Басманная больница

Достопримечательность

Басманная больница

Басманная больница на Ново-Басманной ул.; 2007 г.

Бывшая Басманная больница, бывшая Городская клиническая больница скорой помощи № 6 (Новая Басманная улица, 26) — больница в Москве. Являлась клинической базой Московского медицинского стоматологического института и Республиканского медицинского университета, а также городским центром по спинномозговой (спинальной) травме.

В комплекс зданий Басманной больницы входил бывший усадебный дом Н. Н. Демидова, выстроенный М. Ф. Казаковым в 1779—1791 годах.

История

В 1755—1756 годах граф Н. А. Головин скупил несколько участков и построил здесь деревянные хоромы. От него усадьба, выходившая и на Новую и на Старую Басманные улицы, перешла в конце XVIII века к внуку Акинфия Демидова Никите Никитичу; он, вероятно, и построил по красной линии Новой Басманной улицы большой дворец с двумя каменными флигелями, купленный в 1805 году князем Михаилом Петровичем Голицыным, продавшим перед этим сравнительно небольшой дом на Старой Басманной. Современники писали о «великолепном доме» князя и его «славной картинной галерее», о которой говорили, что её «можно назвать музеем или московским Эрмитажем в малом виде: то же разнообразие предметов, тот же вкус ко всему изящному и то же искусство в размещении их».

После 1812 года дом Голицына в Москве получил прозвище «несгораемого» — он чудом уцелел среди погоревших домов по всей Новой Басманной. В 1831 году Голицын расстался с домом, который уже не мог содержать, и через три года его приобрёл «Попечительный совет о заведениях общественного презрения» для Сиротского училища. В 1837 году, когда в усадьбе разместили Сиротский приют, к восточному торцу здания пристроили домовую церковь Успения Анны; при реконструкции здания был также выстроен новый парадный вестибюль.

Первое больничное учреждение Басманной больницы открылось в 1873 году. 30 октября 1876 года состоялось официальное открытие больницы под названием «Басманная больница для чернорабочих при бывшем здании Сиротского суда в Москве». Попечительским советом первым главным врачом Басманной больницы был назначен доктор медицины П. Н. Федоров — отец знаменитого русского хирурга С. П. Фёдорова. Вместе с временными бараками в отделении насчитывалось 660 коек.

С 1877 года — самостоятельная больница.

В годы Великой Отечественной войны — военный госпиталь (мемориальная доска). В 1995 году в 19 отделениях — 885 коек.

Выдающиеся работники

В советское время в больнице работали: М. С. Вовси, Л. Х. Кечкер, Е. М. Тареев, В. Э. Салищев, Л. Зено, Г. А. Рейнберг, Г. С. Бом, А. В. Каплан, С. И. Баренбойм.

Современное состояние больницы

В 2014 г. в рамках оптимизации городского здравоохранения сокращен коечный фонд и медицинский персонал. 19.01.2015 г. решением Департамента здравоохранения г. Москвы ликвидирована как нерентабельное учреждение.

Бывшие отделения:

• Терапевтическое
• Неврологическое
• Хирургическое
• Гнойное хирургическое (заболевания кисти)
• Оториноларингологическое
• Гинекологическое
• Анестезиологическое и реанимационное
• Реанимационное неврологическое отделение
• Приемное отделение

Бывшие другие отделения и службы:

• операционный блок
• эндоскопическое отделение
• отделение рентгенодиагностики
• отделением функциональной диагностики
• клинико-диагностическая лабораторией
• кабинет переливания крови
• стерилизационная
• физиотерапевтическое отделение (отделение восстановительных методов лечения)
• аптека
• медицинский архив

Литература

• [dic.academic.ru/dic.nsf/moscow/208/Басманная Басманная больница] // Москва (энциклопедия)

Ссылки

• [ikzm.narod.ru/Zeno/Zeno_1.htm Советская травматология и примкнувший к ней Лелио Зено.]
• [www.mosgorzdrav.ru/gkb6 Городская клиническая больница № 6. ]

Отрывок, характеризующий Басманная больница

На каждую из фраз Наполеона Балашев хотел и имел что возразить; беспрестанно он делал движение человека, желавшего сказать что то, но Наполеон перебивал его. Например, о безумии шведов Балашев хотел сказать, что Швеция есть остров, когда Россия за нее; но Наполеон сердито вскрикнул, чтобы заглушить его голос. Наполеон находился в том состоянии раздражения, в котором нужно говорить, говорить и говорить, только для того, чтобы самому себе доказать свою справедливость. Балашеву становилось тяжело: он, как посол, боялся уронить достоинство свое и чувствовал необходимость возражать; но, как человек, он сжимался нравственно перед забытьем беспричинного гнева, в котором, очевидно, находился Наполеон. Он знал, что все слова, сказанные теперь Наполеоном, не имеют значения, что он сам, когда опомнится, устыдится их. Балашев стоял, опустив глаза, глядя на движущиеся толстые ноги Наполеона, и старался избегать его взгляда.
– Да что мне эти ваши союзники? – говорил Наполеон. – У меня союзники – это поляки: их восемьдесят тысяч, они дерутся, как львы. И их будет двести тысяч.
И, вероятно, еще более возмутившись тем, что, сказав это, он сказал очевидную неправду и что Балашев в той же покорной своей судьбе позе молча стоял перед ним, он круто повернулся назад, подошел к самому лицу Балашева и, делая энергические и быстрые жесты своими белыми руками, закричал почти:
– Знайте, что ежели вы поколеблете Пруссию против меня, знайте, что я сотру ее с карты Европы, – сказал он с бледным, искаженным злобой лицом, энергическим жестом одной маленькой руки ударяя по другой. – Да, я заброшу вас за Двину, за Днепр и восстановлю против вас ту преграду, которую Европа была преступна и слепа, что позволила разрушить. Да, вот что с вами будет, вот что вы выиграли, удалившись от меня, – сказал он и молча прошел несколько раз по комнате, вздрагивая своими толстыми плечами. Он положил в жилетный карман табакерку, опять вынул ее, несколько раз приставлял ее к носу и остановился против Балашева. Он помолчал, поглядел насмешливо прямо в глаза Балашеву и сказал тихим голосом: – Et cependant quel beau regne aurait pu avoir votre maitre! [A между тем какое прекрасное царствование мог бы иметь ваш государь!]
Балашев, чувствуя необходимость возражать, сказал, что со стороны России дела не представляются в таком мрачном виде. Наполеон молчал, продолжая насмешливо глядеть на него и, очевидно, его не слушая. Балашев сказал, что в России ожидают от войны всего хорошего. Наполеон снисходительно кивнул головой, как бы говоря: «Знаю, так говорить ваша обязанность, но вы сами в это не верите, вы убеждены мною».
В конце речи Балашева Наполеон вынул опять табакерку, понюхал из нее и, как сигнал, стукнул два раза ногой по полу. Дверь отворилась; почтительно изгибающийся камергер подал императору шляпу и перчатки, другой подал носовои платок. Наполеон, ne глядя на них, обратился к Балашеву.
– Уверьте от моего имени императора Александра, – сказал оц, взяв шляпу, – что я ему предан по прежнему: я анаю его совершенно и весьма высоко ценю высокие его качества. Je ne vous retiens plus, general, vous recevrez ma lettre a l'Empereur. [Не удерживаю вас более, генерал, вы получите мое письмо к государю.] – И Наполеон пошел быстро к двери. Из приемной все бросилось вперед и вниз по лестнице.


После всего того, что сказал ему Наполеон, после этих взрывов гнева и после последних сухо сказанных слов:
«Je ne vous retiens plus, general, vous recevrez ma lettre», Балашев был уверен, что Наполеон уже не только не пожелает его видеть, но постарается не видать его – оскорбленного посла и, главное, свидетеля его непристойной горячности. Но, к удивлению своему, Балашев через Дюрока получил в этот день приглашение к столу императора.
На обеде были Бессьер, Коленкур и Бертье. Наполеон встретил Балашева с веселым и ласковым видом. Не только не было в нем выражения застенчивости или упрека себе за утреннюю вспышку, но он, напротив, старался ободрить Балашева. Видно было, что уже давно для Наполеона в его убеждении не существовало возможности ошибок и что в его понятии все то, что он делал, было хорошо не потому, что оно сходилось с представлением того, что хорошо и дурно, но потому, что он делал это.
Император был очень весел после своей верховой прогулки по Вильне, в которой толпы народа с восторгом встречали и провожали его. Во всех окнах улиц, по которым он проезжал, были выставлены ковры, знамена, вензеля его, и польские дамы, приветствуя его, махали ему платками.
За обедом, посадив подле себя Балашева, он обращался с ним не только ласково, но обращался так, как будто он и Балашева считал в числе своих придворных, в числе тех людей, которые сочувствовали его планам и должны были радоваться его успехам. Между прочим разговором он заговорил о Москве и стал спрашивать Балашева о русской столице, не только как спрашивает любознательный путешественник о новом месте, которое он намеревается посетить, но как бы с убеждением, что Балашев, как русский, должен быть польщен этой любознательностью.
– Сколько жителей в Москве, сколько домов? Правда ли, что Moscou называют Moscou la sainte? [святая?] Сколько церквей в Moscou? – спрашивал он.