Папроцкий, Бартош

Ба́ртош Папро́цкий (Бартоломей, Варфоломей; польск. Bartosz Paprocki, Bartolomej Paprocký, лат. Bartholomaeus Paprocki; 1543—1614) — польский историк и геральдист, поэт, публицист и моралист.

Закончив своё образование в Краковской академии, Папроцкий, предался поэтическим и историческим трудам, равно и литературной борьбе с появившимся тогда в Польше протестантизмом. В течение 40 лет Папроцкий издал так много сочинений по-латыни, польски и чешски, как ни один современный ему славянский писатель. Первым большим трудом Папроцкого было: «Panoszą, to jest wysławienie panów i paniąt ziem ruskich i podolskich z męstwa» (Краков, 1575) — стихотворное описание именитых польских, русских и валашских родов, с изображениями лиц и гербов. В «Koło rycerskie» (Краков, 1576) Папроцкий остроумно описал непорядки польских сеймов, под видом собраний зверей. Чисто генеалогическим трудом было его «Gniazdo cnoty» (Краков, 1578), содержащее, сверх польской истории до Батория, описание гербов земель, родов и городов; новым дополненным изданием этого труда было: «Herby rycerstwa Polskiego» (Краков, 1584). Папроцкий принимал горячее участие в избирательной борьбе после прекращения династии Ягеллонов, действуя в пользу Габсбургов. После поражения австрийской партии, опасаясь мщения Сигизмунда III Вазы, Папроцкий удалился в Моравию и пользовался покровительством моравских, чешских и силезских дворянских родов, а главное — оломоуцского епископа Павловского. Папроцкий продолжал заниматься историческими и геральдическими изысканиями, издавая свои труды по-чешски. Плодом его пребывания в Моравии было: «Zrcadlo Slavného Markrabstvi Moravského» (Оломоуц, 1593). Из сочинений Папроцкого, касающихся Чехии, важнейшие «Ogrod królewski» (Прага, 1599) и «Diadochus, id est posloupnost knìžat a králův českých» и т. д. (Прага, 1602); по истории Силезии — «Štambuch Slezský» (Брно, 1609). В 1613 г. Папроцкий возвратился в Польшу. Кроме приведенных сочинений, Папроцкий написал и много других, частью оставшихся в рукописи, напр. «Paralipomena genealogiarum Slavicarum», в котором имеются сведения о московских родах. Исторические и геральдические изыскания Папроцкого имеют довольно значительную цену, хотя полное доверие к ним вводило в ошибки (напр. Бальбина). Некоторые труды Папроцкого, большей частью в извлечениях и переработках, имеются по-немецки и по-латыни.

Литература

• Папроцкие // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Bartosz Paprocki. [books.google.pl/books?id=qb4aAAAAYAAJ&hl=ru&source=gbs_navlinks_s Herby rycerstwa polskiego]. — 2. — Kraków, 1858.
• Кулиш П. А. Польская колонизация юго-западной Руси // Вестник Европы. — 1874. — № 3. — С.5-35; № 4. — С.483-552.

Отрывок, характеризующий Папроцкий, Бартош

Храбрость есть побед залог,
Есть у нас Багратионы,
Будут все враги у ног» и т.д.
Только что кончили певчие, как последовали новые и новые тосты, при которых всё больше и больше расчувствовался граф Илья Андреич, и еще больше билось посуды, и еще больше кричалось. Пили за здоровье Беклешова, Нарышкина, Уварова, Долгорукова, Апраксина, Валуева, за здоровье старшин, за здоровье распорядителя, за здоровье всех членов клуба, за здоровье всех гостей клуба и наконец отдельно за здоровье учредителя обеда графа Ильи Андреича. При этом тосте граф вынул платок и, закрыв им лицо, совершенно расплакался.


Пьер сидел против Долохова и Николая Ростова. Он много и жадно ел и много пил, как и всегда. Но те, которые его знали коротко, видели, что в нем произошла в нынешний день какая то большая перемена. Он молчал всё время обеда и, щурясь и морщась, глядел кругом себя или остановив глаза, с видом совершенной рассеянности, потирал пальцем переносицу. Лицо его было уныло и мрачно. Он, казалось, не видел и не слышал ничего, происходящего вокруг него, и думал о чем то одном, тяжелом и неразрешенном.
Этот неразрешенный, мучивший его вопрос, были намеки княжны в Москве на близость Долохова к его жене и в нынешнее утро полученное им анонимное письмо, в котором было сказано с той подлой шутливостью, которая свойственна всем анонимным письмам, что он плохо видит сквозь свои очки, и что связь его жены с Долоховым есть тайна только для одного него. Пьер решительно не поверил ни намекам княжны, ни письму, но ему страшно было теперь смотреть на Долохова, сидевшего перед ним. Всякий раз, как нечаянно взгляд его встречался с прекрасными, наглыми глазами Долохова, Пьер чувствовал, как что то ужасное, безобразное поднималось в его душе, и он скорее отворачивался. Невольно вспоминая всё прошедшее своей жены и ее отношения с Долоховым, Пьер видел ясно, что то, что сказано было в письме, могло быть правда, могло по крайней мере казаться правдой, ежели бы это касалось не его жены. Пьер вспоминал невольно, как Долохов, которому было возвращено всё после кампании, вернулся в Петербург и приехал к нему. Пользуясь своими кутежными отношениями дружбы с Пьером, Долохов прямо приехал к нему в дом, и Пьер поместил его и дал ему взаймы денег. Пьер вспоминал, как Элен улыбаясь выражала свое неудовольствие за то, что Долохов живет в их доме, и как Долохов цинически хвалил ему красоту его жены, и как он с того времени до приезда в Москву ни на минуту не разлучался с ними.
«Да, он очень красив, думал Пьер, я знаю его. Для него была бы особенная прелесть в том, чтобы осрамить мое имя и посмеяться надо мной, именно потому, что я хлопотал за него и призрел его, помог ему. Я знаю, я понимаю, какую соль это в его глазах должно бы придавать его обману, ежели бы это была правда. Да, ежели бы это была правда; но я не верю, не имею права и не могу верить». Он вспоминал то выражение, которое принимало лицо Долохова, когда на него находили минуты жестокости, как те, в которые он связывал квартального с медведем и пускал его на воду, или когда он вызывал без всякой причины на дуэль человека, или убивал из пистолета лошадь ямщика. Это выражение часто было на лице Долохова, когда он смотрел на него. «Да, он бретёр, думал Пьер, ему ничего не значит убить человека, ему должно казаться, что все боятся его, ему должно быть приятно это. Он должен думать, что и я боюсь его. И действительно я боюсь его», думал Пьер, и опять при этих мыслях он чувствовал, как что то страшное и безобразное поднималось в его душе. Долохов, Денисов и Ростов сидели теперь против Пьера и казались очень веселы. Ростов весело переговаривался с своими двумя приятелями, из которых один был лихой гусар, другой известный бретёр и повеса, и изредка насмешливо поглядывал на Пьера, который на этом обеде поражал своей сосредоточенной, рассеянной, массивной фигурой. Ростов недоброжелательно смотрел на Пьера, во первых, потому, что Пьер в его гусарских глазах был штатский богач, муж красавицы, вообще баба; во вторых, потому, что Пьер в сосредоточенности и рассеянности своего настроения не узнал Ростова и не ответил на его поклон. Когда стали пить здоровье государя, Пьер задумавшись не встал и не взял бокала.