Бартель, Казимир

Казимир Бартель
Председатель Совета Министров Польши
15 мая — 30 сентября 1926 года
Предшественник:	Винценты Витос
Преемник:	Юзеф Пилсудский
Председатель Совета Министров Польши
28 июня 1928 года — 13 апреля 1929 года
Предшественник:	Юзеф Пилсудский
Преемник:	Казимеж Свитальский
Председатель Совета Министров Польши
29 декабря 1929 года — 17 марта 1930 года
Предшественник:	Казимеж Свитальский
Преемник:	Валерий Славек
Министр железных дорог Польши
13 декабря 1919 года — 13 декабря 1920 года
Предшественник:	Станислав Стачек Юлиан Эберхардт (и.о.)
Преемник:	Зигмунт Ясинский
Министр железных дорог Польши
15 мая — 14 июня 1926 года
Предшественник:	Станислав Стачек Юлиан Эберхардт (и.о.)
Преемник:	Зигмунт Ясинский
Министр по делам религии и народного просвещения Польши
2 октября 1926 года — 9 января 1927 года
Предшественник:	Антони Суйковский
Преемник:	Густав Добруцкий
Образование:	Львовский политехнический институт
Учёная степень:	доктор наук
Учёное звание:	профессор
Профессия:	математик
Научная деятельность
Научная сфера:	математика (начертательная геометрия)
Место работы:	Львовский политехнический институт
Награды:

Казими́р Барте́ль (3 марта 1882 — 26 июля 1941) — польский математик, политический и государственный деятель, в период между 1926 и 1930 годами трижды возглавлял правительство Польши. Расстрелян нацистами.

Биография

Родился 3 марта 1882 в Лемберге (ныне Львов), в то время принадлежавшем Австро-Венгрии.

Закончив среднюю школу, поступил в Львовский политехнический институт на факультет машиностроения. В 1907 году после окончания учёбы остался в институте в качестве ассистента по начертательной геометрии. К 1914 году он уже занимал профессорскую должность.

Во время Первой мировой войны был призван в австро-венгерскую армию, в 1918 году возвратился во Львов. В 1919 году в качестве командующего железнодорожными войсками участвовал в польско-украинской войне на стороне Польши. В том же году был назначен министром железных дорог. В 1922—1930 гг. избирался членом польского сейма. После государственного переворота в мае 1926 года, осуществлённого Юзефом Пилсудским, был назначен премьер-министром и занимал этот пост трижды в течение четырёх лет с некоторыми перерывами, во время которых Пилсудский сам формально занимал эту должность. В эти периоды Бартель был заместителем премьер-министра, министром религии и общественного просвещения, но фактически выполнял работу премьера.

В 1930 г. Бартель ушел из политики и вернулся к академической работе — стал ректором «Львовской политехники», а вскоре ему была присуждена почётная степень доктора наук и он был принят в члены Польской математической ассоциации. В этот период он опубликовал свои наиболее важные работы, в том числе серию лекций о перспективе в европейской живописи.

В 1937 году Бартель был назначен сенатором Польши. После вторжения Германии в Польшу в сентябре 1939 года и последующего присоединения Западной Украины к СССР Бартель остался во Львове. Ему было разрешено продолжить чтение лекций в Львовском политехническом институте. В августе 1940 году группа преподавателей Политехники была приглашена в Москву с целью ознакомления с советской системой высшего образования. В том же году по приглашению Академии Наук СССР Казимеж Бартель уехал в Москву, где ему предложили перевести на русский язык и издать его учебник по начертательной геометрии.

Вскоре после нападения Германии на СССР войска вермахта 30 июня 1941 заняли Львов. Казимир Бартель был арестован двумя днями позже. Первое время его содержали в относительно сносных условиях — разрешалось отправлять и принимать письма, а также обеды от жены. Однако примерно 21 июля его перевели в тюрьму гестапо на Лонцкого, где условия были гораздо более суровыми. Нацисты предложили Бартелю сформировать и возглавить польское марионеточное правительство. Тот отказался и по приказу Гиммлера был расстрелян 26 июля 1941 года вскоре после массовых казней его коллег. Место его погребения остаётся неизвестным. Страшные свидетельские показания об убийстве Казимира Бартеля и его коллег находятся в материалах Нюрнбергского процесса.

Награды

• Орден Белого орла
• Virtuti Militari
• Орден Почётного легиона
• Крест Храбрых
• Крест Независимости

Литература

• [lib.ru/MEMUARY/1939-1945/NURNBERG/np5.txt_Piece40.04 Нюрнбергский процесс. Преступления против человечности]. — М.: Юридическая литература, 1991. — Т. 5. — ISBN 5-7260-0625-9 (том), ISBN 5-7260-0015-3 (всё издание).

Ссылки

• [www.polandtourism.ru/poland/culture/82/ История Польши в датах]. Проверено 25 марта 2009. [www.webcitation.org/66UJrRb2a Архивировано из первоисточника 28 марта 2012].

Отрывок, характеризующий Бартель, Казимир

Войска отступали от Вильны по разным сложным государственным, политическим и тактическим причинам. Каждый шаг отступления сопровождался сложной игрой интересов, умозаключений и страстей в главном штабе. Для гусар же Павлоградского полка весь этот отступательный поход, в лучшую пору лета, с достаточным продовольствием, был самым простым и веселым делом. Унывать, беспокоиться и интриговать могли в главной квартире, а в глубокой армии и не спрашивали себя, куда, зачем идут. Если жалели, что отступают, то только потому, что надо было выходить из обжитой квартиры, от хорошенькой панны. Ежели и приходило кому нибудь в голову, что дела плохи, то, как следует хорошему военному человеку, тот, кому это приходило в голову, старался быть весел и не думать об общем ходе дел, а думать о своем ближайшем деле. Сначала весело стояли подле Вильны, заводя знакомства с польскими помещиками и ожидая и отбывая смотры государя и других высших командиров. Потом пришел приказ отступить к Свенцянам и истреблять провиант, который нельзя было увезти. Свенцяны памятны были гусарам только потому, что это был пьяный лагерь, как прозвала вся армия стоянку у Свенцян, и потому, что в Свенцянах много было жалоб на войска за то, что они, воспользовавшись приказанием отбирать провиант, в числе провианта забирали и лошадей, и экипажи, и ковры у польских панов. Ростов помнил Свенцяны потому, что он в первый день вступления в это местечко сменил вахмистра и не мог справиться с перепившимися всеми людьми эскадрона, которые без его ведома увезли пять бочек старого пива. От Свенцян отступали дальше и дальше до Дриссы, и опять отступили от Дриссы, уже приближаясь к русским границам.
13 го июля павлоградцам в первый раз пришлось быть в серьезном деле.
12 го июля в ночь, накануне дела, была сильная буря с дождем и грозой. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями.
Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.
Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.
– Однако мочи нет, – сказал Ильин, замечавший, что Ростову не нравится разговор Здржинского. – И чулки, и рубашка, и под меня подтекло. Пойду искать приюта. Кажется, дождик полегче. – Ильин вышел, и Здржинский уехал.
Через пять минут Ильин, шлепая по грязи, прибежал к шалашу.
– Ура! Ростов, идем скорее. Нашел! Вот тут шагов двести корчма, уж туда забрались наши. Хоть посушимся, и Марья Генриховна там.
Марья Генриховна была жена полкового доктора, молодая, хорошенькая немка, на которой доктор женился в Польше. Доктор, или оттого, что не имел средств, или оттого, что не хотел первое время женитьбы разлучаться с молодой женой, возил ее везде за собой при гусарском полку, и ревность доктора сделалась обычным предметом шуток между гусарскими офицерами.
Ростов накинул плащ, кликнул за собой Лаврушку с вещами и пошел с Ильиным, где раскатываясь по грязи, где прямо шлепая под утихавшим дождем, в темноте вечера, изредка нарушаемой далекими молниями.
– Ростов, ты где?
– Здесь. Какова молния! – переговаривались они.


В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.
– И! да у вас какое веселье, – смеясь, сказал Ростов.
– А вы что зеваете?
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.