Бэрри, Чарльз

Чарльз Бэрри
Основные сведения

Чарльз Бэрри (англ. Charles Barry, 23 мая 1795, Лондон — 12 мая 1860, Лондон) — английский архитектор эпохи викторианской эклектики, известен прежде всего как автор проекта восстановления Вестминстерского дворца (здание Парламента) в Лондоне в середине 19-го века. Он знаменит своим вкладом в развитие итальянской архитектуры в Великобритании, в частности его творчество характеризуется использованием палаццо как основой для проектирования загородных домов, городских усадеб и общественных зданий.

Жизнь и творчество

Чарльз Бэрри родился 23 мая 1795 на Bridge Street в месте, напротив которого впоследствии будет возведена Часовая башня Вестминстерского дворца. Он был четвертым сыном книготорговца Вальтера Эдварда Бэрри и Френсис Бэрри из Maybank. Чарльз был крещён в церкви Святой Маргариты в Вестминстерском аббатстве. Мать умерла в 1798 году, когда ему было чуть больше трех лет. Получив образование в частных школах в Homerton и Aspley Guise, в возрасте 15 лет он стал учеником у Middleton & Bailey, архитекторов и геодезистов. Ежегодно, с 1812 по 1815 года, он выставлял свои рисунки в Королевской академии художеств. После смерти своего отца в 1805 году Бэрри получил наследство, позволившее ему по окончании учёбы отправиться в Гранд-тур по средиземноморью и ближнему востоку 28 июня 1817.

Первым этапом его экспедиции стала Франция, где только в одном музее Лувра он пробыл несколько дней. Путешествуя по Италии он делал зарисовки античных руин в Риме, Неаполе и Помпеях. Следующим этапом поездки стала Греция, маршрут пролегал через горы Парнас, Дельфы, Киклады, и далее через Константинополь, где Бэрри особо отметил красоту архитектуры собора святой Софии, в Троаду, Пергам и в Смирну. И нигде Бэрри не расставался с карандашом, делая наброски и зарисовки с античных скульптур, известных картин и зданий мира.

В Афинах Чарльзом были продемонстрированы рисунки, сделанные во время экспедиции, мистеру Д. Бейли, который высоко оценил проделанную работу и сделал Бэрри предложение продолжить путешествие с ним по Египту, Сирии и Палестине с оплатой £200 в год, плюс оплата всех расходов, в обмен на зарисовки из стран, которые они посетят. В Египте их маршрут прошёл вверх по Нилу за Фивы в руины храмов Дандара, Эдфу, Луксор и Карнак, затем обратно в Каир, в Гизу, к пирамидам. Путешествие продолжилось через Ближний Восток, где значимыми остановками стали: Яффа, Мертвое море, Иерусалим, включая Храм Гроба Господня, Вифлеем, Баальбек, Джараш, Бейрут, Дамаск и Пальмира. Дальнейший путь был проложен через Кипр, а затем на остров Родос, в Эфес, Смирну, откуда он отплыл 16 августа 1819 на Мальту. Потом в Сиракузы, и через Сицилию в Италию. В течение следующих месяцев изучал архитектуру Флоренции, Венеции и Вероны. Вернулся домой только в  августе 1820г. через Францию.

Начало карьеры

Говоря о работах Бэрри необходимо несколько отклониться от хронологической последовательности и сгруппировать их по стилю отчасти для того, чтобы отметить изменения, происходившие в его творчестве. Являясь ведущей фигурой в развитии Викторианского архитектурного стиля (англо-итальянской моды), Бэрри также был специалистом в стилистических направлениях начиная от итальянского ренессанса и готики, и заканчивая архитектурой Елизаветинского времени. Эти знания позволяли архитектору формировать более разнообразные и живописные архитектурные композиции. Во время своего путешествия он сумел наладить знакомство с Генри Вассал Фоксом, Третьим бароном Голландии, и его женой Элизабет Фокс, Баронессой Голландии. Они жили в Лондоне в доме Holland_House, являвшемся центром партии Вигов. Бэрри будучи сторонником Либеральной партии Великоритании, преемницей партии Вигов, был частым гостем этого дома. По этому он познакомился со многими видными членами организации, что впоследствии позволило ему получить немало заказов на строительство. Благодаря знакомству своей невесты с английским архитектором-палладианцем Джоном Соуном был порекомендован для строительства церкви Комиссионеров. Она была выполнена в неоготическом стиле. А следом за ней две в Ланкашире: церковь святого Матфея, в Кэмпфилд в Манчестере (1821-1822) и церковь Всех Святых, в Уайтфилд (1822-1825). Бэрри разработал три церкви в Ислингтон: Святой троицы, Святого Иоанна и Святого Павла, в аналогичном готическом стиле. Затем в 1824г. возводятся две церкви снова в Ланкашире, но уже не по заказу Комиссионеров: Церковь Св. Спасителя в Ringley и Уэльская Часовня Крестителя, на Верхней Брук-стрит (1837-1839).

Следующей примечательной постройкой стал проект готической церкви Св. Петра в Брайтоне (1824-1828), право на разработку которого было выиграно в архитектурном конкурсе. За ней по проекту Бэрри построили гимназию короля Эдуарда в Бирмингеме, церковь Святого Андрея на улице Ватерлоо в Хов, Восточный Сассекс (1827-28); И хотя план здания повторяет черты георгианской архитектуры, в архитектурном убранстве здания использованы черты и приёмы Итальянской архитектуры.

Его первой крупной гражданской постройкой стал проект нового Манчестерского королевского института (1824-1835) для просвещения (ныне часть Галереи искусств Манчестера ) в неогреческом стиле. В аналогичной стилистике по его проекту был возведён Байл Хилл Хаус (1825) в Салфорде на северо-западе Англии. Royal Sussex County Hospital был возведён по проекту Бэрри в 1828 г. в строгом классическом стиле. Для Королевского парка в Брайтоне возводятся Вилла Томаса Эттри и Pepper Pot (1830) - водонапорная башня. Творческая позиция архитектора была двойственной. Известный мастер неоготики, он в 1830-1832 годах строит здание Клуба путешественников в Пэлл-Мэлл. Этот проект стал попыткой вернуться к палладианскому стилю с характерными для него колоннами и пилястрами большого ордера. Клуб был свободной вариацией на тему римского палаццо, с помещениями, расположенными вокруг центрального открытого двора. Во внешнем облике клуба чувствуется непосредственное влияние архитектурного образа знаменитого флорентийского палаццо Пандольфини. Затем по проекту Бэрри была возведена гимназия короля Эдуарда в Бирмингеме. (1833-1837). Во время возведения школы, Бэрри впервые работал совместно с Августом Уэлби Пьюджином, помогавшем проектировать интерьеры здания.

Его последняя работой в Манчестере стал итальянский Манчестерский Атенеум (1837-1839), который в настоящий момент является частью Галереи искусств Манчестера. За период 1835-1837 им был перестроена Королевская коллегия хирургов Англии в Линкольн Инн Филдс, в Вестминстере. Он сохранил портик от более раннего здания (1806-13), разработанный Джорджем Дансем Младшим.

Клуб путешественников долгое время считался красивейшим зданием подобного рода в Лондоне, пока его не превзошло здание Клуба реформ (1837-1840), проект которого получил первое место на конкурсе в Пэлл-Мэлл в Лондоне. Спроектированное Бэрри с учётом новейшей строительной технологии, в нём ещё более ясно проявилось увлечение автора творчеством итальянских мастеров высокого Ренессанса. Это одно из его лучших общественных зданий, отличающиеся двухсветным центральным залом, с остеклённой кровлей, прообразом которого послужило палаццо Фарнези, его любимое здание в Риме. Строительство и оформление зданий целого ряда клубов принесли архитектору широкую известность.

Работа над загородными домами

Одним из главных направлений карьеры Чарльза Бэрри была реконструкция старинных загородных домов. Его первым крупным заказом стала перестройка Трентам Холл в Стаффордшире (1834-1840). Дом был перестроен в итальянском стиле с достройкой большой башни (часто включаемой Бэрри в проекты загородных домов). Также был возведён итальянский сад, с клумбами и фонтанами, в значительной степени разрушенный в 1912 году.

В это же время он работал над такими объектами как: Баувудский дом в Уилтшире (1834-1838), Лансдонский памятник (1845), Уолтонский дом (1835-1839) в Уолтон-на-Темзе и Кингстон Леси(1835-1838), сэра Роджера Прэтта.

Кливден

Замок Хайклер, в Хэмпшире (1842-1850) с большой башней был перестроен в елизаветинском стиле для Генри Герберта, 3-го графа Карнарвона. Внешний вид дома что дошел до нас был разработан в 1842 году. Рассказывают, что 3-й граф Карнарвон в 1838 году попросил Бэрри превратить дом в большой особняк, который бы поразил мир. В результате когда член парламента Бенджамин Дизраэли увидел Хайклер, он вскричал: "Как театрально! Как театрально!».

В Данкомбском парке в Йоркшире, по проекту Бэрри были возведены новые крылья к зданиям(1843-1846), выполненным в стиле английского барокко. Был переоборудован Дунробинский замок в Сазерленде, Шотландия (1844-1848) в шотландском Баронском стиле для Джорджа Сазерленда. Был полностью перестроен Тренэемский зал. Вследствие пожара в начале 20 века до наших дней дошла лишь малая часть интерьеров Бэрри.

В Шрабленд парк в (1849-1854) были перестроены башня, входное крыльцо, нижний зал с колоннами коринфского ордера и стеклянными куполами, а также впечатляющие сады, выполненные в стилистике итальянских эпохи возрождения. Семидесятифутовые террасы были соединены большой лестницей с открытой часовней на вершине. По главной композиционной оси террасы устроены сады почти в милю длины.

По проекту Бэрри был отремонтирован зал Геутсроп в Елизаветинском доме, расположенный к юго-востоку от городка Педихем, в городке Бернли, Ланкашир, Англия. Первоначально башня, построенная в 14 веке, создавалась с целью защиты от вторжения шотландцев. Зал сегодня представляет собой перестроенный интерьер дома, в убранстве которого используется оригинальный стиль эпохи королевы Елизаветы (1850-1852).

Одна из самых крупных работ - реконструкция Кливдена. Так как предыдущее здание сгорело, Бэрри возвёл в 1850-1851 гг. новый центральный корпус, поднявшийся на три этажа в итальянском стиле. Нижний этаж оформляется закрытой аркадой, а два верхних этажа оформлены  ионическими пилястрами большого ордера. На сегодняшний день некоторые из интерьеров Бэрри уцелели после реконструкции.

Поздние городские работы

По проекту Чарльза Бэрри на Трафальгарской площади (по планировкам Джона Нэша) в 1840-1845 были возведены в северной части терраса с уступами в обе стороны, наклонные стены с восточной и западной стороны, два бассейна и фонтаны.

Соласно замыслу Бэрри по углам площади были установлены четыре пьедестала для памятников знаменитым британцам. На двух пьедесталах к югу от «колонны Нельсона» сегодня красуются два генерала, два покорителя Индии – Генри Хавилок и Чарльз Напье. В северо-восточном углу площади стоит конная скульптура английского короля, в чье правление прошла Трафальгарская битва – Георга Четвертого. Северо-западный пьедестал  уже более 160 лет пустует.

Бэрри получил заказ на проектирование фасада Пентонвильской тюрьмы (1840-1842) , созданной Джошуа Джеббом.Казначейство, сейчас Кабинет министров, на Уайтхолл, построенное Джоном Соаном, (1824-1826) было практически восстановлено Бэрри в 1844-1847гг. Фасад оформлен 23 оконными проёмами, расположенными во 2-м и 3-м этажах. Первый этаж рустован и выполняет роль пьедестала для коринфских колонн большого ордера в простенках. Крыша венчается балюстрадой. Bridgewater House, Вестминстер, Лондон, (1845-1864) построен для Фрэнсиса Эгертона, 1-го графа Элсмира, в итальянском стиле. Постройка была завершена к 1848 году, однако внутреннюю отделку закончили только к 1864 году. Главный 144 футовый южный фасад состоит из девяти рядов окон. Интерьеры сохранились  везде, кроме взорванного северного крыла. Центральный зал представляет собой двухэтажный крытый двор, с аркадами-лоджиями на каждом этаже. Стены облицованы декоративной штукатуркой, имитирующей мрамор. Конструкция потолка прорезана тремя светопрозрачными куполами.

Последним крупным заказом Бэрри стала Галифакская ратуша (1859-1862), выполненная в стиле североитальянского Чинквеченто, со шпилем на большой башне. Строительство было завершено после смерти Бэрри его сыном Эдвардом Мидлтоном Бэрри.

Наиболее значимым неосуществлённым проектом Бэрри стали: суд Курт (1840-1841). Прямоугольное в плане здание согласно проекту должно было быть более чем триста футов в длину. Фасады оформлялись портиками римско-дорического ордера. Холл должен был приводить в большой центральный зал, окруженный двенадцатью залами судебных заседаний, которые в свою очередь, были окружены вспомогательными помещениями. Этот проект входил в комплексный план реконструкции большей части Уайтхолла, набережной реки Темзы, на обеих сторонах реки, в районах к северу и к югу от Вестминстерского дворца. К сожалению, эта задумка была реализована только частично, в виде набережной Виктории и Альберта. Три новых моста через Темзу, огромный отель, где позже был построен вокзал Чаринг-Кросс, расширение Лондонской национальной галереи и новые здания вокруг Трафальгарской площади по новой насыпи, а также по недавно созданной улице Виктории. Самое крупное из предлагаемых зданий было бы больше Вестминстерского дворца. Планировалось что это будет здание правительственных учреждений. Оно охватывало бы территорию от площади конной гвардии по Даунинг-стрит и здания иностранных дел по делам Содружества и Министерства финансов на Уайтхолле до Парламентской площади. Задумка заключалась в том, чтобы вместить все ведомства, кроме Адмиралтейства в это здание. Проект выполненный в классическом стиле включал в себя уже существующее здание казначейства Бэрри.

Вестминстерский дворец

основная статья "Вестминстерский дворец"

основная статья "Palace of Westminster"

Главным и самым замечательным сооружением Бэрри стало здание нового парламента – Вестминстерский дворец в Лондоне, выполненный им совместно с архитектором Огастесом Уэлби Пьюджином в 1836 году и заложенный 27 апреля 1840 года. Старинное здание Вестминстерского дворца сгорело во время пожара 16 октября 1834 года. Нужно было строить новый дворец, и в 1835 году был объявлен конкурс, по условиям которого принимались проекты только в стиле елизаветинского времени или псевдоготики. Из девяноста семи проектов, представленных на конкурс, в готическом стиле был исполнен девяносто один. В январе 1836 Бэрри был объявлен победителем. В 1837 году началось сооружение террасы, отодвинувшей береговую линию Темзы, а еще через три года жена Бэрри положила первый камень в основание нового дворца. Проект включал в себя те части здания, которые избежали уничтожения. Это прежде всего Вестминстер-холл, прилегающий двухэтажных монастырь Святого Стефана и склеп часовни Св. Стефана. Композиционная планировка дворца формируется параллельно реке Темзе. Однако уцелевшие здания, построенные под небольшим углом к реке, несколько исказили осевую композицию плана. В процессе строительства первоначальный проект претерпел значительные изменения: согласно ему спроектированный фасад был в длину – лишь 2/3 от длины запланированного. Центральное фойе и башня были добавлены позже, также как и обширный королевский зал в южной части здания.

Здание парламента — наиболее значительное творение архитектора Бэрри. И хотя оно вызвало самые противоречивые суждения и оценки, это не помешало ему сразу же стать одной из достопримечательностей города. Обращает на себя внимание верно найденная соразмерность основных объемов столь значительного по своим масштабам сооружения. Если смотреть на него издали, неизменно производит большое впечатление почти классическая строгость и широкий размах его фасадов, и при этом — живописность его очертаний в целом. Могучая, в плане квадратная, башня Виктории и огромная часовая башня, асимметрично расположенные в северной и южной частях дворца, придают ему неповторимое своеобразие. Вместе с небольшой башенкой со шпилем, помещенной над центральным залом, они не только украшают его, но и своей высотой уравновешивают огромную протяженность фасадов.С 1 сентября 1837 началась работа по строительству 920 футовой плотины вдоль реки. Строительство набережной началось в первый день Нового Года 1839. На первом этапе строительства было необходимо создать огромную бетонную плиту для фундамента. 70 000 кубических ярдов бетона были залиты на искусственно вырытую площадку. Башня Виктории оказалась расположенной на плывунах, что потребовало использовать свайный фундамент. Строительные материалы доставляли по реке и складывали на набережной. Для каменных работ были выбраны известняк и доломит. Эти материалы оказались наиболее устойчивыми к разрушительному воздействию угольной гари и пыли. Городской воздух в XIX веке был насыщен дымом и копотью. Камень для отделки фасадов добывался в Анстоне, в Йоркшире. Внутренняя часть стены состоит из кирпича. Для противопожарной безопасности деревянные элементы использовались лишь в декоративных целях. Все же несущие горизонтальные конструкции делались из чугуна, например, крыши здания состоят из чугунных балок, покрытых листами железа. Чугунные балки также использовались в качестве ригелей для поддержания этажей, во внутренней структуре часовой башни и башни Виктории. Бэрри и его инженеры при строительстве Парламента использовали множество технических новшеств: передвижные краны, сборные строительные леса, бетономешалки и лебедки, приводимые в движение паром. Альфред Мизон был ответственен за разработку лесов, подъемников и кранов, используемых в строительстве. Одной лучших разработок были леса, использовавшиеся для создания трех главных башен. В центральной башне они разработали внутренние вращающийся леса, окружённые деревянным кружалом, поддерживающим кладку свода центрального вестибюля, с пролётом длиной в 17,5м, в сочетании с внешними деревянными лесами, оборудованными портативным паровым двигателем поднимающим камни на вершину. Во время строительства башен Виктории и Биг бена, было решено использовать только внутренние леса, возводимые вместе со стенами.

Работы по основной части здания начались 27 апреля 1840.

Одной из основных проблем для Бэрри стало назначение 1 апреля 1840 г. эксперта по коммуникациям - доктора Дэвида Рида Босуэлла, который охарактеризовал Бэрри как «.. человека, создающего впечатление не компетентного специалиста, не ознакомившегося с практическими деталями здания и оборудования» Его вмешательство привело к задержкам в строительстве, а в 1845 г. Бэрри вообще отказался общаться с Ридом, кроме как в письменной форме. Центральная башня появилась вопреки замыслу Бэрри – ее спроектировал Босуэлл. Эта башня служит естественной вытяжкой для всего здания. Кровельное покрытие из чугунных плит опирается на чугунные балки, положенные на стены. Отфильтрованный дым и нагретый воздух подаются по системе отопления из нижних помещений в верхние и выходят наружу через вентиляционные отверстия на крыше.

Башня Виктории, поднявшаяся на высоту в 98,45 м, оформляет королевский вход в парламент. Во время сессии на ней поднимают британский государственный флаг. Часовая башня имеет высоту 96,3 м. На ней установлен часовой механизм, отличающийся большой точностью. Можно сказать, что это «главные часы» государства. Огромный, специально отлитый для башни колокол «Биг Бен» (Большой Бон), весом 13,5 тонны, отбивает часы. Палата лордов была завершена в апреле 1847 (габарит 27,4 х 13,7м) ,а Палата общин была законченна только в 1852 году. Часовая башня была завершена в 1858 году, а башня Виктории в 1860 году. Башню Виктории венчает железный флагшток, сужающийся с двух футов до девяти дюймов в диаметре и, завершающую шпиль металлическую корону с диаметром в 1 м. Дворец занимает около восьми акров земли и имеет более чем 1000 комнат. Позже Пьюджин покинув стройку сказал: "Все греческие, сэр Тюдор, классические постройки, по существу, имеют симметричный план», а река перед зданием была оскорбительна для вкуса Пьюджина, работающего в стиле средневековых готических зданий.Итоговый план здания строится вокруг двух основных осей.

Наименования внутренних дворов

Неосуществлённый проект фрагмента Вестминстерского дворца

Северную часть здания, осененную башней Виктории, занимают палата лордов и помещения, связанные с ней парламентским церемониалом. К ним относятся: пышная Королевская галерея, рассчитанная на парадные процессии; комната, в которой облачают королеву для ее торжественного появления в парламенте; лобби, в дословном переводе с английского — зал ожиданий, а фактически — кулуары, зал для обмена мнениями, принятия частных решений. Характерно, что тем же термином на парламентском жаргоне обозначают группу деятелей, которые в своих интересах оказывают давление на депутатов. К северо-западу от комнаты Королевы, есть крыльцо Норманна западнее которого находится лестница, ведущая вниз, в Королевский вход, расположенный непосредственно под башней Виктории. Восточнее центрального коридора находится столовая , прямо по центральной оси восточного фасада. К северу от Столовой находится библиотека Палаты общин, а в северной части Восточного фронта находится дом Спикера Палаты Общин.

В южной половине дворца, рядом с «Биг Беном», расположен зал палаты общин. Тут же холл палаты общин, помещения для голосования, резиденция спикера. Коридоры соединяют эти важнейшие части Вестминстерского дворца с Центральным залом, занимающим середину здания и служащим своего рода приемной, местом общения членов парламента с «внешним миром». В этом зале почти всегда царит оживление. Депутаты принимают петиции от своих избирателей. Журналисты, узнав последние парламентские новости, сразу же из многочисленных телефонных будок сообщают их своим агентствам. Здесь много публики, туристов.

Отсюда коридор ведет в зал св. Стефана, построенный на месте уничтоженной пожаром капеллы. С возвышения в конце зала открывается лучший вид на интерьер Вестминстер-холла.

Первое заседание палаты пэров состоялось во вновь отстроенном здании в 1847 году, а в 1862 году последовало освящение всего здания парламента. Но Чарлз Бэрри этого уже не увидел – он умер в Клэпхэме 12 мая 1860 года. За строительство здания парламента Бэрри получил звание эсквайра.

Наибольший интерес представляет интерьер палаты лордов. Декоративные приемы, встречающиеся во внутренней отделке всего дворца, достигают здесь своей кульминации. Потолок сплошь покрыт изображением геральдических птиц, зверей, цветов и т. п. Стены облицованы деревянными резными панелями, над которыми расположены шесть фресок. Восемнадцать бронзовых статуй баронов, добившихся у короля Иоанна Великой хартии вольностей, стоят в нишах между окнами, взирая на инкрустированный балдахин королевского трона, на ряды скамей, обтянутых ярко-красной кожей, на знаменитый диван лорда-канцлера.

Помощником при возведении здания парламента был его сын – Эдвард-Миддлтон, родившийся в 1830 году. Именно он завершал строительство здания. Эдвард, также как и отец, добился больших успехов – стал профессором архитектуры Королевской Академии. Главные его работы – Ковентгарденский театр, оперный театр на острове Мальте, концертный зал в Галифаксе.

Профессиональная жизнь

Бэрри был назначен архитектором колледжа недвижимости Далидж с 1830 по 1858 год. В декабре 1834 Бэрри принял участие в первом заседании Королевского института британских архитекторов, где был выбран членом R.I.B.A., а затем занимал должность вице-президента, но уже к 1859 году отказался от председательства. Бэрри также работал в Королевской Комиссии, разрабатывавшей планы Всемирной выставки 1851 года. В 1852 году он стал экспертом в Комитете конкурса на проектирование Лидс таун холла. Бэрри провел два месяца в Париже в 1855 году, где представлял вместе со своим другом и товарищем архитектором Чарльзом Робертом Кокереллом, английскую часть жюри на Всемирной выставке 1855 года.

Бэрри был активным членом Королевской академии художеств, и принимал участие в пересмотре архитектурных программ на 1856 год.

Многие архитекторы могут считать себя учениками сэра Чарльза Бэрри - Джон Хейворд, Джон Гибсон, Джордж Сомерс Ли Кларк, A Чатвин. Сыновья, Чарльз Бэрри и Эдвард Мидлтон Бэрри также пошли по стопам своего знаменитого и талантливого отца Кроме того Бэрри имел несколько помощников, которые работали на него в разное время. Среди них были Роберт Ричардсон, Томас Эллом, Питер Керр и Класс Белл.

Награды и признание

• Бэрри являлся  членом-корреспондентом Королевской академии художеств с 1840г.
• Член Академий художеств Стокгольма, Санкт-Петербурга, Брюсселя и Рима.
• 10 февраля 1842 г. Бэрри избран академиком Королевской академии художеств.
• Член Лондонского королевского общества с 1849 года.
• В 1850 году был награждён Золотой медалью Королевского института британских архитекторов, которая была вручена ему 3 июня Томасом де Грей, 2-м графом де Грей, президентом института.
• В 1852 году Бэрри был посвящён в рыцари королевой Викторией в Виндзорском замке.
• После основания Американского института архитекторов в 1857 году Бэрри был избран его членом.

Личная жизнь и новое поколение

Бэрри не любил жить вдали от Лондона, ему не нравилась жизнь в деревне, он предпочитал суету и общество города. Предпочитал работать утром, но был рад, посидеть с компанией, почитать книгу или поговорить. У него была неприязнь к публичной показам. Он считал это пустой тратой времени. Предпочитал науку литературе, часто посещал вечерние лекции, проходившие по пятницам в Королевском институте.

Бэрри был помолвлен с Сарой Розвелль(1798-1882). В 1817 году, они поженились и в дальнейшем воспитали семерых детей.

Четверо из пяти сыновей сэра Чарльза Бэрри пошли по его стопам. Старший сын Чарльз Бэрри (младший) (1823-1900), перестроил Burlington House (дом Королевской академии) на центральном лондонском Пикадилли,

Эдвард Мидлтон Бэрри (1830-1880) пошёл по стопам отца и тоже стал архитектором. Он завершил здание Парламента, Годфри Вальтер Бэрри (1834-1868) стал землемером, сэр Джон Вулф-Бэрри (1836-1918) был инженером Тауэрского моста и Блэкфриарского железнодорожного моста. Эдвард и Чарльз также сотрудничали в разработке Great Hotel в Восточном Лондоне на станции Liverpool Street.

Его второй сын, преподобный Альфред Бэрри (1826-1910), стал священником. Он был директором Лидской гимназии с 1854 по 1862 год и Шелтенхамского колледжа с 1862 по 1868 год. Позже Альфред стал третьим епископом в Сиднее в Австралии. Он написал 400 страничную биографию своего отца («Жизнь и творчество сэра Чарльза Бэрри» R.A., F.R.S.), которая была опубликована в 1867 году.

У Бэрри было две дочери Эмили Бэрри (1828-1886) и Аделаида Сара Бэрри (1841-1907).

Его внук, Артур Джон Бэрри, инженер-строитель и архитектор, был сыном Чарльза Бэрри-младшего и его учеником, а затем партнером сэра Джона Вулф-Бэрри. Автор железнодорожного строительства в Китае. Принимал участие в значительных инфраструктурных проектах в Индии, Китае, Таиланде и Египте. Он был последним архитектором в поколении Бэрри - архитектурной и инженерной династии.

Смерть и похороны

С 1837 Бэрри страдал от внезапных приступов болезни. 12 мая 1860г. вечером, в своем доме у Бэрри случился сильный сердечный приступ, вскоре после которого он скончался.

Его похороны состоялись в 1:00 22 мая в Вестминстерском аббатстве.

Хардман и Ко сделали Монументальную латунную табличку на могиле Бэрри в нефе в Вестминстерском аббатстве. На ней изображены башня Виктории и план Вестминстерского дворца, поддерживаемые большим христианским крестом, несущим символы пасхального Агнца и четырех евангелистов, а на стебле изображены розы, листья, решетка и надпись:

«Священная память сэру Чарльзу  Бэрри, Рыцарю RAFRS , Архитектору Нового Вестминстерского дворца и других зданий. Умершему 12 мая . н.э. в возрасте 64 лет и похороненного под этим крестом.»

Ниже, вдоль края надпись:

«Все, что вы делаете, делайте от души, как для Господа, а не пред людьми, ибо вы служите Господу Христу. Полковник Колоссянам III.23.24».

Приложение

• Книга "Жизнь и творчество Чарльза Бэрри"
• Life and works of sir Charls Barry page 105.jpg

  Клуб Путешественников. План

• Life and works of sir Charls Barry page 120.jpg

  Клуб Реформ. План

• Life and works of sir Charls Barry page 128.jpg

  Bridgewater House. (1845-1864)

• Life and works of sir Charls Barry page 194.jpg

  Гимназия короля Эдуарда в Бирмингеме. План (1833-1837)

• Life and works of sir Charls Barry page 191.jpg

  Гимназия короля Эдуарда в Бирмингеме. (1833-1837)

• Life and works of sir Charls Barry page 143.jpg

  Королевская коллегия хирургов Англии

• Life and works of sir Charls Barry page 151.jpg

  Замок Хайклер, Хэмпшир (до реконструкции)

• Life and works of sir Charls Barry page 153.jpg

  Замок Хайклер, Хэмпшир (1842-1850)

• Life and works of sir Charls Barry page 180.jpg

  Кливден (1850-1851)

• Life and works of sir Charls Barry page 178.jpg

  Кливден. План (1850-1851)

• Life and works of sir Charls Barry page 208.jpg

  Gawthorpe Hall

• Life and works of sir Charls Barry page 162.jpg

  Трентам Холл в Стаффордшире (1834-1840)

• Life and works of sir Charls Barry page 165.jpg

  Трентам Холл в Стаффордшире (1834-1840)

• Life and works of sir Charls Barry page 172.jpg

  Шрабленд парк, Йоркшир (1849-1854)

• Life and works of sir Charls Barry page 202.jpg

  поместье Кэнфорд. План (ныне школа Кэнфорд)

• Life and works of sir Charls Barry page 204.jpg

  поместье Кэнфорд (ныне школа Кэнфорд)

• Life and works of sir Charls Barry page 156.jpg

  Казначейство. Уайтхолл (до реконструкции)

• Life and works of sir Charls Barry page 159.jpg

  Казначейство. Уайтхолл. 1844-1847гг.

• Life and works of sir Charls Barry page 385.jpg

  Проект Вестминстерского Дворца

• Life and works of sir Charls Barry page 375.jpg

  Проект улицы Пэлл-Мэлл

• Life and works of sir Charls Barry page 371.jpg

  Проект хрустального дворца Бэрри

• Life and works of sir Charls Barry page 348.jpg

  Clumber house, Nottinghamshire.

• Life and works of sir Charls Barry page 350.jpg

  Clumber house, Nottinghamshire.План.

• Life and works of sir Charls Barry page 355.jpg

  Clumber house, Nottinghamshire.

• Life and works of sir Charls Barry page 504.jpg

  Проект развития фрагмента территории района Вестминстер

Литература

• en.wikipedia.org/wiki/Charles_Barry (Основной источник информации)
• Барри, Чарльз // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Всеобщая история архитектуры, 1972.
• Barry, Alfred // The Life and Works of Sir Charles Barry, R.A., F.R.S. 1867.
• Oxford Dictionary of Architecture & Landscaping: 992 pages Oxford University Press, USA; 2007
• Oxford Dictionary of British History 720 pages Oxford University Press, USA; 2009

Отрывок, характеризующий Бэрри, Чарльз

В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.


На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.