Бар (музыкальная форма)
Бар, бар-форма (нем. das Bar, возможно, сокращение от средневерхненем. barat или parat — искусный выпад в фехтовании), текстомузыкальная форма, в которой сочинялись песни мейстерзингеров; по традиции, установившейся в немецком музыкознании первой половины XX в., термин «бар» относят к текстомузыкальной форме, типичной для протестантского (лютеранского) хорала.
Строение
Оригинальная бар-форма состоит из нескольких строф одинаковой текстомузыкальной структуры. Количество строф нечётное, но не менее трёх.
Стихотворная строфа складывается из двух полустроф. Первая полустрофа, в свою очередь, состоит из двух структурно идентичных и связанных рифмовкой частей, называемых «столлами» (от нем. Stollen, первоначальное значение — подпорка [для деревянного столба]. Первую полустрофу (состоящую из двух столл) в целом немцы называют словом Aufgesang («запев»). Вторая полустрофа, отличающаяся строением от «столл» (в том числе по рифмовке), называется «припевом» (нем. Abgesang). Пример текстовой строфы — немецкая церковная песня «Wie schön leuchtet der Morgenstern»[1] Филиппа Николаи (буквы в схеме обозначают рифмы, цифры — количество слогов в строке):
| разделы | оригинал | схема |
|---|---|---|
| Первая столла |
Wie schön leuchtet der Morgenstern Voll Gnad vnd Warheit von dem HERRN Die süsse Wurtzel Jesse. |
a8a8b7 |
| Вторая столла |
Du Sohn Dauids auß Jacobs Stamm Mein König vnnd mein Bräutigam Hast mir mein Hertz besessen. |
c8c8b7 |
| Припев | Lieblich freundtlich Schön vnd herrlich Groß vnd ehrlich Reich von Gaben Hoch vnd sehr prächtig erhaben. |
d2d2e4e4f4f8 |
В музыкальной форме выделяются три раздела: AAB (или АА1B). Остановка для дыхания в конце музыкальных фраз (стихов и полустиший) обычно нотируется знаком ферматы. Полустрофные каденции (на I, V, реже на VI и IV ступенях лада) продиктованы соответствующими звуками (гармонизованной) мелодии.
Исторический очерк
Термин par в значении «искусной песни» встречается начиная с XIV века; с конца XV века и в XVI веке употреблялся по отношению к многострофной песне мейстерзингеров[2]. В XIX веке форму бар стилизовал Вагнер, причём сам термин «бар» он неверно отнёс к строфе, а не ко всему стихотворению в целом. В опере «Нюрнбергские мейстерзингеры» (ученик Ганса Сакса) Давид поучает молодого рыцаря Вальтера (фон Штольцинга):
| оригинал | рус. пер. В.Коломийцева |
|---|---|
| Ein 'Bar' hat manch Gesätz und Gebänd: wer da gleich die rechte Regel fänd, die richtige Naht und den rechten Draht, mit gutgefügtem 'Stollen' den Bar recht zu versohlen! |
Ведь «бар» скроить не так легко: тут извольте все законы знать, придумать шов, каблуки пригнать… Ах, надо сметки, чтоб бару сшить «подметки»! |
| Und dann erst kommt der Abgesang, daß der nicht kurz und nicht zu lang, und auch keinen Reim enthält, der schon im Stollen gestellt. Wer alles das merkt, weiß und kennt, wird doch immer noch nicht Meister genennt. |
Ведь к каблукам «припев» пристал, он не велик, он и не мал; не годится рифма там та, что дана каблукам! Кто всё превзошел и знает в зуб, все же тот еще для мастера глуп. |
Музыковедение XX века распространило понятие бар на любые вокальные сочинения в форме AAB (песни трубадуров, труверов, миннезингеров, протестантский хорал и др.)[3]. Исправляя ошибку Вагнера, современные немецкие музыковеды термин «бар» стремятся ограничить музыкой мейстерзингеров, а укоренившуюся в германистике (как и в российском музыкознании) бар-форму называют «строфой-канцоной»[4].
Напишите отзыв о статье "Бар (музыкальная форма)"
Примечания
- ↑ «Как прекрасно сияет утренняя звезда».
- ↑ Одна строфа такой песни называлась просто liet
- ↑ Расширяя это немецкое употребление, Ю. Н. Холопов относит к форме бар даже хоровую песнь (в структуре строфа — антистрофа — эпод) древнегреческой трагедии.
- ↑ См. подробней статью "Kanzonenstrophe" в немецкой Википедии.
| |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Бар (музыкальная форма)
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…
Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
