Барановичское гетто

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Барановичское гетто

Памятный камень на месте входных ворот в Барановичское гетто
Местонахождение

Барановичи

Период существования

28 июня 1941 —
17 декабря 1942

Число узников

более 15 000

Число погибших

12 000

Председатель юденрата

Изаксон
Овсий Гиршевич,
Шмуэль Янкелевич

Барановичское гетто на Викискладе
Объект Государственного списка историко-культурных ценностей Республики Беларусь, № 113Д000025

Бара́новичское гетто (28 июня 1941 — 17 декабря 1942) — еврейское гетто, место принудительного переселения евреев города Барановичи и близлежащих населённых пунктов в процессе преследования и уничтожения евреев во время оккупации территории Белоруссии войсками нацистской Германии в период Второй мировой войны.

В гетто находилось более 15 тысяч евреев из Барановичей и окружающих деревень. Массовые убийства евреев в Барановичах начались с 29 июня 1941 года, к декабрю 1942 года все узники были убиты. В гетто существовало подпольное организованное сопротивление нацистам. До освобождения от оккупации дожили только 250 евреев города. Памятник жертвам геноцида в Барановичах был открыт в 1994 году.





Евреи в Барановичах накануне оккупации

Накануне Второй мировой войны еврейская община Барановичей насчитывала около 10 тысяч человек. После вторжения немцев в Польшу в сентябре 1939 года она выросла за счёт беженцев с запада, часть из которых была депортирована советскими властями в северные районы РСФСР 29 июня 1940 года[1].

Перед Великой Отечественной войной, по официальным данным, в Барановичах насчитывалось 7796 евреев[2]. Иегуда Бауэр пишет, что в городе находилось около 9000 евреев, в том числе 3000 беженцев из оккупированной немцами Польши[3]. По данным энциклопедии «Холокост на территории СССР», накануне немецкого вторжения еврейская община насчитывала 12 тысяч человек[4].

Эвакуироваться успели немногие, а значительная часть из успевших была вынуждена вернуться, так как немецкие войска обогнали их и преградили путь на восток[5].

Оккупация Барановичей и создание гетто

Барановичи были заняты немецкими войсками 27 июня 1941 года, и оккупация продлилась более 3 лет — до 8 июля 1944 года[6][7]. С июля 1941 года в городе разместились штабы полиции безопасности во главе с оберштурмбанфюрером СС Лернером и службы безопасности (СД) во главе с унтерштурмфюрером СС Вальдемаром Амелунгом. С декабря 1941 года Барановичи стали центром гебита (округа), пост гебитскомиссара занял оберфюрер Рудольф Вернер[4].

Уже на следующий день после оккупации, 28 июня, немцы под страхом смерти запретили евреям ходить по тротуарам, пользоваться общественным транспортом, находиться на территории парков и общественных мест, посещать школы, появляться без желтой латы (округлой нашивки) диаметром 10 сантиметров, пришитой на одежду спереди и на спине. С этого момента евреи были поставлены вне закона — любой мог их безнаказанно грабить, мучить и убивать[5]. В этот же день комендантом города было издано распоряжение «О создании гетто в Барановичах», и немцы, реализуя нацистскую программу уничтожения евреев, под страхом смерти приказали евреям переселиться в район города под неофициальным названием «Сахалин» (район возле нынешнего завода бытовой химии). С собой разрешалось взять только сверток самого необходимого, и людям пришлось бросить всё своё имущество[5].

Решение ликвидировать всё еврейское население Барановичей было принято нацистами уже в сентябре 1941 года, но уничтожение было временно отложено, поскольку нацисты нуждались в рабочей силе[3].

В декабре 1941 года немцы пригнали в Барановичи и евреев из ближайших деревень. К этому времени гетто занимало 10-11 кварталов и ограничивалось улицами Виленской (ныне Гагарина), Нарутовича (ныне Комсомольская — 8—9-й кварталы), Церковной (ныне Лисина), Понятовского (ныне Богдановича) и Царюка (ранее Парковая), Ожешки, Алеся Гаруна и Костельной. Ворота были построены на перекрёстке нынешних улиц Грицевца и Мицкевича[8][9].

В первые дни существования гетто немцы принудили евреев организовать «еврейский совет» (юденрат) в составе 26 человек для обеспечения выполнения приказов оккупантов. Здание юденрата находилось на улице Садовой. Председателем юденрата назначили барановичского адвоката Овсия (Овсея) Гиршевича Изыксона (Изаксона, Изиксона[3]). Начальником полиции гетто в составе 40 человек был поставлен Наим Пиневич Вальтман, до войны возглавлявший объединение ремесленников[10][11][12].

Условия в гетто

К декабрю 1941 года территория гетто была обнесена высоким, в три ряда забором из колючей проволоки и строго охранялась немецкими и полицейскими автоматчиками[2][13][14]. В гетто было два входа, главный — на улице Вилейской, напротив здания, где размещался гебитскомиссариат[4].

Оккупационные власти под страхом смерти запретили евреям выходить из гетто без специального разрешения, менять место проживания и квартиру внутри гетто. Вход и выход разрешался только через ворота и только в колонне, во главе которой шёл немец или полицейский[13]. Выход на работу осуществлялся с 6.30 до 7.30, возвращение — с 17.00 до 17.30[15].

В гетто находилось более 15 000 евреев[2] — в большинстве старики, женщины и дети. Плотность населения была невероятно высокой, и евреи жили в невыносимой тесноте — всего лишь в шестидесяти зданиях. Каждому человеку выделялся только 1 квадратный метр, то есть в каждой комнате размещалось до 25 человек. Например, в маленький деревянный домик на углу улиц Притыцкого и Мицкевича втиснули 82 человека на три небольшие комнаты с нарами в 4 этажа[9][10][3].

В гетто, кроме жителей Барановичей, также согнали часть евреев из Городища, Новой Мыши, Новоельни, Новогрудка и еврейских беженцев из Польши и Чехословакии[5]. Узников использовали на самых тяжёлых и грязных принудительных работах, от чего многие узники умерли от непосильных нагрузок в условиях постоянного голода и отсутствия медицинской помощи[16].

На входе в гетто полицейские тщательно обыскивали узников. Если у кого-то находили продукты, которые продавали или из жалости давали жители города, то его жестоко избивали дубинкой. Неработающим старикам и детям продукты вообще не выдавались. На каждого работавшего за каторжный труд по 10—12 часов в сутки выдавалось 200 граммов эрзац-хлеба в день и килограмм крупы на месяц[17]. Оккупанты систематически грабили узников. Так, 17 декабря 1941 года власти приказали юденрату собрать 1 млн рублей, 20 кг золота, серебра и ювелирных изделий[12].

Еврейским медикам в виде исключения разрешили жить вне гетто вместе семьями. Для их проживания были выделены дома по улице Виленской вдоль ограждения гетто. Еврейские медики работали 10 часов в день, получая вдвое меньше, чем их нееврейские коллеги. Из-за опасения перед распространением инфекционных заболеваний оккупационные власти приказали юденрату ещё больше ограничить вход и выход из гетто и проводить в нём регулярные профилактические санитарно-гигиенические мероприятия. Этим занималась медицинская служба гетто под руководством Л. Нахимовского[12].

Несмотря на тяжёлые условия, администрация гетто сумела поддерживать порядок и организовала помощь самым нуждающимся. В частности, в связи с жесточайшим перенаселением каждый дом был организован как отдельная коммуна, были разработаны специальные правила организации совместного проживания и пользования коммунальными услугами[12].

Узники под контролем СД направлялись на различные работы. На военной базе NKP работало 610 человек, на военно-воздушной базе −120, в строительной организации Тодта — 100, на железной дороге — 160, в аэропорту — 300 и т. д. Большинство выполняло тяжёлую физическую работу. В общей сложности около 5000 евреев использовалось на принудительных работах за пределами гетто[18].

Уничтожение гетто

Убийства узников в 1941 году

Немцы считали евреев основной угрозой оккупационной власти и серьёзно опасались еврейского сопротивления. По этой причине нацисты стремились в первую очередь убить в гетто евреев-мужчин в возрасте от 15 до 50 лет, несмотря на то, что тем самым лишались наиболее трудоспособных узников. В архивных документах сообщается, что в Барановичах во второй половине 1941 года были убиты практически все молодые евреи обоего пола[19].

Сведения о численности жертв акций в первый месяц оккупации сильно различаются в разных источниках. По «Книге Памяти» уже в первые недели оккупации полицейские и жандармы совершали налёты на евреев, избивая и расстреливая их. 29 июня 1941 года нацисты расстреляли около 500 (по данным Иегуды Бауэра, более 400[3]) евреев, а 30 июня — около 300 евреев на старом еврейском кладбище (ныне улица Чернышевского)[14]. По «Энциклопедии Холокоста на территории СССР» за весь период конец июня — конец июля 1941 года в Барановичах погибло около 400 евреев[4].

30 июня 1941 по требованию гебитскомиссара Рудольфа Вернера из гетто увели 36 евреев-врачей (в том числе и жену председателя юденрата Изыксона) — якобы для лечения советских военнопленных, и, несмотря на внесённый выкуп, их расстреляли в тот же день[14][11][4]. 8 (9[10]) июля 1941 года для устрашения жителей города был расклеен приказ, в котором сообщалось о расстреле 73 евреев-коммунистов. В приказе также повторялась угроза расстрела для тех, кто скрывает евреев и коммунистов[11][3]. Во второй половине июля 1941 года оккупанты отобрали в гетто и убили 70 (по Бауэру — 350[3]) евреев — представителей интеллигенции для того, чтобы превентивно уничтожить потенциальных лидеров сопротивления и парализовать волю оставшихся узников[11][4]. В августе 1941 года около 700 евреев были отправлены в концлагерь Колдычево[10]. В ноябре 1941 года евреев расстреливали возле деревни Грабовец (5 км от Барановичей) на территории еврейского кладбища[20][10].

Убийства узников в 1942 году

С осени 1941 года на территории гетто существовала больница, где узники получали хоть какую-то медпомощь. Это не входило в планы оккупационной власти, и зимой, в начале 1942 года, больница была разгромлена, а находившиеся в ней более 20 больных были убиты[11].

Окончательное уничтожение гетто было организовано в три этапа: в марте, сентябре и декабре 1942 года. Часть евреев перевели в другие гетто и концлагеря, и по дороге некоторые из них смогли бежать[2].

Первая акция прошла в дни еврейского праздника Пурим в начале марта 1942 года[21]. 3 марта полицейские потребовали от узников, чтобы все работоспособные получили документы о праве на работу (арбайтшайн) в доме по улице Церковной (ныне улица Лисина), и дали срок до утра следующего дня. 4 марта с 4 до 11 часов утра всех жителей западной части гетто перегоняли в восточную его часть, разрешая переход только тем, у кого имелся арбайтшайн. На перекрёстке улиц Сосновой и Садовой (нынешних улиц Грицевца и Мицкевича) в тот день стояла толпа жандармов, полицаев и других карателей, которые сортировали людей. Кто не имел свидетельства о праве на работу, того избивали, прикладами загоняли в «душегубки» и увозили к местам расстрела в район вагонного депо к «Зелёному мосту» и в поле между деревнями Узноги, Грабовец и Глинище, где советские военнопленные выкопали ямы. К 14.00 всех расстреляли, большинство из убитых были женщины, старики и дети. В живых оставили только трудоспособных узников[10][11]. Военнопленных после завершения работы также расстреляли[21].

В этот день, 4 марта были уничтожены 3400[22] евреев (2400[10][2]). Членам юденрата в тот же день приказали закапывать расстрельный ров возле Зелёного моста и потребовали от Изыксона собрать для этого группу мужчин. Председатель юденрата отказался это сделать, и тогда его, переводчицу Менову и учителя танцев Давида Морина отвели к месту казни, раздели, заставили под игру немцев на губных гармошках танцевать возле свежей могилы и расстреляли. Во главе юденрата был поставлен Шмуэль Янкелевич[23][10]. Всего в результате мартовских «акций» было убито, по немецким данным, 2007 человек, по данным Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков — от 3400 до 4000 человек[21].

Поскольку половина узников была убита, то территория гетто была вдвое уменьшена[22]. К концу марта 1942 года в Барановичское гетто перевезли часть евреев из Ляхович, Клецка, Столбцов и Городища[10]. 19 июня 1942 около 700 узников перегнали в Молодечно[10].

В период с 22 сентября по 2 октября 1942 года узники вывозились в грузовых автомобилях и «душегубках» — за 3 километра за город (между деревнями Грабовец и Глинище) к заранее выкопанным ямам и расстреливались. Таким способом за эти 9 суток были убиты около 5000 (3000[10]) евреев[24].

17 декабря 1942 года началось полное уничтожение Барановичского гетто. По разным данным, в ходе акции было убито от 3000 до 7000 человек[10][25][26]. Евреев расстреляли около села Грабовец, остальных перевели в Колдычевский лагерь смерти. Подвалы, в которых прятались люди, каратели закидывали гранатами и заливали водой. На въезде в город появились таблички «Свободно от евреев»[8][16]. Около 700 евреев оставили в живых и отправили на тяжёлые работы[10][26].

Героизм и сопротивление

По всем свидетельским показаниям, члены юденрата, особенно Изыксон и его секретарь Женя Манн, мужественно боролись, чтобы защитить всех узников. Женю Манн, которая приехала в Барановичи из Ковно вместе со своим мужем, называли «мать гетто» за беззаветную готовность помогать узникам[3].

Группы узников нередко увозили на работы, с которых они не возвращались, — их расстреливали там же, на месте работы. Им на смену отправляли новые партии обречённых людей. Например, в районе Ново-Вилейки на строительстве железнодорожных веток использовали военнопленных, которые вскоре умерли от истощения или были расстреляны. На их место в конце августа 1941 года из Барановичского гетто привезли 700 человек. Понимая, что их ждёт та же участь, что и военнопленных, евреи группой численностью 31 человек устроили побег. Под автоматным огнём 11 из них были убиты, но остальные спаслись[11].

Весной 1942 года в гетто было организовано 3 подпольные группы во главе с Элиэзером Лидовским, Мойше Копелевичем и Зарицкевичем. В группе Лидовского состояли 17 членов еврейской полиции во главе с заместителем начальника Варшавским. Вскоре группы объединились в одну численностью 200 человек в возрасте от 16 до 30 лет. Под руководством Абрама Яковлевича Абрамского была создана боевая дружина[10][26]. 21 сентября 1942 года, накануне начала уничтожения гетто, группой еврейских партизан и членов боевой дружины гетто было предпринято нападение на здание гебитскомиссариата в Барановичах[10]. Сохранились свидетельства, что осенью 1942 года во время «акции» были случаи активного сопротивления — насмерть был заколот один латышский офицер, а белорусскому полицейскому парикмахер Зубак перерезал горло бритвой[3].

Зимой 1942 года портному Меиру Перцовскому полицейские дважды предлагали оставить обречённых на смерть жену и детей и перейти в группу специалистов. Он решительно отказался спасаться без родных, и его убили вместе с семьёй[27].

Спасение евреев и праведники мира

Во время окончательного уничтожения гетто не менее 450 евреев сумели убежать и скрыться в лесах. Многих из них впоследствии поймали и расстреляли[10]. До освобождения дожили 250 евреев[28].

Многие евреи города были спасены благодаря помощи местных жителей и даже отдельных немцев[28]. В Барановичах 7 человек были удостоены почётного звания «Праведник народов мира» от израильского мемориального института «Яд Вашем» «в знак глубочайшей признательности за помощь, оказанную еврейскому народу в годы Второй мировой войны»:

  • Чаща Эдуард — за спасение множества евреев из Барановичского гетто[29];
  • Казакевич (Слизен) Анна и Слизен Леопольд — за спасение Братковской Лизы и её дочери Рени[30];
  • Мандель (Абрамова) Татьяна и Абрамова Галина — за спасение Манделя Соломона[31];
  • Малиновские Роман и Софья — за спасение Порфштейна (Торфштейна) Эрика[32].

Известны несколько случаев спасения барановичских евреев немцами. Техника-строителя Эрика Порфштейна (Торфштейна) в конце июня 1942 года привезли из Чехословакии в Барановичское гетто. Его спас немец, назвавший себя «Янеком», который стоял в охране и вывел Порфштейна за ворота. Позже этот немец помог Эрику и ещё одному еврею Абраму Резнику бежать из города[33]. Гауптфельдфебель Хуго Арманн спрятал 6 барановичских евреев и передавал для еврейских подпольщиков оружие и продукты[28] С Арманном сотрудничал смотритель кладбища Эдуард Чаща, который предоставлял свой дом беглецам из гетто, прятал и кормил их. В качестве проводника вывел в лес к партизанам десятки человек[3].

Организаторы и исполнители убийств

По данным Барановичской городской комиссии ЧГК, организаторами, руководителями и непосредственными участниками массовых убийств евреев в Барановичах были[34]:

  • Вернер Рудольф, оберфюрер, гебитскомиссар Барановичского округа, один из главных убийц барановичских евреев[3];
  • Амелюнг (Амелунг) Вальдемар, унтерштурмфюрер, начальник Барановичского СД, ответственный по «еврейским делам», непосредственный организатор массовых убийств евреев в Барановичах и в других городах[3];
  • Бартель Александр, унтерштурмфюреры Шаупеетер, Андерас, Дадишек — заместители начальника Барановичского СД;
  • Доктор Гавзер, оберштурмфюрер;
  • Райндорфер, гауптштурмфюрер СД;
  • Мыслевитц, гауптштурмфюрер;
  • Иоран Фриц, обершарфюрер, комендант лагеря Колдычево;
  • Шредер Вильгельм, оберлейтенант, начальник жандармерии высшего управления СС и СД Барановичского округа;
  • Гольбрандт, гауптштурмфюрер, управление СС и СД Барановичского округа;
  • Барон фон Штаткельберг, адъютант гебитскомиссара Барановичского округа;
  • Бертран (Бертрам) Курт, главный инспектор гетто Барановичей, заместитель гебитскомиссара;
  • Мешке Курт, хозяйственный инспектор СД Барановичского округа;
  • Гипке, оберштурмфюрер, управление СС и СД Барановичского округа;
  • Шлегель, оберштурмфюрер, управление СС Барановичского округа, заместитель начальника полиции округа;
  • Шергольц Карл, оберштурмфюрер, нач. городского управления СС;
  • Ведель, оберштурмфюрер, городское управление СС;
  • Валельт, помощник начальника городского управления СС;
  • доктор Вихман Артур, главный врач гебитскомиссариата Барановичского округа;
  • Мулле Шмаух и Шмидель, унтерштурмфюреры;
  • Бригман и Пегарц, майстеры;
  • Берхард Отто, Бреккер, Гинтер Александр и Эндерс, обершарфюреры;
  • Вольф Гельмут, заместитель гебитскомиссара Барановичского округа;
  • Крампер (Кранке) Макс, политинспектор при гебитскомиссаре Барановичского округа, заместитель гебитскомиссара, известный своей чрезвычайной жестокостью[3];
  • Гизекке, политинспектор отдела труда Барановичского округа, начальник биржи труда гебитскомиссариата;
  • доктор Айхлер, государственный советник начальника отдела труда Барановичского округа.
  • Дьяченко, украинец, начальник полицейского департамента «Белорусской полиции», организатор (совместно с Амелюнгом Вальдемаром) «охотничьих отрядов» (Jagdzuge) для поимки и убийств евреев[3], и другие.

Память

В Барановичском гетто из 15 000 узников погибли примерно 12 000 человек[8]. Всего за время оккупации были убиты и замучены около 22 000 (более 35 000[10]) евреев Барановичей и ближайших населённых пунктов[35]. После освобождения в Барановичи из лесов вернулись около 150 евреев[10].

В 1945 году на месте расстрела евреев был установлен памятник, впоследствии разрушенный[10]. Летом 1994 года в Барановичах на средства бывших жителей города был открыт памятник жертвам Катастрофы[2][10][36]. 8 июля 2009 года, в день 65-летия со дня освобождения Барановичей, на опоре «Зелёного» моста по проекту Л. Левина была установлена мемориальная доска в память о 3400 евреях, расстрелянных здесь, между железнодорожными насыпями, во время Холокоста[37][38].

Неполные списки убитых в Барановичах евреев опубликованы в хронико-документальной книге «Память. Барановичи. Барановичский район» [39].

См. также

Напишите отзыв о статье "Барановичское гетто"

Примечания

  1. Холокост на территории СССР, 2009, с. 47.
  2. 1 2 3 4 5 6 Смиловицкий, 2000, с. 161.
  3. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 Еврейские Барановичи в период Холокоста, 2010.
  4. 1 2 3 4 5 6 Холокост на территории СССР, 2009, с. 48.
  5. 1 2 3 4 «Памяць. Баранавiчы. Баранавiцкi раён»., 2000, с. 248.
  6. [archives.gov.by/index.php?id=447717 Периоды оккупации населенных пунктов Беларуси]. Архивы Беларуси. Белорусский научно-исследовательский центр электронной документации. Проверено 6 января 2016.
  7. «Памяць. Баранавiчы. Баранавiцкi раён»., 2000, с. 208, 248.
  8. 1 2 3 Справочник о местах принудительного содержания, 2001, с. 10.
  9. 1 2 «Памяць. Баранавiчы. Баранавiцкi раён»., 2000, с. 223, 228, 248.
  10. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 [rujen.ru/index.php/%D0%91%D0%B0%D1%80%D0%B0%D0%BD%D0%BE%D0%B2%D0%B8%D1%87%D0%B8 Барановичи] — статья из Российской еврейской энциклопедии
  11. 1 2 3 4 5 6 7 «Памяць. Баранавiчы. Баранавiцкi раён»., 2000, с. 249.
  12. 1 2 3 4 Холокост на территории СССР, 2009, с. 49.
  13. 1 2 «Памяць. Баранавiчы. Баранавiцкi раён»., 2000, с. 223, 248.
  14. 1 2 3 [www.xn--80aabg4aa6aip9e.net/publ/novost_dnja_speshu_podelitsja/narodnye_novosti/velikaja_otechestvennaja_vojna_v_baranovichakh/268-1-0-1266 Великая Отечественная война в Барановичах]
  15. Холокост на территории СССР, 2009, с. 48—49.
  16. 1 2 «Памяць. Баранавiчы. Баранавiцкi раён»., 2000, с. 223.
  17. «Памяць. Баранавiчы. Баранавiцкi раён»., 2000, с. 248—249.
  18. Холокост на территории СССР, 2009, с. 49—50.
  19. Каганович А. [www.jewniverse.ru/RED/Kaganovich/Belarusia%5B2%5D.htm Вопросы и задачи исследования мест принудительного содержания евреев на территории Беларуси в 1941—1944 годах] // Актуальные вопросы изучения Холокоста на территории Беларуси в годы немецко-фашистской оккупации : Сборник научных работ. — Мн.: Ковчег, 2005. — Вып. 1.
  20. Смиловицкий, 2000, с. 160.
  21. 1 2 3 Холокост на территории СССР, 2009, с. 50.
  22. 1 2 «Памяць. Баранавiчы. Баранавiцкi раён»., 2000, с. 250.
  23. «Памяць. Баранавiчы. Баранавiцкi раён»., 2000, с. 249—250.
  24. «Памяць. Баранавiчы. Баранавiцкi раён»., 2000, с. 230, 233.
  25. «Памяць. Баранавiчы. Баранавiцкi раён»., 2000, с. 230.
  26. 1 2 3 Холокост на территории СССР, 2009, с. 51.
  27. Смиловицкий, 2000, с. 50—55.
  28. 1 2 3 Холокост на территории СССР, 2009, с. 52.
  29. [db.yadvashem.org/righteous/righteousName.html?language=ru&itemId=4014275 История спасения. Хача Эдвард]. Праведники народов мира. Яд ва-Шем. Проверено 18 января 2016.
  30. [db.yadvashem.org/righteous/righteousName.html?language=ru&itemId=4017535 История спасения. Слизен Леопольд]. Праведники народов мира. Яд ва-Шем. Проверено 18 января 2016.
  31. [db.yadvashem.org/righteous/righteousName.html?language=ru&itemId=4044468 История спасения. Абрамова Татьяна]. Праведники народов мира. Яд ва-Шем. Проверено 18 января 2016.
  32. [db.yadvashem.org/righteous/righteousName.html?language=ru&itemId=4021560 История спасения. Малиновские Роман и Софья]. Праведники народов мира. Яд ва-Шем. Проверено 18 января 2016.
  33. Смиловицкий, 2000, с. 59.
  34. «Памяць. Баранавiчы. Баранавiцкi раён»., 2000, с. 230, 234.
  35. «Памяць. Баранавiчы. Баранавiцкi раён»., 2000, с. 257.
  36. [jhrgbelarus.org/Heritage_Holocaust.php?pid=&lang=en&city_id=1&type=3 Holocaust in Baranovichi]  (англ.)
  37. [www.antisemitizmu.net/site/site.aspx?STID=293867&SECTIONID=607499&IID=614569 Память увековечена]
  38. [www.meod.by/ru/arhiv-novostej/16-2009/1838-2011-07-21-16-11-49.html Слова, объединяющие не одно поколение людей]
  39. «Памяць. Баранавiчы. Баранавiцкi раён»., 2000, с. 231.

Использованная литература

  • Бауэр И. [mb.s5x.org/homoliber.org/ru/uh/uh030302.shtml Еврейские Барановичи в период Холокоста] // Сост. Басин Я. З. Уроки Холокоста: история и современность : Сборник научных работ. — Мн.: Ковчег, 2010. — Вып. 3. — С. 117—140. — ISBN 9789856950059.
  • Вершицкая Т. Г., Еленская И. Э., Розенблат Е. С. Барановичи // Холокост на территории СССР: Энциклопедия / Гл. ред. И. А. Альтман. — М.: РОССПЭН, 2009. — С. 47—52. — 1143 с. — 1000 экз. — ISBN 978-5-8243-1296-6.
  • Г.К. Кисялёў (галоўны рэдактар), Р.Б. Венцэль, М.К. Дзёмiн i iнш. (рэдкал.), М.I. Бернат (укладальнiк). Памяць. Баранавiчы. Баранавiцкi раён. — Мн.: БелТА, 2000. — 736 с. — ISBN 985-6302-28-5.  (белор.);
  • [rujen.ru/index.php/%D0%91%D0%B0%D1%80%D0%B0%D0%BD%D0%BE%D0%B2%D0%B8%D1%87%D0%B8 Барановичи] — статья из Российской еврейской энциклопедии;
  • Адамушко В. И., Бирюкова О. В., Крюк В. П., Кудрякова Г. А. Справочник о местах принудительного содержания гражданского населения на оккупированной территории Беларуси 1941-1944. — Мн.: Национальный архив Республики Беларусь, Государственный комитет по архивам и делопроизводству Республики Беларусь, 2001. — С. 10. — 158 с. — 2000 экз. — ISBN 985-6372-19-4.
  • Смиловицкий Л. Л. [drive.google.com/file/d/0B6aCed1Z3JywSFpZRkJXaHp0YXc/view?usp=sharing Катастрофа евреев в Белоруссии, 1941—1944]. — Тель-Авив: Библиотека Матвея Черного, 2000. — 432 с. — ISBN 965-7094-24-0.

Архивные документы

Дополнительная литература

  • Равяка Р. [intex-press.by/ru/861/culture/7322/ Баранавіцкае гета] (белор.) // Интекс-пресс. — 24-06-2011.
  • «[militera.lib.ru/docs/da/belorussia1941-1944/index.html Преступления немецко-фашистских оккупантов в Белоруссии]», 1965, стр. 264—265
  • [baranavichy.at.tut.by/heta_zyd.html Яўрэі пад час нямецкай акупацыі. Баранавіцкае гета.]  (белор.)
  • Шерман Б. П. Барановичское гетто. Колдычевский лагерь смерти. Справка-характеристика крупных преступлений фашистов в г. Барановичи и районе в 1941-1944 гг.. — Барановичи: Барановичская укрупненная типография, 1997. — 100 с. — ISBN 985-6191-18-1.
  • Уничтожение евреев СССР в годы немецкой оккупации (1941-1944). Сборник документов и материалов / Ицхак Арад. — Иерусалим: Яд ва-Шем, 1991. — С. 16. — 424 с. — ISBN 9653080105.
  • Черноглазова Р. А., Хеер Х. Трагедия евреев Белоруссии в 1941— 1944 гг.: сборник материалов и документов. — Изд. 2-е, испр. и доп.. — Мн.: Э. С. Гальперин, 1997. — 398 с. — 1000 экз. — ISBN 985627902X.

Ссылки

  • [jhrgbelarus.org/Heritage_Holocaust.php?pid=&lang=en&city_id=1&type=3 Jewish Heritage Research Group in Belarus. BARANOVICHI]  (англ.)

Отрывок, характеризующий Барановичское гетто

Барклай стоит за осторожность. Цесаревич намекает на измену и требует генерального сражения. Любомирский, Браницкий, Влоцкий и тому подобные так раздувают весь этот шум, что Барклай, под предлогом доставления бумаг государю, отсылает поляков генерал адъютантов в Петербург и входит в открытую борьбу с Бенигсеном и великим князем.
В Смоленске, наконец, как ни не желал того Багратион, соединяются армии.
Багратион в карете подъезжает к дому, занимаемому Барклаем. Барклай надевает шарф, выходит навстречу v рапортует старшему чином Багратиону. Багратион, в борьбе великодушия, несмотря на старшинство чина, подчиняется Барклаю; но, подчинившись, еще меньше соглашается с ним. Багратион лично, по приказанию государя, доносит ему. Он пишет Аракчееву: «Воля государя моего, я никак вместе с министром (Барклаем) не могу. Ради бога, пошлите меня куда нибудь хотя полком командовать, а здесь быть не могу; и вся главная квартира немцами наполнена, так что русскому жить невозможно, и толку никакого нет. Я думал, истинно служу государю и отечеству, а на поверку выходит, что я служу Барклаю. Признаюсь, не хочу». Рой Браницких, Винцингероде и тому подобных еще больше отравляет сношения главнокомандующих, и выходит еще меньше единства. Сбираются атаковать французов перед Смоленском. Посылается генерал для осмотра позиции. Генерал этот, ненавидя Барклая, едет к приятелю, корпусному командиру, и, просидев у него день, возвращается к Барклаю и осуждает по всем пунктам будущее поле сражения, которого он не видал.
Пока происходят споры и интриги о будущем поле сражения, пока мы отыскиваем французов, ошибившись в их месте нахождения, французы натыкаются на дивизию Неверовского и подходят к самым стенам Смоленска.
Надо принять неожиданное сражение в Смоленске, чтобы спасти свои сообщения. Сражение дается. Убиваются тысячи с той и с другой стороны.
Смоленск оставляется вопреки воле государя и всего народа. Но Смоленск сожжен самими жителями, обманутыми своим губернатором, и разоренные жители, показывая пример другим русским, едут в Москву, думая только о своих потерях и разжигая ненависть к врагу. Наполеон идет дальше, мы отступаем, и достигается то самое, что должно было победить Наполеона.


На другой день после отъезда сына князь Николай Андреич позвал к себе княжну Марью.
– Ну что, довольна теперь? – сказал он ей, – поссорила с сыном! Довольна? Тебе только и нужно было! Довольна?.. Мне это больно, больно. Я стар и слаб, и тебе этого хотелось. Ну радуйся, радуйся… – И после этого княжна Марья в продолжение недели не видала своего отца. Он был болен и не выходил из кабинета.
К удивлению своему, княжна Марья заметила, что за это время болезни старый князь так же не допускал к себе и m lle Bourienne. Один Тихон ходил за ним.
Через неделю князь вышел и начал опять прежнюю жизнь, с особенной деятельностью занимаясь постройками и садами и прекратив все прежние отношения с m lle Bourienne. Вид его и холодный тон с княжной Марьей как будто говорил ей: «Вот видишь, ты выдумала на меня налгала князю Андрею про отношения мои с этой француженкой и поссорила меня с ним; а ты видишь, что мне не нужны ни ты, ни француженка».
Одну половину дня княжна Марья проводила у Николушки, следя за его уроками, сама давала ему уроки русского языка и музыки, и разговаривая с Десалем; другую часть дня она проводила в своей половине с книгами, старухой няней и с божьими людьми, которые иногда с заднего крыльца приходили к ней.
О войне княжна Марья думала так, как думают о войне женщины. Она боялась за брата, который был там, ужасалась, не понимая ее, перед людской жестокостью, заставлявшей их убивать друг друга; но не понимала значения этой войны, казавшейся ей такою же, как и все прежние войны. Она не понимала значения этой войны, несмотря на то, что Десаль, ее постоянный собеседник, страстно интересовавшийся ходом войны, старался ей растолковать свои соображения, и несмотря на то, что приходившие к ней божьи люди все по своему с ужасом говорили о народных слухах про нашествие антихриста, и несмотря на то, что Жюли, теперь княгиня Друбецкая, опять вступившая с ней в переписку, писала ей из Москвы патриотические письма.
«Я вам пишу по русски, мой добрый друг, – писала Жюли, – потому что я имею ненависть ко всем французам, равно и к языку их, который я не могу слышать говорить… Мы в Москве все восторжены через энтузиазм к нашему обожаемому императору.
Бедный муж мой переносит труды и голод в жидовских корчмах; но новости, которые я имею, еще более воодушевляют меня.
Вы слышали, верно, о героическом подвиге Раевского, обнявшего двух сыновей и сказавшего: «Погибну с ними, но не поколеблемся!И действительно, хотя неприятель был вдвое сильнее нас, мы не колебнулись. Мы проводим время, как можем; но на войне, как на войне. Княжна Алина и Sophie сидят со мною целые дни, и мы, несчастные вдовы живых мужей, за корпией делаем прекрасные разговоры; только вас, мой друг, недостает… и т. д.
Преимущественно не понимала княжна Марья всего значения этой войны потому, что старый князь никогда не говорил про нее, не признавал ее и смеялся за обедом над Десалем, говорившим об этой войне. Тон князя был так спокоен и уверен, что княжна Марья, не рассуждая, верила ему.
Весь июль месяц старый князь был чрезвычайно деятелен и даже оживлен. Он заложил еще новый сад и новый корпус, строение для дворовых. Одно, что беспокоило княжну Марью, было то, что он мало спал и, изменив свою привычку спать в кабинете, каждый день менял место своих ночлегов. То он приказывал разбить свою походную кровать в галерее, то он оставался на диване или в вольтеровском кресле в гостиной и дремал не раздеваясь, между тем как не m lle Bourienne, a мальчик Петруша читал ему; то он ночевал в столовой.
Первого августа было получено второе письмо от кня зя Андрея. В первом письме, полученном вскоре после его отъезда, князь Андрей просил с покорностью прощения у своего отца за то, что он позволил себе сказать ему, и просил его возвратить ему свою милость. На это письмо старый князь отвечал ласковым письмом и после этого письма отдалил от себя француженку. Второе письмо князя Андрея, писанное из под Витебска, после того как французы заняли его, состояло из краткого описания всей кампании с планом, нарисованным в письме, и из соображений о дальнейшем ходе кампании. В письме этом князь Андрей представлял отцу неудобства его положения вблизи от театра войны, на самой линии движения войск, и советовал ехать в Москву.
За обедом в этот день на слова Десаля, говорившего о том, что, как слышно, французы уже вступили в Витебск, старый князь вспомнил о письме князя Андрея.
– Получил от князя Андрея нынче, – сказал он княжне Марье, – не читала?
– Нет, mon pere, [батюшка] – испуганно отвечала княжна. Она не могла читать письма, про получение которого она даже и не слышала.
– Он пишет про войну про эту, – сказал князь с той сделавшейся ему привычной, презрительной улыбкой, с которой он говорил всегда про настоящую войну.
– Должно быть, очень интересно, – сказал Десаль. – Князь в состоянии знать…
– Ах, очень интересно! – сказала m llе Bourienne.
– Подите принесите мне, – обратился старый князь к m llе Bourienne. – Вы знаете, на маленьком столе под пресс папье.
M lle Bourienne радостно вскочила.
– Ах нет, – нахмурившись, крикнул он. – Поди ты, Михаил Иваныч.
Михаил Иваныч встал и пошел в кабинет. Но только что он вышел, старый князь, беспокойно оглядывавшийся, бросил салфетку и пошел сам.
– Ничего то не умеют, все перепутают.
Пока он ходил, княжна Марья, Десаль, m lle Bourienne и даже Николушка молча переглядывались. Старый князь вернулся поспешным шагом, сопутствуемый Михаилом Иванычем, с письмом и планом, которые он, не давая никому читать во время обеда, положил подле себя.
Перейдя в гостиную, он передал письмо княжне Марье и, разложив пред собой план новой постройки, на который он устремил глаза, приказал ей читать вслух. Прочтя письмо, княжна Марья вопросительно взглянула на отца.
Он смотрел на план, очевидно, погруженный в свои мысли.
– Что вы об этом думаете, князь? – позволил себе Десаль обратиться с вопросом.
– Я! я!.. – как бы неприятно пробуждаясь, сказал князь, не спуская глаз с плана постройки.
– Весьма может быть, что театр войны так приблизится к нам…
– Ха ха ха! Театр войны! – сказал князь. – Я говорил и говорю, что театр войны есть Польша, и дальше Немана никогда не проникнет неприятель.
Десаль с удивлением посмотрел на князя, говорившего о Немане, когда неприятель был уже у Днепра; но княжна Марья, забывшая географическое положение Немана, думала, что то, что ее отец говорит, правда.
– При ростепели снегов потонут в болотах Польши. Они только могут не видеть, – проговорил князь, видимо, думая о кампании 1807 го года, бывшей, как казалось, так недавно. – Бенигсен должен был раньше вступить в Пруссию, дело приняло бы другой оборот…
– Но, князь, – робко сказал Десаль, – в письме говорится о Витебске…
– А, в письме, да… – недовольно проговорил князь, – да… да… – Лицо его приняло вдруг мрачное выражение. Он помолчал. – Да, он пишет, французы разбиты, при какой это реке?
Десаль опустил глаза.
– Князь ничего про это не пишет, – тихо сказал он.
– А разве не пишет? Ну, я сам не выдумал же. – Все долго молчали.
– Да… да… Ну, Михайла Иваныч, – вдруг сказал он, приподняв голову и указывая на план постройки, – расскажи, как ты это хочешь переделать…
Михаил Иваныч подошел к плану, и князь, поговорив с ним о плане новой постройки, сердито взглянув на княжну Марью и Десаля, ушел к себе.
Княжна Марья видела смущенный и удивленный взгляд Десаля, устремленный на ее отца, заметила его молчание и была поражена тем, что отец забыл письмо сына на столе в гостиной; но она боялась не только говорить и расспрашивать Десаля о причине его смущения и молчания, но боялась и думать об этом.
Ввечеру Михаил Иваныч, присланный от князя, пришел к княжне Марье за письмом князя Андрея, которое забыто было в гостиной. Княжна Марья подала письмо. Хотя ей это и неприятно было, она позволила себе спросить у Михаила Иваныча, что делает ее отец.
– Всё хлопочут, – с почтительно насмешливой улыбкой, которая заставила побледнеть княжну Марью, сказал Михаил Иваныч. – Очень беспокоятся насчет нового корпуса. Читали немножко, а теперь, – понизив голос, сказал Михаил Иваныч, – у бюра, должно, завещанием занялись. (В последнее время одно из любимых занятий князя было занятие над бумагами, которые должны были остаться после его смерти и которые он называл завещанием.)
– А Алпатыча посылают в Смоленск? – спросила княжна Марья.
– Как же с, уж он давно ждет.


Когда Михаил Иваныч вернулся с письмом в кабинет, князь в очках, с абажуром на глазах и на свече, сидел у открытого бюро, с бумагами в далеко отставленной руке, и в несколько торжественной позе читал свои бумаги (ремарки, как он называл), которые должны были быть доставлены государю после его смерти.
Когда Михаил Иваныч вошел, у него в глазах стояли слезы воспоминания о том времени, когда он писал то, что читал теперь. Он взял из рук Михаила Иваныча письмо, положил в карман, уложил бумаги и позвал уже давно дожидавшегося Алпатыча.
На листочке бумаги у него было записано то, что нужно было в Смоленске, и он, ходя по комнате мимо дожидавшегося у двери Алпатыча, стал отдавать приказания.
– Первое, бумаги почтовой, слышишь, восемь дестей, вот по образцу; золотообрезной… образчик, чтобы непременно по нем была; лаку, сургучу – по записке Михаила Иваныча.
Он походил по комнате и заглянул в памятную записку.
– Потом губернатору лично письмо отдать о записи.
Потом были нужны задвижки к дверям новой постройки, непременно такого фасона, которые выдумал сам князь. Потом ящик переплетный надо было заказать для укладки завещания.
Отдача приказаний Алпатычу продолжалась более двух часов. Князь все не отпускал его. Он сел, задумался и, закрыв глаза, задремал. Алпатыч пошевелился.
– Ну, ступай, ступай; ежели что нужно, я пришлю.
Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него, потрогал рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмо губернатору.
Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему хотелось спать, но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят ему в постели. Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где стлать постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.
Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный диван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям, которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все таки лучше всех был уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.
Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.
– Не так, не так! – закричал князь и сам подвинул на четверть подальше от угла, и потом опять поближе.
«Ну, наконец все переделал, теперь отдохну», – подумал князь и предоставил Тихону раздевать себя.
Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и передвинуться на кровати. «Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее кончились эти труды, и вы бы отпустили меня! – думал он. Он сделал, поджав губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся постель равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и толкаясь. Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было глаза.
– Нет спокоя, проклятые! – проворчал он с гневом на кого то. «Да, да, еще что то важное было, очень что то важное я приберег себе на ночь в постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что то такое, что то в гостиной было. Княжна Марья что то врала. Десаль что то – дурак этот – говорил. В кармане что то – не вспомню».
– Тишка! Об чем за обедом говорили?
– Об князе, Михайле…
– Молчи, молчи. – Князь захлопал рукой по столу. – Да! Знаю, письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что то про Витебск говорил. Теперь прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой – восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из под зеленого колпака, он, прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там».
– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»


Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
– Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, – провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно сказал ему:
– Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал по высшим приказаниям – вот…
Он дал бумагу Алпатычу.
– А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… – Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что то говорить по французски. На лице губернатора изобразился ужас.
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.