Барон Рэлей

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Барон Рэлей из Тирлинг Плейс в графстве Эссекс — наследственный титул в системе Пэрства Соединённого королевства.





История

Титул барона Рэлей был создан 18 июля 1821 года для леди Шарлотты Стретт (1758—1836), жены полковника Джозефа Стретта (1758—1845), депутат Палаты общин от Молдона (1790—1826) и Окхэмптона (1826—1830). Джозеф Стретт происходил из семьи Стретт, которая сделал себе состояние в мукомольном бизнесе в графстве Эссекс. Леди Рэлей была пятой дочерью Джеймса Фицджеральда, 1-го герцога Лейнстера (1722—1773), и леди Эмили Леннокс (1731—1814), второй из известных сестер Леннокс. Её братьями были контр-адмирал Чарльз Фицджеральд, 1-й барон Лекейл (1756—1810), и лорд Эдвард Фицджеральд (1763—1798). Внук леди Рэлей, Джон Уильям Стретт, 3-й барон Рэлей (1842—1919), был известным физиком и лауреатом Нобелевской премии (1904). Сын последнего, Роберт Джон Стретт, 4-й барон Рэлей (1875—1947), также был известным физиком. По состоянию на 2014 год носителем титула являлся внук последнего, 6-й барон Рэлей (род. 1960), который наследовал своему дяде в 1988 году.

Другими известными членами семьи Стретт являются Эдвард Джеральд Стретт (1854—1930), пятый сын 2-го барона Рэлея и основатель Strutt & Parker, и его внук, сэр Найджел Эдвард Стретт (1916—2004). Последний был младшим сыном капитана Эдварда Джолиффа Стретта.

Семейная резиденция — Тирлинг-Плейс, недалеко от Тирлинга в графстве Эссекс.

Бароны Рэлея (1821)

См. также

Источники

  • Kidd, Charles, Williamson, David (editors). Debrett’s Peerage and Baronetage (1990 edition). New York: St Martin’s Press, 1990
  • [www.leighrayment.com/ Leigh Rayment’s Peerage Pages]
  • [www.thepeerage.com thepeerage.com]

Напишите отзыв о статье "Барон Рэлей"

Отрывок, характеризующий Барон Рэлей

– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.