Батя, Томаш

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

То́маш Ба́тя (чеш. Tomáš Baťa; 3 апреля 1876, Злин, Австро-Венгрия, — 12 июля 1932, Отроковице, Чехословакия) — основатель обувной фирмы Baťa и один из крупнейших предпринимателей своего времени. Ввёл новую концепцию в производстве и продаже своих изделий, которая оказала влияние на большинство будущих экономистов. Его методы и технология в те времена были на предприятии революционными и используются как примеры топ-менеджмента.





Детство

Родственники
брат Антонин Батя младший
брат (единокровный) Ян Антонин Батя
сын Томаш Батя младший

Томаш Батя родом из семьи, которая в течение нескольких веков занималась сапожным делом. Сапожник по имени Батя впервые был упомянут в 1667 году. Томаш, третий ребенок своего отца Антонина Бати, родился 3 апреля 1876 года в Злине. Мать Томаша умерла, когда ему было 10 лет. Два года спустя его отец решил снова жениться, а вместе с тем перевезти семью и бизнес в город Угерское Градиште (Uherské Hradiště). Томаш начал посещать другую начальную школу, где вместо чешского языка изучал немецкий.

Первые промысловые шаги

Уже в возрасте 12 лет Томаш начал заниматься ремеслом. И не только изготовлением обуви, но и продажей. К тому времени он по сути знал всё, что было достаточно для сапожника. В 14 лет юный Томаш ушел из дома. Против воли своего отца уехал в Простейов, где работал в фирме Fäber, выпускающей сапожные станки. Там заинтересовался облегчением и ускорением работы сапожников. Однако вскоре был уволен, потому что его работодатели опасались конкуренции. Томаш вернулся в отцовскую мастерскую, но из-за непонимания без каких-либо денежных средств уехал в Вену к своей сестре Анне. Сестра оказала ему финансовую помощь, и молодой Томаш начал заниматься предпринимательством в собственной мастерской. Его усердие не дало результатов из-за незнания того рынка. Более того, он не имел разрешения властей на основание ремесла. Поэтому в сопровождении отца вернулся в Угерское Градиште, где стал продавцом.

Сложные предпринимательские начинания

В 1894 году Томаш, брат Антонин и сестра Анна выкупили семейное дело. От своей покойной матери получили в наследство 800 крон, с которыми в Злине основали обувное предприятие, зарегистрированное на старшего брата Антонина Батю-младшего. По существующим тогда нормам Томаш ещё не был совершеннолетним. Первоначально производили пастушью прошивную войлочную обувь на симметричной колодке. При её изготовлении использовали работу домашних мастеров. Нанимали около 10 мастеров, которые должны были работать в фиксированные рабочие часы, за что получали полагающуюся недельную зарплату. Такой способ управления предприятием был для того времени очень непривычным и новым.

В 1895 году всё их имущество ушло на рассрочку и векселя, которые уже не могли больше оплачиваться. На них начали поступать иски со стороны кредиторов. Пришёл кризис, и Бати обнаружили, что они на дне. Когда Антонин ушел на войну, предприятие полностью осталось в руках Томаша. Он попробовал погасить долг таким способом, какой описывает сам:

Быстро работа полностью одолела меня. Моя жизнь была благословенна с того дня. Понял свою неразумность в подражании ленивым людям. Выполняя всю черную работу, нашел дорогу, которая вела к экономии материала и упрощению работы мастеров… Материалы, привезенные ночным поездом, сам разгружал и носил на своих плечах от отроковицкого вокзала в 10 км от Злина. До утра с помощником резал материал, а утром выдавал мастерам. Мастера работали день и ночь, пока дело не было выполнено. Потом, в свою очередь, мастера отсыпались, а я ночью отвозил товар, привозил новый материал и деньги на выплату… Сам покупал материал, сам его резал или кроил, сам делил между мастерами, сам принимал и просматривал пару за парой, сам платил мастерам, сам проводил ревизию и подведение счетов…

Время расцвета фирмы

К 1896 году Томаш погасил долг. Но вскоре фирму постигла другая беда. Фирма Koditsch & Co., в которой все сапожники, включая Батей, имели акции, обанкротилась. Это разорило фирму отца Томаша. Однако Томаш не планировал сдаваться. Он пришёл с инновациями, которые должны были улучшить ситуацию. Решил начать шить обувь из сукна. Сукно было намного дешевле и доступнее, чем качественная кожа. Так называемые «батёвки» (суконные ботинки с кожаной подошвой и элегантным носком из качественной кожи) благодаря рекламе вызвали огромный интерес. Производство быстро набирало ход, поэтому Батя закупил в Германии первые швейные станки с ручным приводом.

В 1897 году все долги были оплачены. После завершения строительства железной дороги от Отроковице до Визовице Томаш построил свой первый цех. Нанял около 40 мастеров и 20 швей. Со временем выкупил другие земли на территории Злинa, где и начал расширять инфраструктуру фирмы. Фирма A. Baťa процветала, но её основатель — брат Томаша Антонин сильно заболел туберкулезом. Поэтому главой и собственником фирмы стал Томаш Батя, он и перезарегистрировал фирму на общество с ограниченной ответственностью T&A Baťa, официально изготавливающую суконную и войлочную обувь.

За опытом в США

В 1904 году Томаш Батя временно передал управление бухгалтеру Степанкову и решил уехать в США, приобрести опыт в способах управления работой, выплат рабочим, уложения полуфабрикатов для производства обуви. Через год вернулся в Злин и привез с собой не только новые планы постройки фабричных зданий, но и вдохновение американского течения менеджмента. Заказал также новое оборудование прямо из США.

После своего возвращения Батя начал постепенно завышать требования к мастерам: за плохо выполненную работу накладывал штраф в форме вычета из зарплаты. Не пошёл на требования профсоюзной организации социально-демократической направленности, следствием чего стала забастовка рабочих. Батя решил ситуацию увольнением всех бастующих и на их место принял новых неквалифицированных работников.

Года в фирме

В 1908 году умер тяжелобольной Антонин Батя, а сестра Анна Батя вышла замуж. Томаш окончательно обосновался в фирме T&A Baťa, его главной целью стало производство легких батёвок. К 1910 году на предприятии работало 350 мастеров, в день выпускалось более 3000 пар обуви. С ростом объемов продукции росла и численность рабочих, которые приезжали из других мест. Встала проблема, где в Злине расселить всех мастеров. Поэтому Батя начал строительство так называемых Батёвых домов (Baťovy domky), из красного обожжённого кирпича. Вместе с тем «выросли» в Злине и другие здания, которые сегодня представляют собой характерную для всего города архитектуру.

В 1912 году обувные цеха перешли на изготовление обуви полностью из кожи. Были также осуществлены меры по углублению рационализации и интенсификации работы. Фирма заключала с мастерами рабочие договора, по которым мастера, не достигшие предписанной производительности, должны были компенсировать так называемые траты и расходы. В противном случае мастеров штрафовали за недостаточную и плохо проделанную работу.

В том же году Томаш Батя женился на дочери управляющего Венской дворцовой библиотеки, Марии Менчиковой. Через два года родился его единственный сын Томаш II.

Военное время

В начале Первой мировой войны фирма получила заказ на изготовление 50 000 пар военных сапог, так называемых солдатских ботинок. Количество рабочих и дневная производительность быстро росли. Сотням мужчин благодаря работе на фабрике удалось избежать призыва, потому что фирма изготавливала обувь для австро-венгерской армии. На предприятии работала группа русских военнопленных. С 1914 до 1918 года количество рабочих увеличилось десятикратно. В конце войны дневная производительность достигла 6 000 пар обуви и оценивалась тем, что половина армейских ботинок была изготовлена фирмой Baťa. Была создана собственная кожевня и закуплены имения для выращивания деревьев и производства продуктов для рабочих. Собственное производство сырья помогло сэкономить на затратах. По той же причине начали открываться магазины не только в Злине, но и по всей стране: в Праге, в Либерце, в Вене, в Пльзене и других городах.

Послевоенный кризис

Сразу после окончания войны фирму постиг бытовой, производственный и финансовый кризис, вызванный прекращением военных поставок, усиленный заграничным рынком и сниженной покупательской способностью населения. В конце 1918 года фирма начала выходить из кризиса тем, что завела личные счета своим работникам из их зарплат и вкладов. К сумме на счету прибавлялись проценты в размере 10 %. Такое накопление денег было использовано в качестве инвестиции в оборотный капитал (несмотря на то, что работники при объявлении причины могли забрать деньги со счета). Такое решение кризисной ситуации имело лишь временный характер.

В 1919 году на заводах Бати начались забастовки. Батя уже не мог эту забастовку подавить, а поэтому решил создать профсоюзную организацию, где мастера могли избрать своего представителя. Кризис разгорелся год спустя, когда началась всенародная забастовка. Она стала причиной возникновения Коммунистической партии Чехословакии.

Заводские склады были заполнены товаром, вложенный в него капитал "заморозился" и требовал дополнительных затрат. Поэтому Томаш Батя решился на отважный и мудрый шаг. В 2 раза снизил цену обуви, благодаря чему хотел распродать товар на складах. Снизил цену на 50 %, а зарплату на 40 %. Рабочим компенсировал это тем, что предоставил им фиксированную скидку (примерно 50 %) на товар своего производства.

Половинные цены повлияли на заказчиков как магнит. Запасы обуви хорошо продавались и Батя инкассировал увеличение стоимости денег. Этими мерами пробил критическое давление, и его дешевая обувь стала заполнять рынок. Четыре буквы BAŤA стали вездесущим символом смелого и успешного предпринимательства.

К 1923 году сеть магазинов Baťa имела 112 филиалов. В том же году Батя решил выдвинуть свою кандидатуру в выборах на пост мэра города Злина, с девизом «Хочу работать для всех. Вести борьбу с бедностью». Он выиграл выборы.

Плановая экономика

«Одобряем только такую работу, которая служит обществу. Торговля — это услуги для людей. Чем основательнее продавец понимает эту правду, тем больше увеличится круг людей, которые будут заинтересованы в торговых сделках».

В 1924 году Батя начал ориентироваться на заграничный рынок. За границей создал сеть магазинов. Продавал по ценам ниже ценового уровня конкуренции, чем сумел его ликвидировать. Производство возросло, к концу 1925 года работало в концерне Бати 5 200 человек.

По первому составленному десятилетнему плану предполагалось ежедневно изготавливать 100 000 пар обуви, но за год этот план преодолели в два раза. Поэтому начали составлять годовые планы, которые в себя включали планы производительности каждого отделения. Те, в свою очередь, были разделены на недельные планы, а те — на дневные программы. Следовательно, на каждый день была установлена точная цель, которую нужно было достичь.

Автономные мастерские

Следующей революционной инновацией было создание экономических единиц, которые имели собственный счёт прибыли и затрат. Эти Автономные мастерские заложили основную ячейку целого предприятия. За всем стоял мастер, который за все нёс ответственность. Каждое отделение и каждая мастерская в прямом смысле слова участвовали во всем производственном процессе — покупали у другого отделения поступающий товар, который после доработки продавали следующему отделению. Эту систему связывала система административных зданий, которая работала по тому же принципу.

Система оплаты труда

Томаш Батя использовал четыре основных вида оплаты:

  • постоянный оклад — для работников технико-хозяйственных и административных должностей
  • индивидуальная сдельная оплата — получали работники специальных должностей
  • коллективная сдельная оплата — для работников мастерских
  • премия — получали некоторые ведущие работники участка

С именем Томаша Бати также связано понятие "Батина цена", которая почти всегда кончалась девяткой, например 999 Kč, которые выглядит привлекательнее, чем 1000 Kč.

Расширение предприятия

В 19261928 годах увеличился экспорт обуви, и фирма Baťa обладала более чем половиной всего чехословацкого экспорта. Фирма перешла на конвейерное производство, которое применялось на заводах Генри Форда. Продуктивность работы возросла на 75 %, а количество работников на 35 %. Чистая прибыль составляла 1,9 миллиардов чешских крон. К концу 1928 года завод представлял собой комплекс 30 зданий. Концерн разрастался, и Батя начал заниматься предпринимательством и в других сферах хозяйства (резиновый, химический, текстильный, древесный промысел). Создал целый ряд педагогических и образовательных учреждений. В 1931 году изменил семейное предприятие на акционерное общество с начальным капиталом 135 000 000 крон, после чего начали возникать дочерние компании по всему миру, магазины в Германии, Англии, Голландии, Польше и многих других странах. в Злине возникла собственная киностудия, которая занималась съёмкой реклам для обувных изделий. Позже студия стала знаменита как Киностудия Kudlov. Среди последующих известных объектов Злина, которые позже дал задание построить единокровный брат Томаша Бати, Ян Антонин Батя, — Большое кино, в своё время наибольший в средней Европе Батин небоскреб (1938) и наивысшее бетонное здание Европы, в котором ныне заседает районная власть.

Трагическая смерть

12 июля 1932 года Томаш Батя погиб вместе со своим пилотом Индрихом Броучком в авиакатастрофе, когда на личном самолете летел в Швейцарию, чтобы присутствовать на открытии филиала (в то время фирма имела филиалы уже более, чем в 60 странах). Вылетел из фирменного аэропорта в Отроковице при густом тумане. Потерпел катастрофу после взлета ещё на территории фирмы.

На похоронах Томаша Бати скорбную речь произнёс его единокровный брат, наследник фирмы Ян Антонин Батя. Часть его речи:

Сослуживцы! Погиб… Погиб лучший из нас, жертва нашей работы. Наша большая рабочая семья потеряла своего основателя, созидателя и вождя. Телу нашего вождя сегодня отдаем последнюю честь. Его душа все равно останется с нами, в его и нашем деле, потому что его душа живет в нас: дух его работы, его энтузиазм, его самоотверженность и прилежание останутся большим примером на века. Работаем вместе в одном деле. Это дело по завещанию оставил нам покойный Томаш Батя…

Напишите отзыв о статье "Батя, Томаш"

Ссылки

  • [archive.is/20121225044227/pragaprimalife.narod.ru/bata.html/ Батя уходит в небо]
  • [www.radio.cz/print/ru/32629/ Томаш Батя — Гордость Чехии]
  • [www.student-cz.ru/1_20_1.html/ Университет Томаша Бати в Злине]
  • [web.utb.cz/?id=0_0_8_2&lang=en&type=0/ Официальный англоязычный сайт Университета Томаша Бати]
  • [www.batashoemuseum.ca/ Музей Бати в Торонто]

Отрывок, характеризующий Батя, Томаш


– Бывает с тобой, – сказала Наташа брату, когда они уселись в диванной, – бывает с тобой, что тебе кажется, что ничего не будет – ничего; что всё, что хорошее, то было? И не то что скучно, а грустно?
– Еще как! – сказал он. – У меня бывало, что всё хорошо, все веселы, а мне придет в голову, что всё это уж надоело и что умирать всем надо. Я раз в полку не пошел на гулянье, а там играла музыка… и так мне вдруг скучно стало…
– Ах, я это знаю. Знаю, знаю, – подхватила Наташа. – Я еще маленькая была, так со мной это бывало. Помнишь, раз меня за сливы наказали и вы все танцовали, а я сидела в классной и рыдала, никогда не забуду: мне и грустно было и жалко было всех, и себя, и всех всех жалко. И, главное, я не виновата была, – сказала Наташа, – ты помнишь?
– Помню, – сказал Николай. – Я помню, что я к тебе пришел потом и мне хотелось тебя утешить и, знаешь, совестно было. Ужасно мы смешные были. У меня тогда была игрушка болванчик и я его тебе отдать хотел. Ты помнишь?
– А помнишь ты, – сказала Наташа с задумчивой улыбкой, как давно, давно, мы еще совсем маленькие были, дяденька нас позвал в кабинет, еще в старом доме, а темно было – мы это пришли и вдруг там стоит…
– Арап, – докончил Николай с радостной улыбкой, – как же не помнить? Я и теперь не знаю, что это был арап, или мы во сне видели, или нам рассказывали.
– Он серый был, помнишь, и белые зубы – стоит и смотрит на нас…
– Вы помните, Соня? – спросил Николай…
– Да, да я тоже помню что то, – робко отвечала Соня…
– Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у мама, – сказала Наташа. – Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты помнишь!
– Как же, как теперь помню его зубы.
– Как это странно, точно во сне было. Я это люблю.
– А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг две старухи, и стали по ковру вертеться. Это было, или нет? Помнишь, как хорошо было?
– Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце выстрелил из ружья. – Они перебирали улыбаясь с наслаждением воспоминания, не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему то.
Соня, как и всегда, отстала от них, хотя воспоминания их были общие.
Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то, что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее.
Она приняла участие только в том, когда они вспоминали первый приезд Сони. Соня рассказала, как она боялась Николая, потому что у него на курточке были снурки, и ей няня сказала, что и ее в снурки зашьют.
– А я помню: мне сказали, что ты под капустою родилась, – сказала Наташа, – и помню, что я тогда не смела не поверить, но знала, что это не правда, и так мне неловко было.
Во время этого разговора из задней двери диванной высунулась голова горничной. – Барышня, петуха принесли, – шопотом сказала девушка.
– Не надо, Поля, вели отнести, – сказала Наташа.
В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук.
– Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый Nocturiene мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной.
Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: – Молодежь, как смирно сидит!
– Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.
Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.
– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете…
– Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.
Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи.
Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда.
В сани Николая сели Наташа, Соня, m me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые.
– Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.
Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.
Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.
– След заячий, много следов! – прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи.
– Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. – Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей.
«Это прежде была Соня», подумал Николай. Он ближе вгляделся в нее и улыбнулся.
– Вы что, Nicolas?
– Ничего, – сказал он и повернулся опять к лошадям.
Выехав на торную, большую дорогу, примасленную полозьями и всю иссеченную следами шипов, видными в свете месяца, лошади сами собой стали натягивать вожжи и прибавлять ходу. Левая пристяжная, загнув голову, прыжками подергивала свои постромки. Коренной раскачивался, поводя ушами, как будто спрашивая: «начинать или рано еще?» – Впереди, уже далеко отделившись и звеня удаляющимся густым колокольцом, ясно виднелась на белом снегу черная тройка Захара. Слышны были из его саней покрикиванье и хохот и голоса наряженных.
– Ну ли вы, разлюбезные, – крикнул Николай, с одной стороны подергивая вожжу и отводя с кнутом pуку. И только по усилившемуся как будто на встречу ветру, и по подергиванью натягивающих и всё прибавляющих скоку пристяжных, заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится.
Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой то горы, выехали на широко разъезженную дорогу по лугу около реки.
«Где это мы едем?» подумал Николай. – «По косому лугу должно быть. Но нет, это что то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.
Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до бровей лицо.
Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих.
– Ну держись, барин, – проговорил он. – Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.
– Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.
Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.
«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.