Барбизонская школа

Барбизонская школа (фр. École de Barbizon) — группа французских художников-пейзажистов. Имя школа получила по названию деревни Барбизон в лесу Фонтенбло, где длительное время жили Руссо, Милле и некоторые другие представители группы. Художники школы опирались на традиции, заложенные голландскими (Якоб ван Рейсдаль, Ян ван Гойен, Мейндерт Хоббема) и французскими (Никола Пуссен и Клод Лоррен) пейзажистами. Непосредственными предшественниками их были П.Юэ и Бонингтон. Влияние на творчество барбизонцев оказывали также их современники, не принадлежавшие группе, — Коро, Курбе, Делакруа.

Начало девятнадцатого века во французском искусстве было отмечено борьбой классицизма и романтизма. В отношении пейзажа академики признавали его, в основном, как фон, на котором действуют мифологические персонажи. Романтики создавали приукрашенные и внешне красивые пейзажи. Барбизонцы выступали за реалистический пейзаж своей родины с обыденными мотивами с участием простых людей, занятых трудом. «Эти замечательные живописцы создали национальный реалистический пейзаж, что имело огромное значение в развитии не только французского искусства, но и других национальных школ, вставших в XIX веке на путь реализма.» Значение барбизонцев заключается в создании реалистического пейзажа и подготовке наравне с Коро появления импрессионизма. Характерным приемом барбизонской школы, предвосхитившим импрессионизм, было создание этюда на пленэре с последующим окончательным завершением работы в ателье.

Первые работы Руссо, Дюпре и Диаза были выставлены в Салоне в 1831 году, сразу после революции 1830 года, но основное внимание публики тогда привлекла картина Делакруа «Свобода на баррикадах». В 1833 году Руссо выставил в Салоне своё программное произведение «Окрестности Гранвиля» (Эрмитаж). Его высоко оценил Дюпре, и с этого времени начинается их дружба, положившая начало формированию школы.

Руссо

Основателем и вдохновителем школы был Пьер-Этьен-Теодор Руссо (1812—1867). Впервые в лес Фонтенбло для писания этюдов он приехал в 1828—1829 годах. Затем два года он провёл в Нормандии, где писал свои первые картины («Рынок в Нормандии», Эрмитаж). После этого он пять лет путешествовал по Франции, был и в Барбизоне и в Вандее («Каштановая аллея», 1837—1842, Лувр). Руссо порой заезжал в отдалённые места, мало привлекавшие других художников («Болото в Ландах» 1853, Лувр). Накануне революции 1848 года после неудачной попытки женитьбы на племяннице Жорж Санд Руссо по совету своего друга критика Торе поселился вместе с ним в Барбизоне в крестьянском доме. Там он создал свои главные шедевры, и там постепенно собрался кружок его друзей. В 1848 году он получил государственный заказ и в 1850 закончил картину «Выход из леса Фонтенбло. Закат» (Лувр). В 1852 написал «Дубы в Апремоне» (Лувр). В Салон Руссо не принимали тринадцать лет подряд, начиная с 1835 года, когда был отвергнут «Спуск коров с высокогорных пастбищ Юры» (Гаага). Но Всемирная выставка 1855 года приносит ему успех и золотую медаль. В Салоне 1866 года он был членом жюри, а на Всемирной выставке 1867 года он стал уже председателем жюри. Однако в 1863 году он заболел воспалением легких, а в 1867 умер в Барбизоне.

Дюпре

Наиболее близким по творческим установкам к Руссо был Жюль Дюпре (1811—1889). На его творчество повлияла поездка в Англию и знакомство с пейзажами Констебля, а также дружба с Каба. После знакомства с Руссо в его творчестве усилились реалистические тенденции, и Дюпре перестали принимать в Салон. Вместе с Руссо вплоть до 1849 года они часто работали вместе не только в Барбизоне, но и в различных местах Франции, сохраняя при этом каждый свою творческую индивидуальность. В 1849 году Дюпре получил орден Почётного легиона, а Руссо нет, что стало причиной ссоры, положившей конец совместной работе. В 40—50-е годы Дюпре создал свои главные шедевры: «Деревенский пейзаж» (1840—44; Эрмитаж), «Вечер» (1840-е; ГМИИ), «Ланды» (1845—1850; Лувр), «Старый дуб» (1845—1850; Мериленд), «Дубы у пруда» (1850—55; д’Орсе). С 1852 по 1867 годы он не посылал свои картины в Салон. Начиная с 1868 года, Дюпре каждое лето уезжал в Кайё-сюр-Мер и создавал там морские пейзажи («Морской отлив в Нормандии», 1870-е; ГМИИ).

Диаз

Нарсис Вержиль Диаз де ла Пенья (1807—1876) пришёл к реалистическому пейзажу не сразу и тесное знакомство его с Руссо относится ко второй половине его жизни. Сначала он увлекался романтизмом, его любимым художником был Корреджо, картины он создавал праздничные и декоративные. Начиная с Салона 1844 года, Диаз пользовался большим успехом, но это были, в основном, картины с восточными женщинами, цыганами, мифическими персонажами, нимфами, детьми. После того как он начал работать совместно с Руссо в лесу Фонтенбло, его стиль изменился. Им созданы пейзажи: «Лесная дорога» (1850-е, Эрмитаж), «Пейзаж с сосной» (1864; Эрмитаж), «Дорога через лес» (1865—70, д’Орсэ), «Возвышенность в Жан-де-Пари» (1867, д’Орсэ), «Лес в Фонтенбло» (1867, Бордо), "Опушка леса (1871, д’Орсэ), «Осень в Фонтенбло» (1872, ГМИИ), «Старая мельница около Барбизона» (частная коллекция).

Милле

Жан-Франсуа Милле (1814—1875) в противоположность остальным барбизонцам, вышел из деревенской среды, он был сыном крестьянина. В начале карьеры увлекался Микеланджело и Пуссеном, наряду с пейзажем занимался и другими жанрами. Большое влияние на него оказал Шарль-Эмиль Жак. Первую картину на «крестьянский» сюжет Милле создал в 1848 году. В 1849 он приехал вместе с Жаком в Барбизон, где подружился с Руссо и стал самым постоянным среди художников жителем Барбизона, где и умер. В картинах «Сеятель» (1850, Бостон), «Собирательницы хвороста» (1850-е, ГМИИ), «Собирательницы колосьев» (1857; д’Орсэ) и других он пишет пейзажи с крестьянами, занятыми трудом. В картинах «Анжелюс» (1857-59, д’Орсэ), «Человек с мотыгой» (1863, частное собрание) основное внимание сосредоточено на людях. Интересны последние картины художника «Уборка гречихи» (1868—1870; Бостон), «Стога: осень» (1874, Метрополитен). Очень необычен и красив пейзаж «Весна» (1868—1873; д’Орсэ).

Добиньи

Шарль-Франсуа Добиньи (1817—1878) начал своё творчество с поездки в Италию. Затем писал сюжетные картины. Выставленный в Салоне 1840 года «Св. Иероним» имел успех. В 40-х годах Добиньи иллюстрирует книги различных писателей Франции: Поля де Кока, Бальзака, Виктора Гюго, Эжена Сю. К реалистическому пейзажу пришёл в конце 40-х годов, когда подружился с Коро. В отличие от других барбизонцев Добиньи большое внимание уделял свету, в этом он оказался ближе к импрессионистам. Им созданы пейзажи «Жатва» (1851; д’Орсэ), «Запруда в долине Оптево» (1855; Руан), «Большая долина Оптево» (1857; д’Орсэ). В конце 50-х годов он осуществляет свою давнюю мечту — построить лодку-мастерскую. Совершив на ней путешествие по рекам Франции, Добиньи создаёт затем многочисленные офорты и картины: «Берега реки Луэн» (1850-е; Эрмитаж), «Утро» (1858; ГМИИ), «Песчаный берег в Виллервиле» (1859; Марсель), «Деревня на берегу Уазы» (1868; ГМИИ), «Берег моря в Виллервиле» (1875; Эрмитаж).

Другие барбизонцы

Констан Тройон (1810—1865) дружил и с Руссо, и с Дюпре. Однако после поездки в Голландию в 1847 году он увлекся творчеством Поттера и его внимание с пейзажа переключилось на изображение животных: «Быки отправляются на пахоту. Утро» (1855; Лувр), «Отправление на рынок» (1859; Эрмитаж).

К кругу барбизонцев принадлежали Никола-Луи Каба (1812—1893), Анри Арпиньи (1819—1916), Исидор Даньян (1794—1873), Огюст Анастази (1820—1889), Адольф Аппиан (1819—1898), Эжен Сисери (1813—1890), Франсуа Франсэ (1814—1897), Леон-Виктор Дюпре (1816—1879) и другие, хотя точно очертить круг барбизонцев невозможно.

Многочисленные ученики барбизонцев ни в чем не превзошли своих учителей, картины их сосредоточены в небольших французских городах и малоизвестны.

Барбизонцы и Россия

Полотна барбизонцев были в коллекции И. С. Тургенева (картины Руссо, два пейзажа Добиньи, два Диаза, «Хижины» Дюпре, «Заходящее солнце» Франсэ и другие).

Русские художники Ф. Васильев, Левитан, Саврасов проявляли интерес к творчеству барбизонцев.

В. В. Стасов в своей работе «Искусство XIX века» высоко оценил барбизонцев за то, что они не выдумывали, не «сочиняли более пейзажей, а творили с натуры, ничего не аранжировали, ничего не украшали и не подслащали, а передавали истинные формы природы, природы отечественной, французской, а вместе истинные свои собственные душевные впечатления»

Ссылки

• [www.chernorukov.ru/articles/?article=708 Барбизонская школа живописи]

Отрывок, характеризующий Барбизонская школа

Был прочтен манифест государя, вызвавший восторг, и потом все разбрелись, разговаривая. Кроме обычных интересов, Пьер слышал толки о том, где стоять предводителям в то время, как войдет государь, когда дать бал государю, разделиться ли по уездам или всей губернией… и т. д.; но как скоро дело касалось войны и того, для чего было собрано дворянство, толки были нерешительны и неопределенны. Все больше желали слушать, чем говорить.
Один мужчина средних лет, мужественный, красивый, в отставном морском мундире, говорил в одной из зал, и около него столпились. Пьер подошел к образовавшемуся кружку около говоруна и стал прислушиваться. Граф Илья Андреич в своем екатерининском, воеводском кафтане, ходивший с приятной улыбкой между толпой, со всеми знакомый, подошел тоже к этой группе и стал слушать с своей доброй улыбкой, как он всегда слушал, в знак согласия с говорившим одобрительно кивая головой. Отставной моряк говорил очень смело; это видно было по выражению лиц, его слушавших, и по тому, что известные Пьеру за самых покорных и тихих людей неодобрительно отходили от него или противоречили. Пьер протолкался в середину кружка, прислушался и убедился, что говоривший действительно был либерал, но совсем в другом смысле, чем думал Пьер. Моряк говорил тем особенно звучным, певучим, дворянским баритоном, с приятным грассированием и сокращением согласных, тем голосом, которым покрикивают: «Чеаек, трубку!», и тому подобное. Он говорил с привычкой разгула и власти в голосе.
– Что ж, что смоляне предложили ополченцев госуаю. Разве нам смоляне указ? Ежели буародное дворянство Московской губернии найдет нужным, оно может выказать свою преданность государю импературу другими средствами. Разве мы забыли ополченье в седьмом году! Только что нажились кутейники да воры грабители…
Граф Илья Андреич, сладко улыбаясь, одобрительно кивал головой.
– И что же, разве наши ополченцы составили пользу для государства? Никакой! только разорили наши хозяйства. Лучше еще набор… а то вернется к вам ни солдат, ни мужик, и только один разврат. Дворяне не жалеют своего живота, мы сами поголовно пойдем, возьмем еще рекрут, и всем нам только клич кликни гусай (он так выговаривал государь), мы все умрем за него, – прибавил оратор одушевляясь.
Илья Андреич проглатывал слюни от удовольствия и толкал Пьера, но Пьеру захотелось также говорить. Он выдвинулся вперед, чувствуя себя одушевленным, сам не зная еще чем и сам не зная еще, что он скажет. Он только что открыл рот, чтобы говорить, как один сенатор, совершенно без зубов, с умным и сердитым лицом, стоявший близко от оратора, перебил Пьера. С видимой привычкой вести прения и держать вопросы, он заговорил тихо, но слышно:
– Я полагаю, милостивый государь, – шамкая беззубым ртом, сказал сенатор, – что мы призваны сюда не для того, чтобы обсуждать, что удобнее для государства в настоящую минуту – набор или ополчение. Мы призваны для того, чтобы отвечать на то воззвание, которым нас удостоил государь император. А судить о том, что удобнее – набор или ополчение, мы предоставим судить высшей власти…
Пьер вдруг нашел исход своему одушевлению. Он ожесточился против сенатора, вносящего эту правильность и узкость воззрений в предстоящие занятия дворянства. Пьер выступил вперед и остановил его. Он сам не знал, что он будет говорить, но начал оживленно, изредка прорываясь французскими словами и книжно выражаясь по русски.
– Извините меня, ваше превосходительство, – начал он (Пьер был хорошо знаком с этим сенатором, но считал здесь необходимым обращаться к нему официально), – хотя я не согласен с господином… (Пьер запнулся. Ему хотелось сказать mon tres honorable preopinant), [мой многоуважаемый оппонент,] – с господином… que je n'ai pas L'honneur de connaitre; [которого я не имею чести знать] но я полагаю, что сословие дворянства, кроме выражения своего сочувствия и восторга, призвано также для того, чтобы и обсудить те меры, которыми мы можем помочь отечеству. Я полагаю, – говорил он, воодушевляясь, – что государь был бы сам недоволен, ежели бы он нашел в нас только владельцев мужиков, которых мы отдаем ему, и… chair a canon [мясо для пушек], которую мы из себя делаем, но не нашел бы в нас со… со… совета.
Многие поотошли от кружка, заметив презрительную улыбку сенатора и то, что Пьер говорит вольно; только Илья Андреич был доволен речью Пьера, как он был доволен речью моряка, сенатора и вообще всегда тою речью, которую он последнею слышал.
– Я полагаю, что прежде чем обсуждать эти вопросы, – продолжал Пьер, – мы должны спросить у государя, почтительнейше просить его величество коммюникировать нам, сколько у нас войска, в каком положении находятся наши войска и армии, и тогда…
Но Пьер не успел договорить этих слов, как с трех сторон вдруг напали на него. Сильнее всех напал на него давно знакомый ему, всегда хорошо расположенный к нему игрок в бостон, Степан Степанович Апраксин. Степан Степанович был в мундире, и, от мундира ли, или от других причин, Пьер увидал перед собой совсем другого человека. Степан Степанович, с вдруг проявившейся старческой злобой на лице, закричал на Пьера:
– Во первых, доложу вам, что мы не имеем права спрашивать об этом государя, а во вторых, ежели было бы такое право у российского дворянства, то государь не может нам ответить. Войска движутся сообразно с движениями неприятеля – войска убывают и прибывают…
Другой голос человека, среднего роста, лет сорока, которого Пьер в прежние времена видал у цыган и знал за нехорошего игрока в карты и который, тоже измененный в мундире, придвинулся к Пьеру, перебил Апраксина.
– Да и не время рассуждать, – говорил голос этого дворянина, – а нужно действовать: война в России. Враг наш идет, чтобы погубить Россию, чтобы поругать могилы наших отцов, чтоб увезти жен, детей. – Дворянин ударил себя в грудь. – Мы все встанем, все поголовно пойдем, все за царя батюшку! – кричал он, выкатывая кровью налившиеся глаза. Несколько одобряющих голосов послышалось из толпы. – Мы русские и не пожалеем крови своей для защиты веры, престола и отечества. А бредни надо оставить, ежели мы сыны отечества. Мы покажем Европе, как Россия восстает за Россию, – кричал дворянин.
Пьер хотел возражать, но не мог сказать ни слова. Он чувствовал, что звук его слов, независимо от того, какую они заключали мысль, был менее слышен, чем звук слов оживленного дворянина.
Илья Андреич одобривал сзади кружка; некоторые бойко поворачивались плечом к оратору при конце фразы и говорили:
– Вот так, так! Это так!
Пьер хотел сказать, что он не прочь ни от пожертвований ни деньгами, ни мужиками, ни собой, но что надо бы знать состояние дел, чтобы помогать ему, но он не мог говорить. Много голосов кричало и говорило вместе, так что Илья Андреич не успевал кивать всем; и группа увеличивалась, распадалась, опять сходилась и двинулась вся, гудя говором, в большую залу, к большому столу. Пьеру не только не удавалось говорить, но его грубо перебивали, отталкивали, отворачивались от него, как от общего врага. Это не оттого происходило, что недовольны были смыслом его речи, – ее и забыли после большого количества речей, последовавших за ней, – но для одушевления толпы нужно было иметь ощутительный предмет любви и ощутительный предмет ненависти. Пьер сделался последним. Много ораторов говорило после оживленного дворянина, и все говорили в том же тоне. Многие говорили прекрасно и оригинально.
Издатель Русского вестника Глинка, которого узнали («писатель, писатель! – послышалось в толпе), сказал, что ад должно отражать адом, что он видел ребенка, улыбающегося при блеске молнии и при раскатах грома, но что мы не будем этим ребенком.
– Да, да, при раскатах грома! – повторяли одобрительно в задних рядах.
Толпа подошла к большому столу, у которого, в мундирах, в лентах, седые, плешивые, сидели семидесятилетние вельможи старики, которых почти всех, по домам с шутами и в клубах за бостоном, видал Пьер. Толпа подошла к столу, не переставая гудеть. Один за другим, и иногда два вместе, прижатые сзади к высоким спинкам стульев налегающею толпой, говорили ораторы. Стоявшие сзади замечали, чего не досказал говоривший оратор, и торопились сказать это пропущенное. Другие, в этой жаре и тесноте, шарили в своей голове, не найдется ли какая мысль, и торопились говорить ее. Знакомые Пьеру старички вельможи сидели и оглядывались то на того, то на другого, и выражение большей части из них говорило только, что им очень жарко. Пьер, однако, чувствовал себя взволнованным, и общее чувство желания показать, что нам всё нипочем, выражавшееся больше в звуках и выражениях лиц, чем в смысле речей, сообщалось и ему. Он не отрекся от своих мыслей, но чувствовал себя в чем то виноватым и желал оправдаться.
– Я сказал только, что нам удобнее было бы делать пожертвования, когда мы будем знать, в чем нужда, – стараясь перекричать другие голоса, проговорил он.
Один ближайший старичок оглянулся на него, но тотчас был отвлечен криком, начавшимся на другой стороне стола.
– Да, Москва будет сдана! Она будет искупительницей! – кричал один.
– Он враг человечества! – кричал другой. – Позвольте мне говорить… Господа, вы меня давите…


В это время быстрыми шагами перед расступившейся толпой дворян, в генеральском мундире, с лентой через плечо, с своим высунутым подбородком и быстрыми глазами, вошел граф Растопчин.
– Государь император сейчас будет, – сказал Растопчин, – я только что оттуда. Я полагаю, что в том положении, в котором мы находимся, судить много нечего. Государь удостоил собрать нас и купечество, – сказал граф Растопчин. – Оттуда польются миллионы (он указал на залу купцов), а наше дело выставить ополчение и не щадить себя… Это меньшее, что мы можем сделать!