Басилова, Елена Николаевна

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Алена Басилова
Имя при рождении:

Елена НиколаевнаБасилова

Род деятельности:

поэтесса

Дата рождения:

28 июля 1943(1943-07-28) (80 лет)

Место рождения:

Москва, СССР

Гражданство:

СССР СССР
Россия Россия

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Але́на (Еле́на) Никола́евна Баси́лова (р. 28 июля 1943, Москва) — русский поэт. Ее квартира являлась одним из центров интеллектуальной жизни Москвы 1960-х годов. Алена Басилова была одним из основателей СМОГа, единственного неофициального литературного объединения в СССР, и женой главного смогиста поэта Леонида Губанова.





Семья

Алена Басилова родилась 28 июля 1943 года в Москве. Отец — театральный режиссёр и композитор Николай Александрович Басилов, помощник Мейерхольда, мать — колоратурное сопрано, звезда советской оперетты, драматург и поэтесса Алла Рустайкис, ее отец, актер и режиссёр Александр Рустайкис, в молодые годы был ведущим актером МХТ. Бабушка по материнской линии, пианистка Ида Хвасс, и ее сестра, художница и врач-инфекционист Алиса Хвасс, известные московские красавицы, приходились родственницами Лили и Элле Каган, в замужестве Лиле Брик и Эльзе Триоле, и племянницами (со стороны матери) Осипу Мандельштаму (Ида Хвасс, в 1917 году позировавшая Александру Осмёркину для картины «Дама с лорнеткой», умерла рано, и воспитанием Алены Басиловой занималась Алиса, заменив ей бабушку). У них жили первое время после переезда в Москву из Киева Осмёркин и Александр Вертинский, часто бывал Борис Пастернак, родившийся в соседнем доме. Некоторые из стихотворений Владимира Маяковского были написаны поэтом за ломберным столом в квартире у Иды Яковлевны. Именно здесь в 1913 году Маяковский познакомился с Эльзой Каган, которая представила его сестре, бывшей уже замужем за Бриком[1]. Более полувека спустя в том же старинном доме Алена Басилова создала «самый крутой литературно-философско-диссидентский салон», где «ежедневно собирались десятки лучших людей Москвы»[2].

Квартира

   Без Алены Басиловой Москва 60—70-х была бы, боюсь, неполна. Дом ее стоял прямо посередине Садового Кольца примерно напротив Эрмитажа, рядом был зеленый сквер. Теперь ни этого дома, ни сквера давно нет... А когда-то с раннего утра или посредине ночи мы кричали с улицы (она жила на третьем этаже <Ошибка мемуариста. Басилова жила на втором.>):
   — Алена!!! — и соседи, как понимаете, были в восторге.
   В ее просторной старомосковской квартире кто только не перебывал, стихи там читали постоянно. Помню кресло в стиле Александра Третьего, вырезанное из дерева, как бы очень русское: вместо ручек топоры, на сиденье — деревянная рукавица. Здесь зачинался и придумывался СМОГ в пору, когда Алена была женой Лени Губанова. Здесь пили чаи и Андрей Битов, и Елизавета Мнацаканова — такие разные личности в искусстве. Мне нравилось смотреть, как Алена читает свои стихи: она их буквально выплясывала, оттого у стихов ее такой плясовой ритм. Очень сама по себе и совершенно московская Алена Басилова.
   — Генрих Сапгир. «Самиздат века»

Семья Алены Басиловой проживала в доме на углу улиц Каретный Ряд и Садовая-Каретная, по адресу Оружейный переулок, 1/34, занимая две 25-метровых комнаты в квартире № 34 (в третью, маленькую комнату хозяева в 30-е годы прописали домработницу, а та — своего мужа, таким образом отдельная квартира превратилась в коммунальную). Дом не сохранился — весь квартал снесен в рамках подготовки к Олимпиаде-80, в результате от Оружейного переулка уцелела лишь четная сторона[3].

В начале 60-х юная Алена Басилова становится завсегдатаем поэтических чтений на площади Маяковского (ныне Триумфальная), которые стихийно возникли после открытия памятника поэту в 1958 году и вскоре приобрели характер культурной и политической фронды. Басилова, ходившая на площадь с Садовой-Каретной кормить голубей черствым хлебом, оказалась в эпицентре этого неформального движения. Ближе к ночи (чтения стихов и уличные дискуссии у памятника, как правило, происходили вечерами по выходным) наиболее активные участники «советского Гайд-парка» перемещались в «салоны» — квартиры или комнаты друзей, живущих поблизости, где общение в кругу единомышленников продолжалось до самого утра[4]. Такие встречи происходили регулярно и после разгона Маяковских чтений в 1961 году. Несмотря на общую бедность обстановки, благодаря им возрождалась интеллектуальная атмосфера и формат салонного общения, как в старые, дореволюционные времена. Квартиру Басиловой, где благодаря гостеприимству и дружеским связям старших членов семьи не прерывались традиции Серебряного века, начали постоянно посещать завсегдатаи площади, прозвавшие ее «Маяковкой-2». Среди них были Юрий Галансков, Владимир Ковшин (Вишняков), Николай Котрелёв, Владимир Буковский, Михаил Каплан, Анатолий Щукин. Личное знакомство Алены Басиловой с юными диссидентами, читавшими стихи у подножия памятника на площади Маяковского, началось с того, что она вступилась за автора антисоветского «Человеческого манифеста» Юрия Галанскова, схваченного людьми в штатском. Увидев, как его бьют по лицу и выкручивают ему руки, она заступилась за него, была грубо задержана и доставлена вместе с ним в штаб оперативного отряда, где стала свидетелем жестокого избиения и издевательств над молодым поэтом. У нее дома беседовали в основном о литературе и искусстве. Общественные темы затрагивались лишь изредка: «меня больше интересовало искусство, и они это понимали. Даже Володя Буковский в моем доме редко рассуждал о политике. Он читал свои рассказы <…> Так длилось года два-три, а потом в моей жизни появился Леня, начался смогизм, и ребята с „Маяковки“ как-то постепенно рассеялись. Кое с кем, конечно, и потом встречалась, но уже гораздо реже»[5]. Позднее Буковский и Каплан станут «почетными членами» СМОГа.

В середине 60-х Алена Басилова начала писать стихи, вместе с Леонидом Губановым, Владимиром Алейниковым, Владимиром Батшевым и несколькими другими молодыми поэтами стала одним из организаторов СМОГа — единственного неформального литературно-художественного объединения в послевоенном СССР — и вышла замуж за главного смогиста Леонида Губанова. Контуры объединения наметились к концу 1964 года. «Новое литературное течение уже просматривалось, но имени не имело, — вспоминает Генрих Сапгир. — Надо было его срочно придумать. Помню, сидели мы у Алены Басиловой, которая стала потом женой Губанова, и придумывали название новому течению. Придумал сам Губанов: СМОГ. Самое Молодое Общество Гениев, Сила, Мысль, Образ, Глубина, и еще здесь присутствовал смог, поднимающийся с Садового Кольца нам в окна»[6].

Среди известных людей, посещавших гостеприимный дом «прекрасной дамы СМОГа» на Садовой-Каретной, были поэты Андрей Вознесенский, Иосиф Бродский, Семён Липкин, все члены «Лианозовской группы» (Евгений Кропивницкий, Генрих Сапгир, Игорь Холин и др.), литераторы Андрей Битов, Юз Алешковский, Игорь Губерман и Эдуард Лимонов, театральные режиссёры Пётр Фоменко и Галина Волчек, режиссёр, художник и теоретик театра Борис Понизовский, советские барды Владимир Высоцкий и Булат Окуджава, художники Анатолий Зверев, Дмитрий Краснопевцев, Оскар Рабин, Анатолий Брусиловский, скульптор Эрнст Неизвестный, композиторы Николай Каретников, Альфред Шнитке, София Губайдулина, артисты театра и кино Марианна и Анастасия Вертинские, Евгений Евстигнеев, Олег Табаков, Сергей Юрский, Людмила Гурченко, Зоя и Виктория Фёдоровы, коллекционеры Георгий Костаки, Леонид Талочкин, Нина и Эдмунд Стивенс, а также Аркадий Райкин (отчим Алены Басиловой Арон Закс ставил его спектакли), Сергей и Никита Михалковы, подруга Валерия Брюсова Аделина Адалис и дочь Марины Цветаевой Ариадна Эфрон, семья архитектора Шехтеля, ученые-физики В. И. Векслер и И. Е. Тамм, Д. С. Лихачёв, читавший вместе с Аленой Басиловой стихи Мандельштама, и друг детства Сергей Каузов с Кристиной Онассис.

Даже самые язвительные и недоброжелательные авторы воспоминаний отмечают красоту хозяйки, ее вкус и умение одеваться: «Библейское лицо. Глаза с поволокой. Зовет в бездну» — описывает первое впечатление от встречи с ней художник и литератор Валентин Воробьев[7]. Эдуард Лимонов в «Книге мертвых» отзывается о Губанове с подчеркнутым пренебрежением, но в то же время проговаривается, что воспринимал отношения Губанова с Басиловой как идеальный образец любовной истории, которому стремился подражать — «Поэт андеграунда встречается с модной красоткой из светского общества»:

   В стиле 60-х годов, в мини-юбках, длинноногая, длинноволосая, в высоких сапогах, с чёрным пуделем. В России такие девочки были тогда жуткая редкость. Зато они встречались в западных журналах, где обычно стояли рядом со знаменитыми людьми. <…> Я бывал у Алены в ее (она шла в ногу со временем, жила если не по Гринвичу, то по Сан-Франциско) комнате, где стены были окрашены в черный и чернильный цвета, пахло жжеными палочками, на низких матрасах лежали домашние — крашеные — покрывала в хиппи-стиле и такие же подушки. <…> В общем, вполне Сан-Франциско, Ашбери-Хайтс, того же времени.

К персональному стилю хозяйки, который произвел на него неизгладимое впечатление, Лимонов возвращается в статье для российского Vogue: «Алену можно по праву назвать первой советской хиппи»[8]. Настоящий автор этих слов — американский посол в СССР, они были произнесены, когда Басилова пришла на прием по случаю Дня независимости в Спасо-хаусе босиком и в длинном замшевом платье. Само пространство квартиры, «которую знали в шестидесятых все писатели и поэты, художники, барды, ученые, переводчики, просто люди колоритные, вся богема»[9], где происходило практически круглосуточное общение, в воспоминаниях разных авторов расплывается, меняет размеры, планировку и стиль. Если у Лимонова она выглядит набором интерьерных фетишей 60-х, то одному из основателей СМОГа Владимиру Алейникову квартира Алены привиделась неким гибридом антикварной лавки с огромной и запущенной советской коммуналкой — с большим количеством внешне убедительных, но недостоверных подробностей, от вырезки из журнала с фамилией Басиловой рядом с отдельным звонком на входной двери и заканчивая флаконом из-под духов Chanel, якобы выпитых Андреем Вознесенским[10].

В 1970 году, после репрессий, обрушившихся на смогистов, разгрома их объединения, перенесенного опыта клинической смерти (перитонит) и развода с Губановым Алена Басилова переезжает в «Дом на набережной». В последующие годы она по-прежнему будет поддерживать многочисленные знакомства с интересными людьми в литературных, художественных и дипломатических кругах, но ее салон, как его называют современники (она сама возражала против такого определения, считая его вульгарным и фальшивым), навсегда прекратил свое существование.

Личная жизнь

В 1965 году Алена Басилова стала первой официальной женой Леонида Губанова (1946—1983). «Губанов был чудовищно талантлив, недаром есть мнение, что он — лучший русский поэт второй половины XX века, — отмечал Юрий Мамлеев в предисловии к посмертному сборнику. — Его поэзия абсолютно самобытна и неповторима. Он первичен. Он создал собственный уникальный поэтический мир»[11]. Страдавший врожденным пороком сердца, при этом сильно пьющий, затравленный официозной критикой, КГБ и карательной психиатрией, Губанов умрет при невыясненных обстоятельствах в возрасте 37 лет, в сентябре — срок и месяц, неоднократно предсказанные в его произведениях с непостижимой точностью. Не считая одного короткого стихотворения, опубликованного в 1964 году в журнале «Юность» и смонтированного редакцией из трех фрагментов его поэмы «Полина» (скромная публикация немедленно навлекла на ее автора всю репрессивную мощь советского идеологического аппарата: «эти двенадцать строк вызвали дюжину возмущенных, плюющих ядом фельетонов в дюжине московских изданий, от „Крокодила“ до „Комсомолки“, — почти что по одному отзыву на всякую строку»[12]), зрелые стихи Леонида Губанова никогда не публиковались на родине при его жизни. В том же 1964 году Губанова привел в гости к Алене общий приятель, поэт Александр Юдахин. Одновременно он представил ей Владимира Алейникова, вспоминающего об их первой встрече:

   Алена была — красивой.
   По Хлебникову: как мавка.
   По-врубелевски: таинственной.
   По-восточному: смоль с молоком.
   Бледное, чистое, нежное, тревожное, непреложное — пророчица, вестница, львица? — пронзительное лицо.
   Длинные черные волосы. Густые. Горечь и ночь.
   Светлые, цвета блеклой незабудки, с искоркой шалой, с поволокой хрустальной, глаза.
   Белые, гибкие руки. Музыкальные, длинные пальцы.
   Тонкие губы, с улыбкой, леонардовской, тихой, магической. Точеные, стройные, ножки в стоптанных маленьких туфельках.
   Обаяние редкое. Шарм!
   А голос ее, хрипловатый, словно слегка надтреснутый, то, нежданно для всех, понижающийся до волшебного полушепота, то, внезапно, вдруг, возрастающий, обретающий смело высокие, выше птичьих трелей, тона!
   И так она просто держится!
   И так мила и приветлива!
   Настоящее чудо. <…>
   Молодая хозяйка, прекрасная, в красоте своей огнеопасная, знаменитейшего в Москве, лучше всех остальных, салона.
   Собеседница — навсегда.
   Чаровница. Денница. Звезда.
   Немудрено, что все это глубоко поразило Губанова.
   Удивительно и другое.
   Алена — с первого взгляда, сразу, влюбилась в Леню.
   И тут же, в день первой же встречи, начался их роман, о котором вскоре заговорили все.
   Губанов тоже, конечно, впечатлившись, влюбился в Алену.
   Однако не сразу. Или, скорее всего, из упрямства, просто сделал вид, что не сразу.
   Поначалу он – дал ей возможность не на шутку влюбиться в себя.
   Позволил влюбиться в гения.
   И разгорелась у них такая любовь, что впору об этом когда-нибудь отдельную книгу писать.[13]

Леонид Губанов сразу написал стихотворение в ее честь («Я провожаю волосы»). Он будет приходить к Алене каждый вечер, а вскоре переедет жить к ней. В 1966 году они поженятся. Их отношения будут сопровождаться бурным поэтическим диалогом, то и дело переходившим в поэтическую дуэль. В реальной жизни он благоговел перед женой, но, давая выход чувствам, жестоко расправлялся с ней в своей лирике. Она стала платить ему тем же: так, Губанову было посвящено язвительное стихотворение Алены, начинавшееся словами «Ах, рога, рога, рога — Вышла замуж за врага». В то же время их чувство в поэзии достигает исключительной высоты и искренности. Между ними возникает постоянное напряжение из-за его свиты — ясновидящий в своих стихах и чистый душой, в повседневной жизни Губанов отличался доверчивостью, бесхарактерностью, был падок на лесть, легко поддавался чужим влияниям, и Алена не без оснований считала, что товарищи по СМОГу его спаивают, а поклонницы стремятся затащить в постель. Еще одним болезненным вопросом была политика. Алена Басилова была убеждена, что большая поэзия и политическая деятельность несовместимы: «За нас взялись основательно после суда над Синявским и Даниэлем, когда часть „смогистов“ вышла на демонстрацию в их защиту. После этой демонстрации и начались посадки. Я же всегда считала и до сих пор считаю, что те, кто занимается политикой, написать хороших стихов не смогут»[14]. Находясь в меньшинстве, диссидентское крыло во главе с Батшевым подводило под удар остальных, сознательно втягивая их в протестную активность[15]. Другую опасность представляли осведомители КГБ среди смогистов или гостей. Накопившиеся противоречия и опасности, от которых Басилова пыталась оградить мужа, в конечном итоге привели к тому, что она потребовала выбирать между ней и СМОГом. Губанов пообещал прекратить все контакты со смогистами. Находясь в больнице после прооперированного перитонита, она поняла, что Губанов не сдержал слова. Это и стало непосредственной причиной, по которой она заставила его уйти. В течение двух лет Губанов отказывался давать ей развод. Она не переставала сожалеть о том, что они разошлись, но и жить вместе с ним ей было больше невозможно. В течение всей своей короткой жизни Губанов продолжал посвящать Алене Басиловой свои стихи.

   В шестидесятые к нему липли разбитные, загульные девки, которых он постоянно за собой таскал. Они не сводили с него сумасшедше поблескивающих глаз. Месил он круто, по-есенински сжигая себя в кутежах. Ему везло: по нему сходили с ума. Но, как и всем истинным поэтам, женщины были нужны ему лишь как темы, как эпистолярное наследие. В конце концов все они исчезли, не оставив после себя ни праха, ни воспоминаний. И только одна Алена Басилова обладает правом претендовать на шрам в его отпылавшем сердце. Это был молниеносный, но так сладко отравивший его альянс двух лирических душ, это была дань культуре московского салона, в рамках которой удержаться его необузданной стихии было, конечно, немыслимо.[16]Игорь Дудинский, составитель первого посмертного сборника поэзии Леонида Губанова «Ангел в снегу» (Мюнхен, 1989; Москва, 1994)

Отношения Губанова и Басиловой в браке и вне брака продолжались около 10 лет. Ее вторым мужем станет гражданин Португалии Антонио Жозе Кортеш Силурико Драго, оставивший Сорбонну после студенческих волнений 1968 года, чтобы поступить во ВГИК на режиссёрский факультет. Первый год он должен был учить русский язык, но поскольку на тот момент уже владел 11 языками, ему понадобилось на это всего несколько месяцев. Знакомая привела его в гости к Алене Басиловой вскоре после его приезда в Москву. Разведясь с Губановым, Алена выходит за него, но четыре года спустя после первой встречи они расстались (во время поездки Алены Басиловой в Париж в середине 70-х Антонио предлагал ей вернуться к нему и остаться жить во Франции, но Алена отказала). Информация о том, что ее вторым мужем был Стас Намин, распространенная в литературе, не соответствует действительности.

Творчество

Критических публикаций, рассматривающих творчество смогистов как направления, немного. В мемуарной и критической литературе широко распространено мнение, что СМОГ был скорее клубом по интересам, юношеским этапом биографии, который объединяет многих известных русских писателей, поэтов, журналистов, правозащитников. Подобную точку зрения разделяют и сами смогисты, в частности, Юрий Кублановский[17]. Тем не менее, есть достаточные основания говорить о смогизме как определенном стилистическом течении русской поэзии. Младший современник и друг Губанова Леонид Колганов в своей статье «Предсмогизм, смогизм, постсмогизм…» настаивает на филогенетической связи имажинизма и смогизма. Через имажинизм и «крестьянскую поэзию» Есенина и Клюева проходит линия поэтического родства смогистов с песенным фольклором и древнерусской литературой, ее главным шедевром — «Словом о Полку Игореве». Смогизм унаследовал от имажинизма его главное поэтическое орудие — метафору, наложение образов, превращение текста в сложный метафорический орнамент. Колганов также отмечает влияние поэзии Цветаевой, Мандельштама и Пастернака.[18] Все это, включая глубокую народность, восходящую к самым истокам национальной культуры, характерно и для стихов Алены Басиловой:

   В ранних своих стихах я шла от Иннокентия Анненского, Мандельштама, Пастернака. И я, уверяю вас, превратилась бы в эпигона кого-нибудь из них, если бы не русский фольклор. Он меня буквально спас. Меня поразила тайнопись русской фольклорной поэзии. Из поэтического фольклора меня больше всего интересовали разбойничья поэзия и поэзия плакальщиц. Ведь все мы двигались тогда, как в ночи. Благодаря фольклору я себя и нашла.[19]

В возрасте 19 лет Алене Басиловой удалось познакомиться в Поволжье с настоящей вопленицей (профессиональной плакальщицей), одной из последних представительниц этой древней традиции. Она восхитила ее своей способностью входить в транс, свободой импровизации, ритмической организацией речи. Басилова добилась от Московской консерватории специальной командировки с звукозаписывающей аппаратурой, и это положило начало целой коллекции записей народных плачей Сибири, Северного края и других отдаленных районов. Как поэзия ее мужа Леонида Губанова, который придавал исключительное значение работе со словом, поэзия Басиловой отличается высоким совершенством техники. Одна из ее неотъемлемых черт — изощренная метрика, в основе которой лежало отвращение к ямбу и хорею, классическим размерам, которые постоянно использовались сотнями поэтов, принятых в официальные писательские организации, и по этой причине воспринимались ею как мертвая догма, которую она стремилась разрушить во что бы то ни стало. В поисках собственного поэтического инструментария Алена Басилова экспериментировала с размерами, искала «свои» ритмы. Неожиданным подспорьем для нее оказались песни группы The Beatles, в которых один размер перетекает в другой. Ее поиски в области ритма беспокоили и возмущали руководителя переводческого семинара при Московской писательской организации Давида Самойлова, у которого она занималась, переводя по подстрочнику поэзию гаучо и армянского поэта Ашота Граши. Своеобразная манера напевной декламации с отбиванием ритма чуть не помешала ей получить разрешение читать свои стихи на вечерах в ЦДЛ — члены комиссии при Союзе писателей назвали ее шаманкой и уже было постановили разрешения не давать, но ситуацию спас председатель комиссии Егор Исаев, сказав, что выступление «шаманки» ему понравилось.

   В 60-е годы я много читала по академическим институтам, в основном у физиков. На одном из таких выступлений в институте Петра Капицы я познакомилась с Александром Павловичем Квятковским, автором известного «Поэтического словаря». Он сказал, что мои стихи написаны редчайшими размерами. Так, он ни у кого перед этим не мог найти пример на шестидольник третий и был вынужден сам его написать. А у меня шестидольника третьего было сколько угодно. Он также утверждал, что в моих стихах нашел даже «тактовик шестиугольный», которым никто «не пользовался».[20]

Как вспоминает Алена Басилова, председатель КГБ Семичастный, любивший литературу, поставил вопрос перед руководством СП СССР: либо СМОГ заслуживает внимания как литературное явление и должен быть подключен к официальному литературному процессу, либо эта группа смутьянов не имеет отношения к литературе, и тогда с ней должно покончить его ведомство. Благоприятное решение вопроса на встрече смогистов с членами Союза писателей было сорвано в результате неожиданно злобного выступления Юнны Мориц и незаинтересованной позиции большинства. К 1967 году СМОГ прекратил свое существование. Для Алены Басиловой путь к широкому читателю оказался закрытым. Подготовленная к печати книга ее стихов «Комедия греха» с предисловием Виктора Шкловского пролежала в издательстве «Советский писатель» 17 лет и бесследно исчезла (цифра в 26 лет, приводимая составителем сборника «Московская муза», неверна). Несколько отрывков будут опубликованы только в 1992 году в виде буклета на одном раскладном листе «рекламно-просветительным» импринтом Союза писателей СССР, к тому времени уже распавшейся и несуществующей организации. Этот листок остается единственным отдельным изданием стихов талантливейшей поэтессы «замолчанного поколения», рано прекратившей писать и не желавшей идти на компромиссы, необходимые для прохождения книг через цензуру, или обращаться за поддержкой в президиум комсомола, как рекомендовали ей знакомые: "Андрей Вознесенский настаивал, чтобы я записала адрес: «Пойдешь в кабинет, стукнешь кулаком и скажешь: „Я что, не советская? Почему вы меня игнорируете, не даете мне возможности печататься? Вот так можно повернуть ход событий“. И чем страстнее он мне это рассказывал, тем больше я понимала, что я не советская и лучше мне никуда не лезть». Стихотворения Басиловой, как правило, с грубыми искажениями, печатались в «тамиздате» — в составе поэтического сборника, изданного на русском языке в Милане, в парижском эмигрантском журнале «Эхо» и др. На родине несколько ее стихотворений входят в крупные антологии, начиная с 90-х годов (и тоже не без серьезных искажений: так, «Розовый шут», посвященный Олегу Целкову, в книге «Самиздат века» обрывается на полуфразе).

Дело Гинзбурга и Галанскова

В 1968 году Алена Басилова стала свидетелем защиты Александра Гинзбурга и Юрия Галанскова, приговоренных к 5 и 7 годам лишения свободы на известном процессе, который привел к консолидации правозащитного движения в СССР (тогда же были осуждены Вера Лашкова за то, что перепечатывала антисоветские материалы двух главных обвиняемых на пишущей машинке, и, в рамках отдельного дела, члены СМОГа Владимир Буковский, Евгений Кушев и Вадим Делоне за участие в демонстрации протеста против ареста Галанскова, Гинзбурга и их друзей).

Вызванная на допрос в КГБ, Алена Басилова отказалась подписывать протокол и давать подписку о неразглашении тайны следствия. За Аленой и ее мужем было установлено наружное наблюдение. В целях психологического давления оно велось открыто — в течение десяти дней за ними медленно ездили по улице черные «Волги», что вызывало у Губанова сильнейшую депрессию. Леонид Губанов, стоявший на психиатрическом учете с подложным диагнозом «вялотекущая шизофрения (под вопросом)», был принудительно помещен в Институт психиатрии АМН СССР и подвергся пыткам у изобретателя этой несуществующей болезни профессора Снежневского. Следователь КГБ снимал показания с «пациента» под так называемыми аминазиновыми шоками: из организма резко выводился весь сахар, затем его вводили обратно через кровь с помощью капельницы — обе процедуры причиняли невыносимую боль.

Басиловой грозила высылка из Москвы за тунеядство, но ее спас К. И. Чуковский, написавший справку в милицию, заверенную в Литфонде, где было сказано, что она помогала ему в работе над собранием сочинений. Алена Басилова была одним из свидетелей, выступивших в защиту обвиняемых, невзирая на запугивание и угрозы в свой адрес. Сам политический процесс выглядел как зловещий спектакль: ее ввели под руки двое военных, все ее слова заглушались грубым хохотом специально подобранной публики, заполнявшей зал (заседание формально считалось открытым), в нарушение закона свидетелям со стороны защиты не позволяли оставаться в зале после дачи показаний. «Уже дома я расплакалась. Я узнала что-то невыносимо страшное про жизнь»[21]. Вопреки заявлению Аленой Басиловой о том, что сотрудники КГБ доводили ее мужа до невменяемого состояния и допрашивали в больнице, а также ходатайству адвоката, основанному на справке из психоневрологического диспансера, приобщенной к делу, в обвинительном приговоре суд сошлется на показания Губанова как на единственное доказательство вины Гинзбурга по одному из эпизодов (связи с иностранцами). Сам Губанов был настолько измучен, что использовать его в качестве свидетеля в зале суда не представлялось возможным.[22]

Интересные факты

  • Слава СМОГа распространилась с невероятной быстротой. Всего через четыре дня после того, как Губанов повесил объявление об основании СМОГа с домашним телефоном Басиловой в курилке Всесоюзной библиотеки имени Ленина, ей позвонил из Парижа с поздравлениями Александр Керенский.[23]
  • В 1969 году в квартире Алены Басиловой была сделана первая магнитофонная запись выступления Булата Окуджавы.[24]

Публикации

  • Альманах «Поэзия». № 55. 1990. С. 165—168.
  • Из поэмы «Комедия греха» // Дружба народов. № 10. 1991. С. <…>.
  • Басилова, Алена. Стихи из поэмы «Комедия греха». — М.: Рекламная библиотечка поэзии — Голос, 1992. — 1 раскл. л.
  • Басилова, Алена. Как они смеют бить поэта! // Поликовская, Людмила. «Мы предчувствие… предтеча…». Площадь Маяковского, 1958—1965. — М.: Звенья, 1997. С. 124—126. www.memo.ru/history/diss/books/mayak/part3-14.htm
  • Лики, клики, глюки Анатолия Тимофеевича Зверева / Сост. и авт. воспоминаний З. Н. Плавинская. — М.: Магазин искусства, 2003. С. 24—25.
  • Самиздат века / Сост. А. И. Стреляный, Г. В. Сапгир, В. С. Бахтин, Н. Г. Ордынский. — Минск — М.: Полифакт, 1997. С. 483—484.
  • Московская муза. XVII—XXI. Антология / Сост., вступит. ст. и биобиблиографич. справки Г. Д. Климовой. — М.: Московские учебники — СиДиПресс, 2004. С. 275—277.
  • Русские стихи 1950—2000 годов. Антология (первое приближение). Т. 2 / Сост. И. Ахметьев, Г. Лукомников, В. Орлов, А. Урицкий. — М.: Летний сад, 2010. С. 137—138.

Напишите отзыв о статье "Басилова, Елена Николаевна"

Литература

  • Сенкевич, А. Показания свидетелей защиты (Русский поэтический авангард 60-х годов) // Альманах «Поэзия», № 55. 1990. С. 156—165. Отд. изд.: Сенкевич, А. Н. Показания свидетелей защиты (Из истории русского поэтического подполья 60-х годов). — М.: Знание, 1992. — 64 с. — (Новое в жизни, науке и технике. Литература. 1.).
  • Басилова, Алена. Как они смеют бить поэта! // Поликовская, Людмила. «Мы предчувствие… предтеча…». Площадь Маяковского, 1958—1965. М.: Звенья, 1997. С. 124—126. Полный текст книги размещен на сайте общества «Мемориал»: [www.memo.ru/history/diss/books/mayak/part3-14.htm memo.ru/history/diss/books/mayak/part3-14.htm/ ]
  • Арутюнян, Рубина. Моя Маяковка. — М.: Магазин искусства, 2002. — 64 с., фото. Онлайн-версия: [www.majakovka.artmagazine.ru/text.htm majakovka.artmagazine.ru/text.htm]
  • Лики, клики, глюки Анатолия Тимофеевича Зверева / Сост. и авт. воспоминаний З. Н. Плавинская. — М.: Магазин искусства, 2003. Об Алене Басиловой: [www.laidinen.ru/women.php?part=590&letter=%C1&code=3406 laidinen.ru/women.php?part=590&letter=%C1&code=3406] Рец.: Мейман, Аннета. Я выбрала роль свидетеля // Русская Америка. № 328. [www.rusamny.com/archives/328/t04-2(328).htm rusamny.com/archives/328/t04-2(328).htm]
  • Алейников, Владимир. СМОГ: Роман-поэма. — М.: ОГИ, 2008. — 616 с., 8 л. ил. Рец.: Мызников, Александр. Владимир Алейников. СМОГ // Журнал «Знамя». № 3. 2009. [magazines.russ.ru/znamia/2009/3/my25.html magazines.russ.ru/znamia/2009/3/my25.html]
  • Крижевский, Алексей. Бархатное подполье: Игорь Дудинский о жизни советской богемы // Журнал «Русская жизнь». 1 февраля 2008 г. [rulife.ru/mode/article/510 rulife.ru/mode/article/510] (О хозяевах, участниках и атмосфере московских квартирных салонов 60-х. Комментарий Игоря Дудинского в его ЖЖ: «Беда в том, что у журналиста не было времени дослушать меня до конца. Он торопился сдать материал. Поэтому за бортом оказался как раз один из ключевых салонов тех лет — Алены Басиловой, то есть ее мамы Аллы Рустайкис». [malutka-du.livejournal.com/234683.html malutka-du.livejournal.com/234683.html])
  • Алейников, Владимир. Очищающий СМОГ. — СПб.: Алетейя, 2015. — 304 c.
  • Ольшанская, Мария. «Эта женщина недописана…» (Муза 60-х Алена Басилова) // Черепаха на острове: Художественно-публицистический журнал Марии Ольшанской. [www.marie-olshansky.ru/smo/snegopad-1.shtml marie-olshansky.ru/smo/snegopad-1.shtml]
  • [Зуев, Дмитрий]. Карта интеллектуальной Москвы 60-х годов / Подг. Дмитрий Зуев // Arzamas. Курс № 9. Несоветская философия в СССР [arzamas.academy/materials/262 arzamas.academy/materials/262]

См. также

Шестидесятники

Примечания

  1. Триоле, Эльза. Заглянуть в прошлое // Современницы о Маяковском / Сост., вступит. ст., комм. В. В. Катаняна. М.: Дружба народов, 1993. Цит. по: О[льшанская], Мария. Семейные истории. История первая: Алла Рустайкис www.marie-olshansky.ru/smo/snegopad.shtml
  2. ЖЖ Игоря Дудинского. В треде к посту «Нет девчонок — нет стимула» от 23:23.29.09.2006. malutka-du.livejournal.com/113683.html
  3. Прогулки по Москве | Москва-80: Плохая Олимпиада | 2014.02.05 moscowwalks.ru/2014/02/05/moscow-80-bad/
  4. Чтения у памятника Маяковскому (1958—1965 гг.) lifanchuk.ru/RUSFIL/read_history.shtml
  5. Басилова, Алена. Как они смеют бить поэта! | «Мы предчувствие… предтеча…». Площадь Маяковского, 1958—1965 www.memo.ru/history/diss/books/mayak/part3-14.htm
  6. Сапгир, Г. В. Леонид Губанов | РВБ (Русская виртуальная библиотека) | Неофициальная поэзия: Антология rvb.ru/np/publication/sapgir5.htm
  7. Воробьев, Валентин. Друг Земного Шара | Зеркало | № 17-18. 2001 magazines.russ.ru/zerkalo/2001/17/vv9.html
  8. Лимонов, Эдуард. Красавицы, вдохновлявшие поэта | Vogue Россия | № 11. Ноябрь 2013 www.vogue.ru/magazine/articles/Krasavitsy_vdokhnovlyavshie_poeta/
  9. Алейников, Владимир. Сквозь снег | ZaZa (Зарубежные задворки) | 05.02.2013 za-za.net/skvoz-sneg/
  10. Алейников, Владимир. СМОГ: Роман-поэма. М.: ОГИ, 2008. С. 106—111.
  11. Мамлеев, Юрий. Поэзия священного безумия // Леонид Губанов. «Я сослан к музе на галеры…». М.: Время, 2003. Цит. по: МОЛ. № 1 (22). 2003 moljane.narod.ru/Journal/03_1_mol/03_1_Mamleev.html
  12. Климонтович, Николай. Ленечка | Дружба народов | № 5. 1998 magazines.russ.ru/druzhba/1998/5/klimon-pr.html
  13. Алейников, Владимир. СМОГ: Роман-поэма. М.: ОГИ, 2008. С. 107–108.
  14. Сенкевич, А. Н. Показания свидетелей защиты (Из истории русского поэтического подполья 60-х годов). М.: Знание, 1992. С. 15.
  15. Батшев, Владимир. Они передали нам свой опыт | «Мы предчувствие… предтеча…». Площадь Маяковского, 1958—1965 www.memo.ru/history/majak/part6-3.htm
  16. Альманах «Мулета». Париж, 1985. С. 12. Цит. по: Сенкевич, А. Н. Показания свидетелей защиты. М.: Знание, 1992. С. 9.
  17. Вигилянская, Александрина. «На границе с надеждой…»: Интервью с поэтом Юрием Кублановским | Образовательный портал «Слово» www.portal-slovo.ru/slovo/15685.php
  18. Колганов, Л. С. Предсмогизм, смогизм, постсмогизм в русской поэзии XX века // Родная словесность в современном культурном и образовательном пространстве: Сборник научных трудов. Вып. 4 (10). Тверь, Тверской государственный университет, 2014. С. 37—45.
  19. Сенкевич, А. Н. Показания свидетелей защиты. М.: Знание, 1992. С. 11.
  20. Там же. С. 17.
  21. Там же. С. 16.
  22. Каминская, Д. И. Записки адвоката. М.: Новое издательство, 2009. С. 340—341.
  23. Сенкевич, А. Н. Показания свидетелей защиты. М.: Знание, 1992. С. 14.
  24. Лиснянская, Инна. Концерт на Таймыре: Три новогодние ночи с Булатом Окуджавой | Российская газета | 03.11.2005 www.rg.ru/2005/11/03/okudjava.html

Ссылки

  • СМОГ. Алена Басилова | Русская виртуальная библиотека | Неофициальная поэзия: Антология [rvb.ru/np/publication/01text/15/02basilova.htm rvb.ru/np/publication/01text/15/02basilova.htm]
  • Стихи, посвященные Алене Басиловой: Леонид Губанов. «Стихотворение о брошенной поэме» («Эта женщина не дописана…», 1964)

[rvb.ru/np/publication/01text/15/01gubanov.htm rvb.ru/np/publication/01text/15/01gubanov.htm] «Серый конь» («Я беру кривоногое лето коня…») [www.ruthenia.ru/60s/gubanov/ja_beru.htm ruthenia.ru/60s/gubanov/ja_beru.htm] «Августовская фреска» [bdn-steiner.ru/modules.php?go=page&name=Poezia&pid=40801 bdn-steiner.ru/modules.php?go=page&name=Poezia&pid=40801] Давид Самойлов. «Аленушка» [rupoem.ru/samojlov/kogda-nastanet-rasstavatsya.aspx rupoem.ru/samojlov/kogda-nastanet-rasstavatsya.aspx]

Отрывок, характеризующий Басилова, Елена Николаевна

«Всё кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб – одно остается», и вместе с тем он сказал веселым голосом:
– Ну, еще одну карточку.
– Хорошо, – отвечал Долохов, окончив итог, – хорошо! 21 рубль идет, – сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6.000, старательно написал 21.
– Это мне всё равно, – сказал он, – мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.
Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти… Десятка была дана.
– За вами 43 тысячи, граф, – сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. – А устаешь однако так долго сидеть, – сказал он.
– Да, и я тоже устал, – сказал Ростов.
Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.


Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.

В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.
Слуга принес назад свой пустой, перевернутый стакан с недокусанным кусочком сахара и спросил, не нужно ли чего.
– Ничего. Подай книгу, – сказал проезжающий. Слуга подал книгу, которая показалась Пьеру духовною, и проезжающий углубился в чтение. Пьер смотрел на него. Вдруг проезжающий отложил книгу, заложив закрыл ее и, опять закрыв глаза и облокотившись на спинку, сел в свое прежнее положение. Пьер смотрел на него и не успел отвернуться, как старик открыл глаза и уставил свой твердый и строгий взгляд прямо в лицо Пьеру.
Пьер чувствовал себя смущенным и хотел отклониться от этого взгляда, но блестящие, старческие глаза неотразимо притягивали его к себе.


– Имею удовольствие говорить с графом Безухим, ежели я не ошибаюсь, – сказал проезжающий неторопливо и громко. Пьер молча, вопросительно смотрел через очки на своего собеседника.
– Я слышал про вас, – продолжал проезжающий, – и про постигшее вас, государь мой, несчастье. – Он как бы подчеркнул последнее слово, как будто он сказал: «да, несчастье, как вы ни называйте, я знаю, что то, что случилось с вами в Москве, было несчастье». – Весьма сожалею о том, государь мой.
Пьер покраснел и, поспешно спустив ноги с постели, нагнулся к старику, неестественно и робко улыбаясь.
– Я не из любопытства упомянул вам об этом, государь мой, но по более важным причинам. – Он помолчал, не выпуская Пьера из своего взгляда, и подвинулся на диване, приглашая этим жестом Пьера сесть подле себя. Пьеру неприятно было вступать в разговор с этим стариком, но он, невольно покоряясь ему, подошел и сел подле него.
– Вы несчастливы, государь мой, – продолжал он. – Вы молоды, я стар. Я бы желал по мере моих сил помочь вам.
– Ах, да, – с неестественной улыбкой сказал Пьер. – Очень вам благодарен… Вы откуда изволите проезжать? – Лицо проезжающего было не ласково, даже холодно и строго, но несмотря на то, и речь и лицо нового знакомца неотразимо привлекательно действовали на Пьера.
– Но если по каким либо причинам вам неприятен разговор со мною, – сказал старик, – то вы так и скажите, государь мой. – И он вдруг улыбнулся неожиданно, отечески нежной улыбкой.
– Ах нет, совсем нет, напротив, я очень рад познакомиться с вами, – сказал Пьер, и, взглянув еще раз на руки нового знакомца, ближе рассмотрел перстень. Он увидал на нем Адамову голову, знак масонства.
– Позвольте мне спросить, – сказал он. – Вы масон?
– Да, я принадлежу к братству свободных каменьщиков, сказал проезжий, все глубже и глубже вглядываясь в глаза Пьеру. – И от себя и от их имени протягиваю вам братскую руку.
– Я боюсь, – сказал Пьер, улыбаясь и колеблясь между доверием, внушаемым ему личностью масона, и привычкой насмешки над верованиями масонов, – я боюсь, что я очень далек от пониманья, как это сказать, я боюсь, что мой образ мыслей насчет всего мироздания так противоположен вашему, что мы не поймем друг друга.
– Мне известен ваш образ мыслей, – сказал масон, – и тот ваш образ мыслей, о котором вы говорите, и который вам кажется произведением вашего мысленного труда, есть образ мыслей большинства людей, есть однообразный плод гордости, лени и невежества. Извините меня, государь мой, ежели бы я не знал его, я бы не заговорил с вами. Ваш образ мыслей есть печальное заблуждение.
– Точно так же, как я могу предполагать, что и вы находитесь в заблуждении, – сказал Пьер, слабо улыбаясь.
– Я никогда не посмею сказать, что я знаю истину, – сказал масон, всё более и более поражая Пьера своею определенностью и твердостью речи. – Никто один не может достигнуть до истины; только камень за камнем, с участием всех, миллионами поколений, от праотца Адама и до нашего времени, воздвигается тот храм, который должен быть достойным жилищем Великого Бога, – сказал масон и закрыл глаза.
– Я должен вам сказать, я не верю, не… верю в Бога, – с сожалением и усилием сказал Пьер, чувствуя необходимость высказать всю правду.
Масон внимательно посмотрел на Пьера и улыбнулся, как улыбнулся бы богач, державший в руках миллионы, бедняку, который бы сказал ему, что нет у него, у бедняка, пяти рублей, могущих сделать его счастие.
– Да, вы не знаете Его, государь мой, – сказал масон. – Вы не можете знать Его. Вы не знаете Его, оттого вы и несчастны.
– Да, да, я несчастен, подтвердил Пьер; – но что ж мне делать?
– Вы не знаете Его, государь мой, и оттого вы очень несчастны. Вы не знаете Его, а Он здесь, Он во мне. Он в моих словах, Он в тебе, и даже в тех кощунствующих речах, которые ты произнес сейчас! – строгим дрожащим голосом сказал масон.
Он помолчал и вздохнул, видимо стараясь успокоиться.
– Ежели бы Его не было, – сказал он тихо, – мы бы с вами не говорили о Нем, государь мой. О чем, о ком мы говорили? Кого ты отрицал? – вдруг сказал он с восторженной строгостью и властью в голосе. – Кто Его выдумал, ежели Его нет? Почему явилось в тебе предположение, что есть такое непонятное существо? Почему ты и весь мир предположили существование такого непостижимого существа, существа всемогущего, вечного и бесконечного во всех своих свойствах?… – Он остановился и долго молчал.
Пьер не мог и не хотел прерывать этого молчания.
– Он есть, но понять Его трудно, – заговорил опять масон, глядя не на лицо Пьера, а перед собою, своими старческими руками, которые от внутреннего волнения не могли оставаться спокойными, перебирая листы книги. – Ежели бы это был человек, в существовании которого ты бы сомневался, я бы привел к тебе этого человека, взял бы его за руку и показал тебе. Но как я, ничтожный смертный, покажу всё всемогущество, всю вечность, всю благость Его тому, кто слеп, или тому, кто закрывает глаза, чтобы не видать, не понимать Его, и не увидать, и не понять всю свою мерзость и порочность? – Он помолчал. – Кто ты? Что ты? Ты мечтаешь о себе, что ты мудрец, потому что ты мог произнести эти кощунственные слова, – сказал он с мрачной и презрительной усмешкой, – а ты глупее и безумнее малого ребенка, который бы, играя частями искусно сделанных часов, осмелился бы говорить, что, потому что он не понимает назначения этих часов, он и не верит в мастера, который их сделал. Познать Его трудно… Мы веками, от праотца Адама и до наших дней, работаем для этого познания и на бесконечность далеки от достижения нашей цели; но в непонимании Его мы видим только нашу слабость и Его величие… – Пьер, с замиранием сердца, блестящими глазами глядя в лицо масона, слушал его, не перебивал, не спрашивал его, а всей душой верил тому, что говорил ему этот чужой человек. Верил ли он тем разумным доводам, которые были в речи масона, или верил, как верят дети интонациям, убежденности и сердечности, которые были в речи масона, дрожанию голоса, которое иногда почти прерывало масона, или этим блестящим, старческим глазам, состарившимся на том же убеждении, или тому спокойствию, твердости и знанию своего назначения, которые светились из всего существа масона, и которые особенно сильно поражали его в сравнении с своей опущенностью и безнадежностью; – но он всей душой желал верить, и верил, и испытывал радостное чувство успокоения, обновления и возвращения к жизни.
– Он не постигается умом, а постигается жизнью, – сказал масон.
– Я не понимаю, – сказал Пьер, со страхом чувствуя поднимающееся в себе сомнение. Он боялся неясности и слабости доводов своего собеседника, он боялся не верить ему. – Я не понимаю, – сказал он, – каким образом ум человеческий не может постигнуть того знания, о котором вы говорите.
Масон улыбнулся своей кроткой, отеческой улыбкой.
– Высшая мудрость и истина есть как бы чистейшая влага, которую мы хотим воспринять в себя, – сказал он. – Могу ли я в нечистый сосуд воспринять эту чистую влагу и судить о чистоте ее? Только внутренним очищением самого себя я могу до известной чистоты довести воспринимаемую влагу.
– Да, да, это так! – радостно сказал Пьер.
– Высшая мудрость основана не на одном разуме, не на тех светских науках физики, истории, химии и т. д., на которые распадается знание умственное. Высшая мудрость одна. Высшая мудрость имеет одну науку – науку всего, науку объясняющую всё мироздание и занимаемое в нем место человека. Для того чтобы вместить в себя эту науку, необходимо очистить и обновить своего внутреннего человека, и потому прежде, чем знать, нужно верить и совершенствоваться. И для достижения этих целей в душе нашей вложен свет Божий, называемый совестью.
– Да, да, – подтверждал Пьер.
– Погляди духовными глазами на своего внутреннего человека и спроси у самого себя, доволен ли ты собой. Чего ты достиг, руководясь одним умом? Что ты такое? Вы молоды, вы богаты, вы умны, образованы, государь мой. Что вы сделали из всех этих благ, данных вам? Довольны ли вы собой и своей жизнью?
– Нет, я ненавижу свою жизнь, – сморщась проговорил Пьер.
– Ты ненавидишь, так измени ее, очисти себя, и по мере очищения ты будешь познавать мудрость. Посмотрите на свою жизнь, государь мой. Как вы проводили ее? В буйных оргиях и разврате, всё получая от общества и ничего не отдавая ему. Вы получили богатство. Как вы употребили его? Что вы сделали для ближнего своего? Подумали ли вы о десятках тысяч ваших рабов, помогли ли вы им физически и нравственно? Нет. Вы пользовались их трудами, чтоб вести распутную жизнь. Вот что вы сделали. Избрали ли вы место служения, где бы вы приносили пользу своему ближнему? Нет. Вы в праздности проводили свою жизнь. Потом вы женились, государь мой, взяли на себя ответственность в руководстве молодой женщины, и что же вы сделали? Вы не помогли ей, государь мой, найти путь истины, а ввергли ее в пучину лжи и несчастья. Человек оскорбил вас, и вы убили его, и вы говорите, что вы не знаете Бога, и что вы ненавидите свою жизнь. Тут нет ничего мудреного, государь мой! – После этих слов, масон, как бы устав от продолжительного разговора, опять облокотился на спинку дивана и закрыл глаза. Пьер смотрел на это строгое, неподвижное, старческое, почти мертвое лицо, и беззвучно шевелил губами. Он хотел сказать: да, мерзкая, праздная, развратная жизнь, – и не смел прерывать молчание.
Масон хрипло, старчески прокашлялся и кликнул слугу.
– Что лошади? – спросил он, не глядя на Пьера.
– Привели сдаточных, – отвечал слуга. – Отдыхать не будете?
– Нет, вели закладывать.
«Неужели же он уедет и оставит меня одного, не договорив всего и не обещав мне помощи?», думал Пьер, вставая и опустив голову, изредка взглядывая на масона, и начиная ходить по комнате. «Да, я не думал этого, но я вел презренную, развратную жизнь, но я не любил ее, и не хотел этого, думал Пьер, – а этот человек знает истину, и ежели бы он захотел, он мог бы открыть мне её». Пьер хотел и не смел сказать этого масону. Проезжающий, привычными, старческими руками уложив свои вещи, застегивал свой тулупчик. Окончив эти дела, он обратился к Безухому и равнодушно, учтивым тоном, сказал ему:
– Вы куда теперь изволите ехать, государь мой?
– Я?… Я в Петербург, – отвечал Пьер детским, нерешительным голосом. – Я благодарю вас. Я во всем согласен с вами. Но вы не думайте, чтобы я был так дурен. Я всей душой желал быть тем, чем вы хотели бы, чтобы я был; но я ни в ком никогда не находил помощи… Впрочем, я сам прежде всего виноват во всем. Помогите мне, научите меня и, может быть, я буду… – Пьер не мог говорить дальше; он засопел носом и отвернулся.
Масон долго молчал, видимо что то обдумывая.
– Помощь дается токмо от Бога, – сказал он, – но ту меру помощи, которую во власти подать наш орден, он подаст вам, государь мой. Вы едете в Петербург, передайте это графу Вилларскому (он достал бумажник и на сложенном вчетверо большом листе бумаги написал несколько слов). Один совет позвольте подать вам. Приехав в столицу, посвятите первое время уединению, обсуждению самого себя, и не вступайте на прежние пути жизни. Затем желаю вам счастливого пути, государь мой, – сказал он, заметив, что слуга его вошел в комнату, – и успеха…
Проезжающий был Осип Алексеевич Баздеев, как узнал Пьер по книге смотрителя. Баздеев был одним из известнейших масонов и мартинистов еще Новиковского времени. Долго после его отъезда Пьер, не ложась спать и не спрашивая лошадей, ходил по станционной комнате, обдумывая свое порочное прошедшее и с восторгом обновления представляя себе свое блаженное, безупречное и добродетельное будущее, которое казалось ему так легко. Он был, как ему казалось, порочным только потому, что он как то случайно запамятовал, как хорошо быть добродетельным. В душе его не оставалось ни следа прежних сомнений. Он твердо верил в возможность братства людей, соединенных с целью поддерживать друг друга на пути добродетели, и таким представлялось ему масонство.


Приехав в Петербург, Пьер никого не известил о своем приезде, никуда не выезжал, и стал целые дни проводить за чтением Фомы Кемпийского, книги, которая неизвестно кем была доставлена ему. Одно и всё одно понимал Пьер, читая эту книгу; он понимал неизведанное еще им наслаждение верить в возможность достижения совершенства и в возможность братской и деятельной любви между людьми, открытую ему Осипом Алексеевичем. Через неделю после его приезда молодой польский граф Вилларский, которого Пьер поверхностно знал по петербургскому свету, вошел вечером в его комнату с тем официальным и торжественным видом, с которым входил к нему секундант Долохова и, затворив за собой дверь и убедившись, что в комнате никого кроме Пьера не было, обратился к нему: