияли на него, склоняя к набожному образу жизни. Мэри была сиротой, в наследство от отца ей достались лишь эти две книги, и, мягко выражаясь, они вели скромную жизнь. Баньян писал, что они были «настолько бедны, насколько бедными вообще можно быть», и что «у них не было ни чашки, ни ложки».
В своей автобиографической книге «Милость Божья» Баньян описывает то, как он вел распутную жизнь в молодости, как порицали отсутствие морали в нём. Тем не менее, кажется, нет свидетельств тому, что внешне он был хуже, чем его обычные соседи.
Примерами грехов, в которых он сознаётся в «Милости Божьей», являются богохульство, танцы. Растущее осознание своей аморальной и небиблейской жизни привело к тому, что он задумался над нечестивостью и богохульством, в особенности он был обеспокоен «непростительными грехами» и убеждением, что он уже совершал их. Он был отъявленным богохульником, и даже самые искусные похабники говорили, что Баньян был «самым безбожным сквернословом, которого они когда-либо видели». Баньян говорил, что во время игры в чижика на сельской площади он услышал голос, который спросил: «Ты отречёшься от своих грехов и попадешь в рай, или продолжишь грешить и попадёшь в ад?» Он понял, что это был голос Божий, недовольный тем, чем занимался Баньян, так как пуритане считали Воскресенье священным днем и не разрешали никаких игр в этот день. Баньян духовно возродился и боролся как с чувством своей вины и неуверенности в себе, так и со своей верой в библейское обещание осуждения на вечные муки и спасения христиан.
Борясь со своей недавно обретённой верой, Баньян становился все более и более подавленным, что привело к психическому и физическому расстройству. В этот период своей борьбы Баньян начал свою четырёхлетнюю дискуссию и странствие с несколькими бедными женщинами-членами диссидентской религиозной группы, которые посещали церковь Святого Иоанна. Все больше и больше Баньян сравнивал себя со Святым Павлом, который называл себя «главой всех грешников», и верил, что он принадлежит к духовной элите, избранной Господом. Баньяна крестили, и он стал членом баптистской церкви Бедфорда в 1653 году. Вступив в церковь Бедфорда, Баньян начал следовать учениям своего пастора, Джона Гиффорда.
Баньян был открыт для всех обладающих библейской верой в Иисуса Христа и борющихся с теми, кто вызывал разногласия по вопросу времени и формы крещения. Первое письменное подтверждение того, что Баньян был баптистом, появляется гораздо позже, предположительно, около 1690 года, уже после смерти Баньяна. Остались церковные записи крещения Джона-младенца в 1628 году, а также крещения его новорождённых детей: Мэри в 1650, Элизабет в 1654 и Джозефа в 1672 году. Баньян снова утверждает, что слышал голоса и что у него были видения, так же как и у Святой Терезы и Уильяма Блейка. Ещё в Элстоу Мэри родила слепую дочь, также названную Мэри, и вторую дочь, Элизабет, вскоре после которых родилось ещё двое, Джозеф и Томас. В 1655 году, после переезда в Бедфорд, умерли и его жена, и его наставник Джон Гиффорд. Баньян был убит горем, и его здоровье сильно пошатнулось, хотя в том же 1655 году он стал диаконом церкви Святого Павла в Бедфорде и начал с успехом проповедовать.
Баньян был крайне не согласен с учениями квакеров, и в 1657—1658 годах принял участие в письменных дебатах с некоторыми из их лидеров. Сначала Баньян опубликовал «Некие Открытые Святые Истины», где он резко критикует убеждения квакеров. Квакер Эдвард Бурроу ответил ему «Истинной Верой в Учение Мира». Баньян встретил памфлет Бурроу «Доказательством Неких Открытых Святых Истин», на что Бурроу ответил «Правдой (Наисильнейшей из Всего), Свидетельствующей Далее». Позже лидер квакеров Джордж Фокс вступил в словесную перепалку с Баньяном, опубликовав опровержение его эссе «Раскрытая Великая Тайна Великой Блудницы». Бедфордские баптисты были умеренными в своих взглядах, они считались более либеральными в отношении церковного управления, чем пресвитериане, и более консервативными в вопросах церковных догматов, чем такие антиномийские секты, как квакеры. Баньян критиковал квакеров за их уверенность в своем собственном «внутреннем свете», а не в буквальном слове Библии. Пуритане были старательными биографами своей духовной собственной жизни и пытались найти свидетельства религиозного значения как в собственной жизни, так и в литературе.
Тюремные заключения
Популярность и известность Баньяна росли, и он становился все более и более излюбленной целью для клеветы и злословия; его обвиняли в том, что он «колдун, иезуит, разбойник», и что у него есть любовницы и множество жен. В 1658 году, в возрасте 30 лет, его арестовали за проповедь в местечке Итон Сокон и обвинили в проповедовании без лицензии. Несмотря на это, он продолжал проповедовать до ноября 1660 года, когда его посадили в окружную тюрьму на Силвер Стрит в Бедфорде. Баньян женился во второй раз, на Элизабет, с которой у него было ещё двое детей, Сара и Джозеф. В том же самом году, с Реставрацией монархии Карлом II, началось преследование Баньяна, так как страна вернулась к англиканству. Молитвенные дома были закрыты, и все граждане должны были посещать англиканские приходские церкви. Наказуемым законом стало «проведение святых богослужений в несоответствии с ритуалами церкви или не по распоряжению Епископа на обращение к пастве». Баньян больше не мог свободно проповедовать; он лишился права, которым он пользовался во время Пуританской Республики, и 12 ноября 1660 года его арестовали во время частной проповеди в Нижнем Самселле, к югу от Бедфорда.
Его лишили свободы сначала на три месяца, но так как он отказался адаптировать свои проповеди к англиканским нормам или вовсе бросить проповедование, этот срок был увеличен примерно до двенадцати месяцев. У прокурора Баньяна, Мистера Вингейта, не было желания посадить Баньяна в тюрьму, но абсолютное неприятие Баньяном предложений и его убеждённость «Если вы меня сегодня освободите, то уже завтра я буду читать проповеди», не оставили Вингейту выбора. В январе 1661 года его посадили в тюрьму за упорное нежелание посещать обязательные службы в англиканских церквях и за проповедование на незаконных собраниях. В это время у него появилась идея написания романа-аллегории «Путешествие Пилигрима» (Хотя многие исследователи считают, что он начал это произведение во время второго и более короткого тюремного заключения 1675 года, о котором говорится ниже). Жена Баньяна Элизабет тщетно пыталась добиться его освобождения, но его твёрдое неприятие законов и решимость проповедовать ждущей его пастве мешали его освобождению. Во время заключения были и периоды относительной свободы, когда нестрогие тюремные надзиратели позволяли Баньяну посещать церковные собрания и вести богослужения.
В 1666 году Баньяна ненадолго освободили, буквально на несколько недель, перед тем как его снова арестовали за чтение проповедей и отправили обратно в тюрьму Бедфорда ещё на шесть лет. В этот период он плетёт шнурки и проповедует шести заключённым прихожанам, чтобы поддержать свою семью. Его имущество составляли две книги, «Книга Мучеников» Джона Фокса и Библия, жестяная скрипка, флейта, которую он сделал из ножки стула, и неограниченное количество перьев и бумаги. И музыка, и желание писать были неотъемлемыми составляющими его пуританской веры. Баньяна освободили в январе 1672 года, когда Карл II издал Декларацию Веротерпимости. В тот же месяц Баньян стал пастором церкви Святого Павла. 9 мая 1679 года он получил одну из первых лицензий на проповедование в рамках нового закона. Он построил новый молитвенный дом и сформировал из своих выживших прихожан диссидентскую общину и увеличил число своей паствы до четырёх тысяч христиан в Бедфорде. Он основал более тридцати религиозных общин, и его прихожане дали ему ласковый титул «Епископ Баньян».
В марте 1675 года Баньяна опять посадили в тюрьму за проповедование (так как Карл II отменил действие Декларации Веротерпимости), в этот раз его посадили в городскую тюрьму Бедфорда, которая находилась на каменном мосте через реку Уз. Как ни странно, именно квакеры добились освобождения Баньяна. Когда король попросил лист с фамилиями для помилования, они дали и имя Баньяна, как члена их общины. Через шесть месяцев он был свободен, и, так как он был очень популярен, его больше не арестовывали. В это время говорили, что Баньян одевался как бродяга, с палкой в руке, когда он посещал свои различные приходы, чтобы избежать очередного ареста. Когда король Яков II предложил Баньяну следить за соблюдением королевских интересов в Бедфорде, он отказался, так как Джеймс не захотел отменить пытки и законы, которые использовались для преследования диссидентов. В 1688 году он служил священником у лорд-мэра Лондона, Сэра Джона Шортера. Баньян умер до того, как Яков II отрекся от престола, то есть до начала «Славной Революции».
Когда Баньян ехал из Лондона в Рединг, чтобы разрешить ссору между отцом и сыном, он простудился и слёг с лихорадкой. Он умер в доме своего друга Джона Струдвика, торговца бакалеей и свечами, 31 августа 1688 года. Могила Баньяна находится на кладбище Банхилл Филдс в Лондоне. Предсмертной волей многих пуритан, для которых поклонение могилам и мощам считалось страшным грехом, стало желание, чтобы их похоронили как можно ближе к могиле Баньяна. В 1682 году была создана лежачая статуя, которая украсила могилу Баньяна. Писатель покоится рядом с другими выдающимися диссидентами, в том числе рядом с Джорджем Фоксом, Уильямом Блэйком и Даниэлем Дефо.
Путешествие Пилигрима
Баньян написал «Путешествие Пилигрима» (также переводится «Путь Паломника») в двух частях, первая из которых была опубликована в Лондоне в 1678 году, и вторая — в 1684 году. Он начал работу над этим произведением во время своего первого тюремного заключения, и закончил, возможно, в период второго заключения. Самое первое издание, в котором две части были объединены, вышло в 1728 году. Третья часть, ошибочно приписанная Баньяну, появилась в 1693 году и была переиздана в 1852 году. Полное название — «Путешествие Пилигрима из Этого Мира в Тот, Который Должен Прийти».
«Путешествие Пилигрима» — вероятно, одна из самых широко известных аллегорий, когда-либо написанных; книга переведена на многие языки. Протестантские миссионеры часто переводили эту книгу как вторую после Библии.
Две другие успешные работы Баньяна менее известны — это «Жизнь и Смерть Мистера Бэдмэна» (1680), воображаемая биография, и «Духовная война» (1682), аллегория. Третья книга, раскрывающая внутренний мир Баньяна и подготовку к предназначенной ему миссии, — «Милость Божья, сошедшая на главного грешника». Это классический пример духовной автобиографии, то есть Баньян сосредотачивается на своём собственном духовном пути. Поводом для написания этой работы было желание открыто восхвалить христианскую концепцию милости и обнадёжить тех, кто проходит через то же самое, через что прошёл и сам Баньян.
Перечисленные выше работы появлялись в многочисленных изданиях. Существует несколько заслуживающих особого внимания коллекций изданий «Путешествия Пилигрима», например, в Британском Музее и в Нью-Йоркской Публичной Библиотеке, собранные Джеймсом Леноксом.
Баньян стал как известным проповедником, так и плодовитым автором, хотя большинство его работ состоят из распространённых проповедей и поучений. Несмотря на то, что Баньян был баптистским проповедником, по своим религиозным взглядам он был пуританином. Портрет писателя, написанный его другом Робертом Уайтом, который часто репродуцировали, показывает привлекательность истинного характера Баньяна. Он был высоким, с рыжеватыми волосами, довольно большим носом и ртом и сверкающими глазами.
Баньян не был учёным, но знал Священное Писание полностью. Огромное влияние на Баньяна оказали и труды Мартина Лютера.
Одно время «Путешествие Пилигрима» считалось самой читаемой книгой на английском языке, не считая Библии. Шарм этой работы, делающей её настолько привлекательной для читателя, заключается в том, что широкое воображение автора создаёт таких героев, такие события и сцены, которые представляются в воображении читателя как нечто такое, что он сам испытал, знает и помнит. Также работа полна доброты, нежности и необычного юмора, полна захватывающего дух красноречия и чистого, идиоматического английского. Маколей писал: «В Англии во второй половине 17-го века было только два ума, обладающих даром воображения самого высокого уровня. Один из этих умов создал „Потерянный Рай“, а второй — „Путешествие Пилигрима“».
Образы, использованные Баньяном в «Путешествии Пилигрима» — ничто иное, как образы, взятые из действительного мира автора. Тесные Врата — версия ворот с калиткой в церкви Элстоу, Трясина Отчаяния — отражение влажного и топкого места недалеко от дома писателя в Харроудене, Отрадные Горы — образ Чилтернских Холмов, окружающих Бедфордшир. Даже за героями, например Евангелистом, прообразом которого был Джон Гиффорд, стояли реальные люди. Это паломничество было не только реальным для Баньяна, так как он прошёл через него, но его описание открывает эту действительность читателю. Редьярд Киплинг как-то сказал о Баньяне, что он — «отец романа, первый Дефо Спасения».
Всего Баньян написал около 60 произведений, среди которых «Духовная Война» занимает второе место после «Путешествия Пилигрима» по популярности.
Произведения
- «Духовная война»
- «Путешествие пилигрима»
- «Христиана и её дети»
- «Христос — совершенный Спаситель»
Напишите отзыв о статье "Баньян, Джон"
Примечания
- ↑ Венгерова З. А. Бэниэн, Джон // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
Ссылки
- [www.lib.ru/HRISTIAN/BUNYAN/wojna.txt «Духовная война» на сайте Lib.ru]
- [www.jesuschrist.ru/library/view.php?id=110 «Путешествие пилигрима» на сайте JesusChrist.ru]
- [mir-wam.narod.ru/biblioteka/bunejan.html Жизнь Джона Баньяна на сайте МИР-ВАМ.narod.ru]
Отрывок, характеризующий Баньян, Джон
– О, ох! – охнул Несвицкий, как будто от жгучей боли, хватая за руку свитского офицера. – Посмотрите, упал один, упал, упал!– Два, кажется?
– Был бы я царь, никогда бы не воевал, – сказал Несвицкий, отворачиваясь.
Французские орудия опять поспешно заряжали. Пехота в синих капотах бегом двинулась к мосту. Опять, но в разных промежутках, показались дымки, и защелкала и затрещала картечь по мосту. Но в этот раз Несвицкий не мог видеть того, что делалось на мосту. С моста поднялся густой дым. Гусары успели зажечь мост, и французские батареи стреляли по ним уже не для того, чтобы помешать, а для того, что орудия были наведены и было по ком стрелять.
– Французы успели сделать три картечные выстрела, прежде чем гусары вернулись к коноводам. Два залпа были сделаны неверно, и картечь всю перенесло, но зато последний выстрел попал в середину кучки гусар и повалил троих.
Ростов, озабоченный своими отношениями к Богданычу, остановился на мосту, не зная, что ему делать. Рубить (как он всегда воображал себе сражение) было некого, помогать в зажжении моста он тоже не мог, потому что не взял с собою, как другие солдаты, жгута соломы. Он стоял и оглядывался, как вдруг затрещало по мосту будто рассыпанные орехи, и один из гусар, ближе всех бывший от него, со стоном упал на перилы. Ростов побежал к нему вместе с другими. Опять закричал кто то: «Носилки!». Гусара подхватили четыре человека и стали поднимать.
– Оооо!… Бросьте, ради Христа, – закричал раненый; но его всё таки подняли и положили.
Николай Ростов отвернулся и, как будто отыскивая чего то, стал смотреть на даль, на воду Дуная, на небо, на солнце. Как хорошо показалось небо, как голубо, спокойно и глубоко! Как ярко и торжественно опускающееся солнце! Как ласково глянцовито блестела вода в далеком Дунае! И еще лучше были далекие, голубеющие за Дунаем горы, монастырь, таинственные ущелья, залитые до макуш туманом сосновые леса… там тихо, счастливо… «Ничего, ничего бы я не желал, ничего бы не желал, ежели бы я только был там, – думал Ростов. – Во мне одном и в этом солнце так много счастия, а тут… стоны, страдания, страх и эта неясность, эта поспешность… Вот опять кричат что то, и опять все побежали куда то назад, и я бегу с ними, и вот она, вот она, смерть, надо мной, вокруг меня… Мгновенье – и я никогда уже не увижу этого солнца, этой воды, этого ущелья»…
В эту минуту солнце стало скрываться за тучами; впереди Ростова показались другие носилки. И страх смерти и носилок, и любовь к солнцу и жизни – всё слилось в одно болезненно тревожное впечатление.
«Господи Боже! Тот, Кто там в этом небе, спаси, прости и защити меня!» прошептал про себя Ростов.
Гусары подбежали к коноводам, голоса стали громче и спокойнее, носилки скрылись из глаз.
– Что, бг'ат, понюхал пог'оху?… – прокричал ему над ухом голос Васьки Денисова.
«Всё кончилось; но я трус, да, я трус», подумал Ростов и, тяжело вздыхая, взял из рук коновода своего отставившего ногу Грачика и стал садиться.
– Что это было, картечь? – спросил он у Денисова.
– Да еще какая! – прокричал Денисов. – Молодцами г'аботали! А г'абота сквег'ная! Атака – любезное дело, г'убай в песи, а тут, чог'т знает что, бьют как в мишень.
И Денисов отъехал к остановившейся недалеко от Ростова группе: полкового командира, Несвицкого, Жеркова и свитского офицера.
«Однако, кажется, никто не заметил», думал про себя Ростов. И действительно, никто ничего не заметил, потому что каждому было знакомо то чувство, которое испытал в первый раз необстреленный юнкер.
– Вот вам реляция и будет, – сказал Жерков, – глядишь, и меня в подпоручики произведут.
– Доложите князу, что я мост зажигал, – сказал полковник торжественно и весело.
– А коли про потерю спросят?
– Пустячок! – пробасил полковник, – два гусара ранено, и один наповал , – сказал он с видимою радостью, не в силах удержаться от счастливой улыбки, звучно отрубая красивое слово наповал .
Преследуемая стотысячною французскою армией под начальством Бонапарта, встречаемая враждебно расположенными жителями, не доверяя более своим союзникам, испытывая недостаток продовольствия и принужденная действовать вне всех предвидимых условий войны, русская тридцатипятитысячная армия, под начальством Кутузова, поспешно отступала вниз по Дунаю, останавливаясь там, где она бывала настигнута неприятелем, и отбиваясь ариергардными делами, лишь насколько это было нужно для того, чтоб отступать, не теряя тяжестей. Были дела при Ламбахе, Амштетене и Мельке; но, несмотря на храбрость и стойкость, признаваемую самим неприятелем, с которою дрались русские, последствием этих дел было только еще быстрейшее отступление. Австрийские войска, избежавшие плена под Ульмом и присоединившиеся к Кутузову у Браунау, отделились теперь от русской армии, и Кутузов был предоставлен только своим слабым, истощенным силам. Защищать более Вену нельзя было и думать. Вместо наступательной, глубоко обдуманной, по законам новой науки – стратегии, войны, план которой был передан Кутузову в его бытность в Вене австрийским гофкригсратом, единственная, почти недостижимая цель, представлявшаяся теперь Кутузову, состояла в том, чтобы, не погубив армии подобно Маку под Ульмом, соединиться с войсками, шедшими из России.
28 го октября Кутузов с армией перешел на левый берег Дуная и в первый раз остановился, положив Дунай между собой и главными силами французов. 30 го он атаковал находившуюся на левом берегу Дуная дивизию Мортье и разбил ее. В этом деле в первый раз взяты трофеи: знамя, орудия и два неприятельские генерала. В первый раз после двухнедельного отступления русские войска остановились и после борьбы не только удержали поле сражения, но прогнали французов. Несмотря на то, что войска были раздеты, изнурены, на одну треть ослаблены отсталыми, ранеными, убитыми и больными; несмотря на то, что на той стороне Дуная были оставлены больные и раненые с письмом Кутузова, поручавшим их человеколюбию неприятеля; несмотря на то, что большие госпитали и дома в Кремсе, обращенные в лазареты, не могли уже вмещать в себе всех больных и раненых, – несмотря на всё это, остановка при Кремсе и победа над Мортье значительно подняли дух войска. Во всей армии и в главной квартире ходили самые радостные, хотя и несправедливые слухи о мнимом приближении колонн из России, о какой то победе, одержанной австрийцами, и об отступлении испуганного Бонапарта.
Князь Андрей находился во время сражения при убитом в этом деле австрийском генерале Шмите. Под ним была ранена лошадь, и сам он был слегка оцарапан в руку пулей. В знак особой милости главнокомандующего он был послан с известием об этой победе к австрийскому двору, находившемуся уже не в Вене, которой угрожали французские войска, а в Брюнне. В ночь сражения, взволнованный, но не усталый(несмотря на свое несильное на вид сложение, князь Андрей мог переносить физическую усталость гораздо лучше самых сильных людей), верхом приехав с донесением от Дохтурова в Кремс к Кутузову, князь Андрей был в ту же ночь отправлен курьером в Брюнн. Отправление курьером, кроме наград, означало важный шаг к повышению.
Ночь была темная, звездная; дорога чернелась между белевшим снегом, выпавшим накануне, в день сражения. То перебирая впечатления прошедшего сражения, то радостно воображая впечатление, которое он произведет известием о победе, вспоминая проводы главнокомандующего и товарищей, князь Андрей скакал в почтовой бричке, испытывая чувство человека, долго ждавшего и, наконец, достигшего начала желаемого счастия. Как скоро он закрывал глаза, в ушах его раздавалась пальба ружей и орудий, которая сливалась со стуком колес и впечатлением победы. То ему начинало представляться, что русские бегут, что он сам убит; но он поспешно просыпался, со счастием как будто вновь узнавал, что ничего этого не было, и что, напротив, французы бежали. Он снова вспоминал все подробности победы, свое спокойное мужество во время сражения и, успокоившись, задремывал… После темной звездной ночи наступило яркое, веселое утро. Снег таял на солнце, лошади быстро скакали, и безразлично вправе и влеве проходили новые разнообразные леса, поля, деревни.
На одной из станций он обогнал обоз русских раненых. Русский офицер, ведший транспорт, развалясь на передней телеге, что то кричал, ругая грубыми словами солдата. В длинных немецких форшпанах тряслось по каменистой дороге по шести и более бледных, перевязанных и грязных раненых. Некоторые из них говорили (он слышал русский говор), другие ели хлеб, самые тяжелые молча, с кротким и болезненным детским участием, смотрели на скачущего мимо их курьера.
Князь Андрей велел остановиться и спросил у солдата, в каком деле ранены. «Позавчера на Дунаю», отвечал солдат. Князь Андрей достал кошелек и дал солдату три золотых.
– На всех, – прибавил он, обращаясь к подошедшему офицеру. – Поправляйтесь, ребята, – обратился он к солдатам, – еще дела много.
– Что, г. адъютант, какие новости? – спросил офицер, видимо желая разговориться.
– Хорошие! Вперед, – крикнул он ямщику и поскакал далее.
Уже было совсем темно, когда князь Андрей въехал в Брюнн и увидал себя окруженным высокими домами, огнями лавок, окон домов и фонарей, шумящими по мостовой красивыми экипажами и всею тою атмосферой большого оживленного города, которая всегда так привлекательна для военного человека после лагеря. Князь Андрей, несмотря на быструю езду и бессонную ночь, подъезжая ко дворцу, чувствовал себя еще более оживленным, чем накануне. Только глаза блестели лихорадочным блеском, и мысли изменялись с чрезвычайною быстротой и ясностью. Живо представились ему опять все подробности сражения уже не смутно, но определенно, в сжатом изложении, которое он в воображении делал императору Францу. Живо представились ему случайные вопросы, которые могли быть ему сделаны,и те ответы,которые он сделает на них.Он полагал,что его сейчас же представят императору. Но у большого подъезда дворца к нему выбежал чиновник и, узнав в нем курьера, проводил его на другой подъезд.
– Из коридора направо; там, Euer Hochgeboren, [Ваше высокородие,] найдете дежурного флигель адъютанта, – сказал ему чиновник. – Он проводит к военному министру.
Дежурный флигель адъютант, встретивший князя Андрея, попросил его подождать и пошел к военному министру. Через пять минут флигель адъютант вернулся и, особенно учтиво наклонясь и пропуская князя Андрея вперед себя, провел его через коридор в кабинет, где занимался военный министр. Флигель адъютант своею изысканною учтивостью, казалось, хотел оградить себя от попыток фамильярности русского адъютанта. Радостное чувство князя Андрея значительно ослабело, когда он подходил к двери кабинета военного министра. Он почувствовал себя оскорбленным, и чувство оскорбления перешло в то же мгновенье незаметно для него самого в чувство презрения, ни на чем не основанного. Находчивый же ум в то же мгновение подсказал ему ту точку зрения, с которой он имел право презирать и адъютанта и военного министра. «Им, должно быть, очень легко покажется одерживать победы, не нюхая пороха!» подумал он. Глаза его презрительно прищурились; он особенно медленно вошел в кабинет военного министра. Чувство это еще более усилилось, когда он увидал военного министра, сидевшего над большим столом и первые две минуты не обращавшего внимания на вошедшего. Военный министр опустил свою лысую, с седыми висками, голову между двух восковых свечей и читал, отмечая карандашом, бумаги. Он дочитывал, не поднимая головы, в то время как отворилась дверь и послышались шаги.
– Возьмите это и передайте, – сказал военный министр своему адъютанту, подавая бумаги и не обращая еще внимания на курьера.
Князь Андрей почувствовал, что либо из всех дел, занимавших военного министра, действия кутузовской армии менее всего могли его интересовать, либо нужно было это дать почувствовать русскому курьеру. «Но мне это совершенно всё равно», подумал он. Военный министр сдвинул остальные бумаги, сровнял их края с краями и поднял голову. У него была умная и характерная голова. Но в то же мгновение, как он обратился к князю Андрею, умное и твердое выражение лица военного министра, видимо, привычно и сознательно изменилось: на лице его остановилась глупая, притворная, не скрывающая своего притворства, улыбка человека, принимающего одного за другим много просителей.
– От генерала фельдмаршала Кутузова? – спросил он. – Надеюсь, хорошие вести? Было столкновение с Мортье? Победа? Пора!
Он взял депешу, которая была на его имя, и стал читать ее с грустным выражением.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Шмит! – сказал он по немецки. – Какое несчастие, какое несчастие!
Пробежав депешу, он положил ее на стол и взглянул на князя Андрея, видимо, что то соображая.
– Ах, какое несчастие! Дело, вы говорите, решительное? Мортье не взят, однако. (Он подумал.) Очень рад, что вы привезли хорошие вести, хотя смерть Шмита есть дорогая плата за победу. Его величество, верно, пожелает вас видеть, но не нынче. Благодарю вас, отдохните. Завтра будьте на выходе после парада. Впрочем, я вам дам знать.
Исчезнувшая во время разговора глупая улыбка опять явилась на лице военного министра.
– До свидания, очень благодарю вас. Государь император, вероятно, пожелает вас видеть, – повторил он и наклонил голову.
Когда князь Андрей вышел из дворца, он почувствовал, что весь интерес и счастие, доставленные ему победой, оставлены им теперь и переданы в равнодушные руки военного министра и учтивого адъютанта. Весь склад мыслей его мгновенно изменился: сражение представилось ему давнишним, далеким воспоминанием.
Князь Андрей остановился в Брюнне у своего знакомого, русского дипломата .Билибина.
– А, милый князь, нет приятнее гостя, – сказал Билибин, выходя навстречу князю Андрею. – Франц, в мою спальню вещи князя! – обратился он к слуге, провожавшему Болконского. – Что, вестником победы? Прекрасно. А я сижу больной, как видите.
Князь Андрей, умывшись и одевшись, вышел в роскошный кабинет дипломата и сел за приготовленный обед. Билибин покойно уселся у камина.
Князь Андрей не только после своего путешествия, но и после всего похода, во время которого он был лишен всех удобств чистоты и изящества жизни, испытывал приятное чувство отдыха среди тех роскошных условий жизни, к которым он привык с детства. Кроме того ему было приятно после австрийского приема поговорить хоть не по русски (они говорили по французски), но с русским человеком, который, он предполагал, разделял общее русское отвращение (теперь особенно живо испытываемое) к австрийцам.
Билибин был человек лет тридцати пяти, холостой, одного общества с князем Андреем. Они были знакомы еще в Петербурге, но еще ближе познакомились в последний приезд князя Андрея в Вену вместе с Кутузовым. Как князь Андрей был молодой человек, обещающий пойти далеко на военном поприще, так, и еще более, обещал Билибин на дипломатическом. Он был еще молодой человек, но уже немолодой дипломат, так как он начал служить с шестнадцати лет, был в Париже, в Копенгагене и теперь в Вене занимал довольно значительное место. И канцлер и наш посланник в Вене знали его и дорожили им. Он был не из того большого количества дипломатов, которые обязаны иметь только отрицательные достоинства, не делать известных вещей и говорить по французски для того, чтобы быть очень хорошими дипломатами; он был один из тех дипломатов, которые любят и умеют работать, и, несмотря на свою лень, он иногда проводил ночи за письменным столом. Он работал одинаково хорошо, в чем бы ни состояла сущность работы. Его интересовал не вопрос «зачем?», а вопрос «как?». В чем состояло дипломатическое дело, ему было всё равно; но составить искусно, метко и изящно циркуляр, меморандум или донесение – в этом он находил большое удовольствие. Заслуги Билибина ценились, кроме письменных работ, еще и по его искусству обращаться и говорить в высших сферах.