Баум, Лаймен Фрэнк

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
В Википедии есть статьи о других людях с фамилией Баум.
Лаймен Фрэнк Баум
Род деятельности:

прозаик, поэт, драматург, сценарист, актёр, кинопродюсер

Годы творчества:

1897—1919

Дебют:

«Сказки Матушки Гусыни в прозе» (англ.)русск. (1897)

Подпись:

[lib.ru/BAUM/ Произведения на сайте Lib.ru]
© Произведения этого автора несвободны

Ла́ймен Фрэнк Ба́ум (англ. Lyman Frank Baum; 15 мая 1856 года, Читтенанго (англ.)русск., США — 6 мая 1919 года, Голливуд, США) — американский писатель, создатель волшебной страны Оз. Известный классик детской литературы, чьи книги были десятки раз экранизированы, породили множество подражаний и пародий.





Биография

Фрэнк Баум родился в Читтенанго, штат Нью-Йорк в набожной семье немецкого, шотландско-ирландского и английского происхождения. Его родители Синтия Энн (урождённая Стэнтон) и Бенджамин Уорд Баум назвали его Лайменом в честь его дяди, однако мальчик не очень любил это имя, поэтому предпочитал, чтобы его называли вторым именем — Фрэнк.

Бенджамин Баум был состоятельным бизнесменом, сделавшим состояние на Пенсильванской нефтяной лихорадке. Фрэнк вырос в богатом имении родителей Роза Лоун, которое он всегда вспоминал с любовью. В возрасте 12 лет он был отправлен на обучение в военную академию в Пикскилл, Нью-Йорк. Баум был болезненным и мечтательным ребёнком, и родители решили, что ему необходима дисциплина. Но после двух ужасных лет в академии ему разрешили вернуться домой.

Мальчик начал писать в раннем возрасте. Обнаружив это, отец купил игрушечный типографский станок, на котором Фрэнк с его братом Генри печатали «Домашний журнал Розы Лоун». Братья напечатали несколько номеров, которые, возможно, были проданы.

В 20 лет у Баума появилось новое увлечение — разведение домашней птицы, модное увлечение Америки того времени. Он специализировался в выведении породы Гамбургская. В марте 1880 года он начинает издавать журнал по птицеводству, а в 1886 году написал свою первую книгу — «Краткое руководство по разведению, воспитанию и содержанию гамбургских кур».[1]

Примерно в то же время Баум увлёкся театром, однако это увлечение принесло немало неприятностей. Он был приглашён в заезжую труппу с одним условием — костюмы должны были быть свои. Баум закупил самые дорогие костюмы и парики, но они разошлись по сундукам других актёров, а Фрэнку достались роли без слов. Однако, этот обман не сломил Баума, и некоторое время спустя он стал-таки актёром, а также автором мелодрам и владельцем нескольких полупрофессиональных театров, кочевавших по Среднему Западу и играли для фермеров, лесорубов, рабочих нефтепромыслов, — в условиях мало напоминающих театральные. Однажды, вспоминал Баум, давали «Гамлета» на сцене, сооружённой наспех из досок. Король-Призрак сделал лишь несколько шагов и рухнул в щель. Неискушённая публика, приняв это за эффектный трюк, стала требовать его повторения и не угомонилась до тех пор, пока актёр не пригрозил подать в суд за синяки от многократных падений. Беззаботные годы актёрской юности остались самыми счастливыми в жизни Баума. Они, однако, скоро кончились. Женитьба и рождение сына заставили думать о более солидном занятии.

Тут-то судьба, до сих пор ему потакавшая, принялась больно бить. Банкротство и смерть отца, потом пожар, уничтоживший разом всё театральное имущество. Начинать пришлось с нуля. Тогда по примеру множества соотечественников, маленькая семья Баумов в поисках счастья отправилась на Запад. Дакота, куда они прибыли в 1888 году, представляла собой почти совершенно голую прерию, рассечённую только что построенной железной дорогой. «Город» Эбердин насчитывал около трёх тысяч жителей — в основном молодых, с малыми средствами и большими надеждами, привлечённых сюда слухами о золоте и плодородных землях. Что касается Фрэнка Баума, то у него был особый план обогащения: на последние деньги он открыл в городе первый универсальный магазин, где продавалась по дешёвке всякая всячина — китайские фонарики, кастрюли, сладости, велосипеды. Магазин пользовался бешеным успехом у детей: их притягивало сюда не столько мороженое, сколько волшебные истории, которые продавец рассказывал безотказно и с искренним увлечением. Он и в кредите никому не отказывал. Число должников росло, а скромный капитал Баума таял. Под новый 1890 год магазин закрылся навсегда, что не помешало хозяину-банкроту устроить вечеринку по случаю рождения второго сына.

Уже месяц спустя, исполнившись новых надежд, он занял место редактора газеты «Пионер Дакоты». Материалы в номер Баум поставлял почти единолично. Учитывая особенности его характера, неудивительно, что более всего в газете удавалась юмористическая колонка. В газете мелькнула, кстати, и такая шутка на злобу дня:

«Есть ли корм для скотины?» — спрашивают бедолагу-фермера. «Нет, — отвечает тот, — да я придумал надевать ей зелёные очки и кормить опилками».

Годы спустя этот «фокус» припомнился Бауму-сказочнику: Волшебник на всех входящих в его город прикажет надевать зелёные очки, преображающие любое стёклышко в изумруд.

Не чуждался Баум и политической публицистики. В редакционной статье в газете «Абердинский Субботний Пионер» (Aberdeen Saturday Pioneer) в 1891 году он одобрил расправу над индейцами в Вундед-Ни, написав:

«Пионер» уже заявлял, что наша безопасность требует полного уничтожения индейцев. Притесняя их в течение веков, нам следует, чтобы защитить нашу цивилизацию, ещё раз их притеснить и стереть, наконец, этих диких и неприручаемых тварей с лица земли. В этом залог будущей безопасности наших поселенцев и солдат, которые оказались под некомпетентным командованием. Иначе в будущем нас ожидают проблемы с краснокожими, ничуть не меньшие, чем в прошлые годы.

— [2]

Газета «Пионер Дакоты» продержалась чуть больше года. Горюя по поводу очередного разорения, семейство в то же время и радовалось: родился третий сын.

Не найдя счастья на Западе, Баумы двинулись обратно на Восток — в бурно растущий Чикаго. Безденежье и неустроенность притащились следом.

Тогда-то Бауму и пришла в голову мысль попробовать писать для детей. В 1897 году он опубликовал «Рассказы Матушки Гусыни в прозе (англ.)русск.» — остроумные вариации на темы традиционных детских побасенок. Опыт оказался удачным. Но всерьёз поворот в его судьбе обозначится позже, когда сначала в воображении, потом на бумаге (огрызок карандаша, которым писался тот первый черновой вариант, Баум сохранил как реликвию) родилась сказка о девочке Дороти, Страшиле, Железном Дровосеке, Трусливом Льве, Волшебнике и их удивительных приключениях в некоей сказочной стране. Страна была ещё безымянной.

Имя, если верить семейной легенде Баумов, родилось майским вечером 1898 года, когда в гостиной собралась, как обычно, своя и соседская детвора и хозяин дома, на ходу импровизируя, рассказывал одну из своих сказок. «Где же всё это было, мистер Баум?» — спросил детский голосок. «А было это в стране под названием… — взгляд рассказчика, обежав комнату в поисках подсказки, упал случайно на старинное бюро в углу с ящиками для домашней картотеки, на верхнем значились буквы A — N, на нижнем O — Z. — …Оз!» Так получил имя новорождённый сказочный мир. Сам Баум этому событию поначалу совсем не придал значения. Но читатели-дети отреагировали иначе: они присылали письма, приезжали, приходили в гости и требовали, чтобы неудачливый актёр, торговец, журналист и птицевод занялся, наконец, своим делом, — требовали новой сказки о стране Оз. Баум сдался, хотя и не сразу. Только в 1904 году появилось на свет продолжение «Удивительного Волшебника из страны Оз» (1900). Новая сказка называлась «Страна Оз». В ней нет Дороти, но есть её друзья Страшила и Железный Дровосек, есть и новые необыкновенные персонажи: Тыквоголовый Джек, нелепое славное существо, сооружённое из жердей и тыквы и оживлённое с помощью волшебного порошка; Ко́злы, благодаря тому же порошку превратившиеся в лихого скакуна; самодовольный педант Жук-Кувыркун и мальчик Тип — на самом деле заколдованная принцесса Озма, законная правительница страны Оз.

В «Озме из страны Оз» (1906) действие происходит вне пределов Оз, но тоже в сказочном королевстве. По упорным настояниям читателей в повествовании вновь появляется Дороти, а с ней вместе два других персонажа, которые будут потом переходить из сказки в сказку: практичная, здравомыслящая курица Биллина и медный заводной человек (только шестнадцать лет спустя чешский писатель Карел Чапек придумает слово «робот») Тик-Ток.

В следующих двух сказках — «Дороти и Волшебник в стране Оз» (1908) и «Путешествие в страну Оз» (1909) — спутниками Дороти в её странствиях по миру чудес оказываются Волшебник (встреченный ею — в самой первой книге — В Изумрудном Городе, а потом улетевший неизвестно куда) и Косматый, нищий бродяжка родом из Канзаса. Попав в блаженные пределы Оз, тот и другой решают остаться там навсегда.

К этому времени Баум начал уже уставать от растянувшегося на годы сказочного «сериала» и твёрдо решил, что шестая сказка — «Изумрудный город страны Оз» (1910) — будет последней. В ней читатель узнаёт, что вокруг страны Оз возведена стена и отныне её сообщение с внешним миром невозможно. Поставив эту, как он полагал, точку, Баум принялся экспериментировать с новыми сказочными сюжетами о необыкновенных приключениях девочки Трот и старого моряка капитана Билла в морской пучине и в поднебесье. Но книги эти — «Морские феи» (1911) и «Остров на небесах» (1912) — принять в качестве замены сказкам о стране Оз публика отказалась. В конце концов, автор вынужден был «подселить» своих новых героев ко двору принцессы Озмы и установить с ним «телеграфную связь», о чём и поспешил оповестить своих читателей. Баум понял, что его судьба — быть «придворным историком Оз», и свой долг в дальнейшем исполнял пунктуально: новая сказка об Оз стала его традиционным рождественским подарком американским детям. Так появилась «Лоскутушка из Страны Оз» (1915), «Ринкитинк в стране Оз» (1916), «Пропавшая принцесса страны Оз» (1917), «Железный Дровосек из страны Оз» (1918), «Волшебство страны Оз» (1919) и «Глинда из страны Оз» (1920, эта книга вышла уже после смерти автора).

Сказки пользовались успехом и любовью, а Баум, с его беспокойным нравом вечного искателя и фантазера, не успевал экспериментировать: предлагал свои книжки для театров, пытался (правда, неудачно) снимать по ним кино. Говорят, что в последние годы жизни он мечтал создать на каком-то острове вблизи Калифорнии (биографы искали, да так и не нашли этот остров на картах) детский увеселительный парк — вроде «Диснейленда», который позднее будет создан Уолтом Диснеем. Увы, времени для новых опытов и проб у него уже не оставалось. Здоровье резко ухудшилось. Баум скончался в 1919 году на шестьдесят третьем году жизни. «Теперь мы пересечём Гибельную Пустыню…» — таковы были его последние слова. Сказочник отправился в последнее путешествие — в страну Оз, где нет старости и смерти. Право гражданства он, безусловно, заслужил: четыре, даже пять десятилетий спустя издательство «Рейли и Ли», при жизни Баума выпускавшее все его сказки, продолжало получать от детей письма — в среднем по четыре в год, — адресованные лично Фрэнку Бауму.[3]

Библиография

Написал несколько десятков детских книг. Наиболее известны:

См. также

Напишите отзыв о статье "Баум, Лаймен Фрэнк"

Примечания

  1. ↑ Rogers, pp. 6-7; Hearn, Annotated Wizard, pp. XVII—XVIII.
  2. ↑ [www.manataka.org/page1721.html Giago, Tim. «300 reasons not to forget lessons of Wounded Knee»], Manataka American Indian Council. (retrieved 6 Aug 2010)
  3. ↑ Писатели нашего детства. 100 имен. Биографический словарь. Ч. 1. — М.: Либрия, 1998. — С. 48-50.

Ссылки

Отрывок, характеризующий Баум, Лаймен Фрэнк

– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.


Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.
«Рассветает, – подумал Пьер. – Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто то говорил или сам передумывал Пьер.
Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто то вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.
«Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, – говорил голос. – Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? – сказал себе Пьер. – Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.
– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил какой то голос, – запрягать надо, пора запрягать…
Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.
Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.
Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.
Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Доро гой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.

Х
30 го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился адъютант графа Растопчина.
– А мы вас везде ищем, – сказал адъютант. – Графу вас непременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу.
Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему.
Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями.
В то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавший из армии, выходил от графа.
Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к нему, и прошел через залу.
Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером, они продолжали свой разговор.
– Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в таком положении ни за что нельзя отвечать.
– Да ведь вот, он пишет, – говорил другой, указывая на печатную бумагу, которую он держал в руке.
– Это другое дело. Для народа это нужно, – сказал первый.
– Что это? – спросил Пьер.
– А вот новая афиша.
Пьер взял ее в руки и стал читать:
«Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба».
– А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция…
– Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник.
– А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер.
– У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…
– Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали?
– Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.
– Что же вы слышали?
– Да говорят, – опять с той же улыбкой сказал адъютант, – что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор…
– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?
– Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
– Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим.
– Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!..
– А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева, понимаю! – сказал Пьер.
– Совсем не нужно», – испуганно сказал адъютант. – За Ключаревым и без этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был возмущен. «Как же ты мог сочинить? – говорит граф. Взял со стола эту „Гамбургскую газету“. – Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел то скверно, потому что ты и по французски, дурак, не знаешь». Что же вы думаете? «Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил». – «А коли так, то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого получил?» – «Я никаких газет не видал, а сочинил». Так и осталось. Граф и отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка! Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где то лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца живописца…


В середине этого нового рассказа Пьера позвали к главнокомандующему.
Пьер вошел в кабинет графа Растопчина. Растопчин, сморщившись, потирал лоб и глаза рукой, в то время как вошел Пьер. Невысокий человек говорил что то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Баум,_Лаймен_Фрэнк&oldid=81232255»