Баязет (роман)

Баязет
Жанр:	исторический роман
Автор:	Валентин Пикуль

«Баязет» — роман писателя Валентина Пикуля, написанный в 1959—1960 годах. В 2003 году по роману был снят одноимённый сериал.

Посвящён одному из эпизодов русско-турецкой войны 1877—1878 годов — обороне немногочисленным русским гарнизоном крепости Баязет, вошедшей в историю под названием «баязетское сидение».

Замысел романа

Роман «Баязет» Валентин Пикуль считал началом своей литературной биографии, хотя это было его второе крупное произведение (первый роман - «Океанский патруль» сам автор расценил как неудачный). Замысел романа возник после знакомства с работами С.С. Смирнова по исследованию истории обороны Брестской крепости в начальный период Великой Отечественной войны. Валентин Пикуль решил в романе показать аналогичный эпизод Русско-Турецкой войны (1877—1878) - осаду крепости Баязет.

Сюжет

Исторический роман «Баязет» основан на реальных событиях Русско-турецкой войны 1877—1878 годов, но имена некоторых героев заменены вымышленными. Он состоит из двух частей, каждая из которых содержит по четыре главы. В первой части Валентин Пикуль изложил историю перед началом «баязетского сидения» от приезда поручика Карабанова в часть и до попадания гарнизона баязетской крепости в ловушку. Во второй части автор описывает страдания и героизм русских солдат, оказавшихся загнаными в Баязетскую крепость, а также спасение баязетского гарнизона.

Книга первая

Поручик Карабанов

Первая глава романа разбита на 12 эпизодов, в которых автор знакомит читателя с главными действующими лицами — инженерным прапорщиком Федором Петровичем фон Клюгенау (которому Пикулем отведена роль «лирического доброго гения»), поручиком Уманского казачьего полка Андреем Карабановым, которому отведена роль «злого человека» на войне, и Аглаей Хвощинской — единственной женщиной, которой предстоит выдержать полностью всю осаду Баязета, которые появляются в первом же эпизоде первые в роли бесстрашных военных, направляющихся без конвоя по делам службы в гарнизон Игдыра, а другая в роли супруги игдырского коменданта. После прибытия Андрея Карабанова в Игдыр читатель знакомится с офицерами, будущими героями обороны Баязета — «сухарем и карьеристом» капитаном Ефремом Штоквицем, «честным и потому бедным» майором Николаем Потресовым, «академиком и вольнодумцем» штабс-капитаном Юрием Некрасовым, колоритнейшим есаулом Назаром Ватниным. Но главная сцена — представление поручика Карабанова полковнику Никите Семёновичу Хвощинскому (за которого вышла Аглая) — именно здесь раскрывается злой и дерзкий образ Карабанова и великодушный характер мудрого старого полковника.

Ночные всадники

Глава начинается с начала боевых действий и марша русских войск на враждебную турецкую территорию. Мы знакомимся с важным персонажем — «кавалером» Василием Степановым Хреновым — старым николаевским солдатом, добровольно пошедшим на войну — ибо война есть его жизнь. Зубов «кавалер» не имеет, их выбили все до одного «отцы-командиры». На каждом шагу русских подстерегает смерть, поэтому сверхважен тот опыт, которым обладают старые солдаты и унтер-офицеры и настоящие офицеры-«кавказцы», без него выжить в этой азиатской «войне без правил» невозможно — «Покажи турку, что ты его боишься, и ты пропал» — говорит полковник Хвощинский. Он, не угодивший высшему начальству своими «пессимистическими» рапортами, отрешён от должности баязетского командира и прибывает новый начальник — полковник Адам Платонович Пацевич, сделанный из другого теста, чем Хвощинский — «фазан», паркетный командир, с первой минуты своего появления в Баязете вызвавший жуткую ненависть к своей персоне практически у всех. Именно Пацевич, своей безграничной тупостью и безграничным самомнением добился того, что турецкая ловушка, которой и был Баязет, сданный русским без боя, захлопнулась для тысячи с небольшим русских воинов.

Араратское пекло

Глава начинается с возвращения сотни Карабанова с тяжелейшей рекогносцировки по территории противника, так Карабанов принёс в Баязет сведения, что турок и курдов 30 тысяч — то есть в 30 раз больше русского гарнизона Баязета. Андрею поручают даже более серьёзное, чем рубка с дикими курдами, дело — любым способом получить жалование для гарнизона в игдырском казначействе — задача почти невыполнимая, вот где пригодились злость и беспардонность Карабанова — убедившись, что никакими честными методами получить деньги нельзя, Андрей соглашается дать казначею мзду — 3 % от всей суммы, а именно 3500 рублей, но Андрей вероломно обманывает и нарушает своё слово и требует расписки о получении казначеем взятки и таким образом привозит в Баязет все деньги.

В это время прибывшая в Баязет Аглая Хвощинская приступает к обязанности сестры милосердия в баязетском госпитале. Ещё не началась осада, но происходит непоправимое — турки угоняют отару овец — мясной запас гарнизона и значит гарнизон обречен на «голодное сидение», отвечает за это полковник Пацевич, изменивший план обороны, выработанный Хвощинским и в обороне появляются «дырки» на радость туркам.

Мы становимся свидетелями того, как красавица-турчанка Зия-Зий проникает в крепость, чтобы передать письмо турецкого генерала к подполковнику русской службы Исмаил-хану Нахичеванскому, который в романе показан совершеннейшим ничтожеством, для которого и измена не такой уж и необычный поступок.

У Андрея Карабанова наступает душевный надлом — он чувствует себя подлецом по отношение к Аглае, а избиение им за воровство старого казака делает Андрея изгоем в глазах собственных подчинённых. Карабанов погружается в тяжёлый запой. В поисках самого себя в задушевном разговоре с поэтом и бессеребренником Клюгенау он случайно обнаруживает что барон тайно влюблен в в Аглаю. Он смеется над ним и Клюгенау заканчивает разговор жестко: «У меня к вам две просьбы — никогда не касайтесь моей любви и не пейте больше водки — завтра офицерское собрание!».

Ключевая сцена главы — офицерское собрание, где обсуждается план дальнейших действий. Капитан Штоквиц первый высказывает роковую мысль — требуется «дело», то есть большая рекогносцировка (экспедиция на занимаемую турками территорию значительным силами. Опытнейший человек — полковник Хвощинский выступает против «дела», единственно необходимого Пацевичу, чтобы поиграть в полководца и отличиться в глазах генералов в Тифлисе. Хвощинский говорит, что достаточно имеющихся от лазутчиков сведений чтобы узнать точно, что собираются предпринять турки, обладая абсолютным численным перевесом. По традиции русской армии решение принимается голосованием и решающим оказывается голос Карабанова, который до последнего колеблется и наконец совершает страшную ошибку, высказавшись за рекогносцировку. «Выходит, я ошибался в вас» — говорит Андрею Хвощинский, старый полковник, предвидя, что это мероприятие может обернуться разгромом присоединяется к выступающим из крепости войскам. «За мною, сотня, рысью… марш» — этими словами Карабанова заканчивается глава и начинается обреченная с самого начала экспедиция.

Под ятаганами

Натуралистичное замечание делает штабс-капитан Юрий Некрасов про курдский народ: «Нет страшнее народа без родины: сегодня нас режут, завтра армян, а потом их самих турки режут. Но вояки они матерые!».

Полковник Пацевич наугад посылает своих людей вперед, они попадают в самые лапы турок, а значит в лапы смерти. «Вы особенно не нервничайте» — говорит Карабанову Хвощинский, — «умирать надо всегда спокойно…». Пацевич поздно понимает, что это ловушка, и единственное что может предпринять — советуется с Хвощинским. Тот отвечает: «Прикажите срочно отступать на Баязет. Всё бессмысленно и глупо! Для того чтобы сварить яйцо, не обязательно поджигать свой дом… Играйте отход!».

Воинская фортуна изменяет внезапно русским: на баязетском майдане на капитана Штоквица и нескольких солдат нападают озлобленные, но до поры скрывавшие свою ненависть к неверным баязетские турки. Но Штоквиц не дрогнул и огнём ответил на вероломство, и русские вышли победителями.

Мы знакомимся с главными противниками баязетского гарнизона — Фаик-пашой, «жестоким сластолюбцем» и сыном имама Шамиля, Кази-Магомой, он присягнул русскому царю, но не в силах жить рядом с ненавистными русскими, бежал в Турцию и сразу стал турецким генералом. К. М. мечтает о том, чтобы, уничтожив упрямых баязетцев, вторгнуться в Армению и, уничтожая всё живое на своем пути, войти в Тифлис, а оттуда в Чечню, ведь теперь он законный имам Чечни и Дагестана. Но русские не желают сдавать Баязет и возвращение в Чечню всё больше откладывается.

Русский отряд отступает в Баязет с трёх сторон окружённый войсками Фаик-паши и Кази-Магомы. Происходит то, что метко будет названо «бойней Пацевича», русские балансируют на грани полного разгрома и уничтожения. Пацевич наконец признаёт свой крах и командование принимает Хвощинский. Казаки же, спасая отряд от полного окружения, принимают неравный бой с чеченцами и черкесами Кази-Магомы и лишь их отчаянность и безумие в жуткой рубке спасают положение. И в этот момент смертельное ранение получает полковник Хвощинский, но его тело на руках под бешеным огнём турок будет солдатами отнесено в Баязет и следовательно свой последний бой старый воин выиграл. Начинается «баязетское сидение» — самые тяжёлые страницы романа.

Книга вторая

Смятение

Осада начинается с самого страшного — как и следовало ожидать, первым делом окружив баязетский замок (цитадель), турки перекрывают водопровод, а по преступному недомыслию Пацевича запас воды сделан не был — поэтому к страшной пытке голода присоединяется гораздо большая — пытка жаждой в араратском пекле. Стратегический смысл обороны Баязета подытожил поэт, а по совместительству единственный инженер гарнизона — барон Клюгенау: «Баязет — ключ ко всему ванскому санджаку (области), Фаик-паша, пока мы тут дохнем, но однако не сдаёмся, не осмелится перевалить хребет Агры-Даг и принести кровь и смерть в Армению».

Нет в артиллерии более важной фигуры, чем канонир — артиллерийский наводчик — от него полностью зависит, как будет сделан выстрел. У Баязета есть канонир Кирюха Постный, он неоднократно своим искусством спасает гарнизон Баязета. Один выстрел, разрушивший крупповское орудие турок, предотвращает разрушение каменной цитадели Баязета, за этот выстрел канонир Кирюха Постный заплатил жизнью.

Как и рассчитывал враг, вода в Баязете закончилась в первую же неделю осады. Поэтому единственным выходом стали вылазки «охоты» за водой, когда мало кому из охотников удавалось возвратиться с драгоценной ношей, самым же надежным способом доставки воды оказались солдатские сапоги. Охотников за водой до самого конца осады меньше не становилось — несмотря на смертельный риск жажда не та проблема, которую можно на время отложить.

Вместе с русскими воинами мучения голода и жажды претерпевают и беженцы — армянские женщины и дети — ведь первым делом турецкие редифы (солдаты-пехотинцы), войдя в Баязет, произвели поголовное уничтожение армян с сатанинским вдохновением, также они особенно старательны в пытках раненных русских солдат, не оставляя не одного живого. Эта привычка не брать пленных и периодически вырезать немусульманское население Турции — старинная и устойчивая традиция Османской Империи, дожившая до последних дней жизни этой Империи в 1922 году.

В приватном разговоре с Клюгенау доктор Сивицкий передает барону револьвер системы «лефоше», стреляющий мельхиоровыми пулями. Перед смертью Хвощинский делает жестокое, но совершенно необходимое распоряжение: застрелить Аглаю в случае, если турки все-таки ворвутся в цитадель — первым, кому досталась эта миссия, стал доктор Сивицкий, но ни разу в жизни не убивший ни одного человека, он передаёт её Клюгенау, который долго не соглашается, но поразмыслив и поняв, что лучше русской женщине быть убитой русским офицером, чем попасть в руки турок — знаток Корана барон знает, как пророк Магомет заповедал относиться к женщине — как к мешку с овсом.

Назревает кульминация — Фаик-Паша понимает, что терпение повелителя всех правоверных — султана — иссякает, и неудачливому полководцу будет в качестве последнего султанского подарка привезён шелковый шнурок, чтобы тот удавился.

Начинается генеральный штурм турками баязетского замка и в самый разгар кровопролитного сражения раздаётся изменническая команда — прекратить огонь. И её отдал командир русских войск полковник Пацевич. Есаул Ватнин открыто в полный голос первый отказался исполнять изменнический приказ. Нервы защитников Баязета в этот момент и без того доведённые до последней крайности, запели как тетива лука. Все колеблется как на чашах весов — Пацевич наполовину добился исполнения своего приказа сдать Баязет. Но внезапно отпор полковнику даёт Андрей Карабанов, также отказавшись исполнять приказ Пацевича прекратить защищать крепость и противопоставивший злобе Пацевича свою карабановскую злобу. Заколебались и солдаты в эти решающие минуты — почуяв угрозу поголовного уничтожения турками, заплакал старый гренадер Хренов — «Продают нас, сыночки, продают!». Отпор Пацевичу даёт и слабая женщина — Аглая Хвощинская, говоря солдатам: «Не надо сдаваться! Вы же русские люди!» Ватнин и Пацевич направляют друг на друга револьверы, но в моральном поединке побеждает своим бесстрашием перед лицом смерти есаул. Майор Потресов выкатывает во двор крепости орудие с целью встретить турок картечью, если Пацевичу удастся открыть ворота крепости.

Развязка наступает неожиданно — когда Пацевич поднимается на стену, чтобы объявить туркам о капитуляции, сначала в него попадает турецкая пуля, а сразу затем и другая пуля — сзади, как мгновенно все понимают. Выстрел приписывают Карабанову, но на самом деле, когда доктор Сивицкий её извлекает из тела Пацевича, она оказывается мельхиоровой — стрелял в предателя-командира Клюгенау.

Этот эпизод попытки Пацевичем сдачи Баязета — переломный и ключевой в истории обороны крепости и романа Пикуля. Крайне важен этот момент — русский гарнизон, сначала лишившийся своего «отца» — полковника Хвощинского, после неожиданной измены полковника Пацевича не превратился в неуправляемую массу. Офицеры и солдаты сохранили верность долгу и присяге, а измена командира не привела к замешательству, и в Баязет не ворвались турки.

Кровавый пот

Серьёзность своих намерений высказывает комендант крепости капитан Штоквиц — прибывшему вскоре после провала штурма турецкому парламентёру Штоквиц говорит, что тот станет последним парламентёром, которого пустят в Баязет, в следующий раз предложившего сдачу повесят на виду у турок. И слово своё Штоквиц сдержал. Штоквицу и Клюгенау удаётся отстранить от командование гарнизоном старшего в чине подполковника Исмаил-Хана Нахичеванского путём разоблачения Клюгенау его тайных связей с турками. Тут заключается некоторая странность: Пикулем описано только прочтение ханом письма от своего старого знакомого Мусы-паши Кундухова, бывшего генерала русской армии, перешедшего на службу к туркам и обритие ханского черепа, согласно шариату, которое спасло бы жизнь хана, если в Баязет ворвутся турки. Если ханская глупость описана в романа правдоподобно, то предательство его столь небрежно, что возникают поневоле большие сомнения в истинности этого обвинения.

До того момента пафосное описание защиты крепости сменяется на житейскую повседневность, описание мелких подробностей взаимоотношений между людьми, волею судеб запертых в баязетском замке.

Даётся необычная сцена объяснения Аглаи с Федором Клюгенау, который из-за любви отдаёт ей свою воду, рискуя умереть от жажды. Аглаю передёргивает от предсмертной жалобы Пацевича (которого смерть освобождает от позора), что осада помешала ему сделаться на старости лет губернатором в Оренбурге.

Удивительная история приключилась с революционером — штабс-капитаном Некрасовым — он дважды избегает смерти от турецкого ятагана, чтобы потом попасть в Тифлисе в политическую тюрьму.

Чтобы турки не подумали, что баязетский гарнизон совсем пал духом, русские из числа самых отчаянных храбрецов предпринимают дерзкий набег. Узнав о безумной выходке русских, сиятельный Фаик-паша несколько суток был без сознания.

Адам Платонович Пацевич умирает: спокойно и достойно. Он принял наказание за попытку предательства и умер, оставшись русским офицером. В. Пикуль пишет, что Пацевич был одинаково искренен и тогда, когда пытался сдать крепость туркам и тогда, когда сняв с души тяжкий грех он уходил в вечность.

Бессмертный гарнизон

Разбирая после смерти Пацевича его бумаги, Ватнин с Клюгенау обнаруживают пресловутую «зеленую книжечку генерала Безака», про которую полковник прожужжал уши всем офицерам. Затем обнаруживается секретное досье на неблагонадежного штабс-капитана Некрасова, Клюгенау отдаст его Юрию Тимофеевичу Некрасову, лично в руки.

В тот самый момент, когда вода в крепости совсем закончилась к крепости подходит кавалерийский отряд старшего брата Исмаил-хана — Карбулай-хана Нахичеванского, но прогнать малыми силами таборы Фаик-паши невозможно и баязетское сидение продолжилось. Реальность подытожил Ю. Некрасов: «…гарнизон уже перевалил через хребет мужества в ту прекрасную долину, которая носит название Бессмертия. И никогда ещё Баязет не стоял так крепко и нерушимо, как сейчас!».

В момент полного израсходования всех сил со стороны Персии приходят грозовые тучи и на измученных защитников проливается дождь. И одновременно приходит и долгожданная весточка от избавителя — генерала Тергукасова: «Одна нога здесь, другая там, я выступаю к вам из Игдыра…».

Более трёх недель длилось баязетское сидение, за пределами сил человеческих в этой самой бескорыстной из войн России с турками. Одной из последних жертв станет старый майор-артиллерист Потресов, который, выкатив в крепостной двор артиллерийское орудие, не допустил, чтобы Пацевич открыл ворота крепости туркам.

Фазаны и шайтаны

Но история баязетского гарнизона не заканчивается вызволением «сидельцев», далее следует эпилог.

Поручик Андрей Карабанов попал на Кавказ, как было принято в XIX столетии, в качестве наказания: блестящий офицер первого полка русской кавалерии — лейб-гвардии кавалергардского, он «оскорбил действием», а попросту влепил пощёчину сослуживцу — князю Витгенштейн-Унгерну за то, что тот ударил солдата — георгиевского кавалера, повод для поединка между офицерами налицо, но гуляка и повеса Карабанов не пожелал проливать кровь другого русского офицера в мирное время и за «порочащее звание офицера деяние» был сослан служить на Кавказ. За нечеловеческое мужество при защите баязетской цитадели поручик Карабанов получил беленький крестик в петлицу — орден святого Георгия 4-го класса, высший знак отличия для боевого офицера русской Императорской Армии, который не давался за простое участие в боевых действиях или даже за ранение, а лишь за исключительные личные заслуги на поле брани. Так гвардейский «фазан» стал «шайтаном», настоящим офицером-«кавказцем».

Случайно встречается бывший кавалергард, а ныне казачий сотник Андрей Карабанов с самим наместником всего Кавказа и командующим Кавказской армией великим князем Михаилом Николаевичем, младшим братом императора Александра Второго — человеку огромного роста и нечеловеческой физической силы. Великий князь раньше знал Карабанова в столице и решает взять его в свою свиту, офицером для поручений. В. Пикуль в общем, довольно правдиво описал кавказского наместника, невеликого полководца, но настоящего русского офицера. Он чётко разделяет плац-парадный стиль в военном деле и боевую работу боевых офицеров-кавказцев и умеет ценить русского солдата, как бы там ни говорили покойный его отец — император Николай Первый понимал эту разницу, подобную пропасти и отлично знал, что куют Честь и Славу Империи отнюдь не гвардейские щелкоперы — петербургские «фазаны». Михаил Николаевич приблизил боевого офицера Карабанова не просто так — а для дрессировки «фазанов».

Юрий Некрасов попадает-таки в цепкие лапы «голубых мундиров» — вольнодумец со значком Императорской Николаевской Академии Генерального Штаба причастен к террористам-народовольцам и был вовлечён в нелегальную доставку в Россию подпольной литературы. Некрасов завяз крепко, ему не вырваться. Но баязетские сослуживцы, знающие, чего действительно стоит штабс-капитан Юрий Некрасов, решают устроить ему побег, пока он содержится в Тифлисе и слабо охраняется. Баязетцы не сдают своих боевых товарищей и не бросают их в беде. Для решающего разговора в камеру к Некрасову, воспользовавшись своим высоким положением при наместнике приходит Карабанов и спрашивает согласия Некрасова на устройство его побега. Но Юрий Тимофеевич оскорбляет своего однополчанина, словесно приравняв его почти что к палачам.

Прапорщик Фёдор Клюгенау, оказывается, имеет большое везение в игре в карты и однажды сев за зелёное сукно он встаёт из-за него богачом. Не забыв сделать выгодное коммерческое вложение, он едет к семье погибшего смертью храбрых майора Потресова и, сказав, что покойный майор однажды дал ему в долг 800 рублей и спокойно отдает эти деньги дочерям Потресова. В этом, собственно, весь барон Фёдор Петрович фон-Клюгенау. Но имея талант приносить добро, Клюгенау умеет быть по-немецки методичным — он ещё в крепости выяснил, что комендант Баязета Штоквиц доносчик и играет роль соглядатая за Некрасовым. Барон находит Штоквица в борделе и убеждается в том, что он в Штоквице не ошибся.

Поручик Карабанов не стал вновь блестящим кавалергардом, нетрудно заметить, что поручика вела по жизни счастливая звезда и он неоднократно избегал смерти в бою, но он встречается вновь с князем Витгенштейном и умудряется, будучи мертвецки пьяным (до беспамятства) снова того смертельно оскорбить, на этот раз из-за женщины — кузины Карабанова княжны Долли, на этот раз всё серьёзней некуда. Состоявшаяся дуэль приводит к неожиданному итогу — трусоватый князь убивает Андрея наповал — Карабанов совершенно неверно оценил ситуацию и стреляет в воздух тогда, когда это обозначает умереть самому.

Единственный главный герой гибнет уже после войны, другие же герои романа Пикуля проживут такие разные, но долгие жизни. Но со смертью главного героя наметившийся треугольник Карабанов-Аглая-Клюгенау не исчезает. Гражданский инженер Ф. П. Клюгенау строит в Петербурге не один мост. Встретившись однажды с Аглаей вновь, он уже не расстаётся с ней никогда: они оба умрут почти одновременно в Ленинграде десятилетия спустя войны России за освобождение балканских славян (и за спасение армянского народа, как мы знаем из романа Пикуля). И люди, которым выпадает разбирать после их смерти их вещи, будут очень удивлены, найдя две медали «За геройскую защиту Баязета в 1877 году».

Персонажи

Некоторые персонажи книги имеют реальных прототипов.

• Поручик Андрей Карабанов — главный герой.
• Аглая Хвощинская — возлюбленная поручика Карабанова.
• Полковник Хвощинский — муж Аглаи, первый командир Баязета
• барон фон Клюгенау — инженерный прапорщик
• Юрий Тимофеевич Некрасов — штабс-капитан Генерального штаба, революционер.
• Ефрем Иванович Штоквиц — комендант крепости Баязет.
• Савицкий А. Б. — военный врач.
• Евдокимов А. Г. — юнкер.
• Ватнин Н. М. — есаул, командир второй казачьей сотни.
• Нахичеванский, Исмаил Хан — командир Эриванского конно-иррегулярного полка.
• Адам Платонович Пацевич — полковник, второй командир Баязета.
• Оде-де-Сион — офицер, секундант князя Унгерн-Витгенштейна, знаток и педантичный блюститель дуэльного кодекса.

Ссылки

• [militera.lib.ru/prose/russian/pikul8/ Роман В. С. Пикуля «Баязет»]
• [dic.academic.ru/dic.nsf/enc3p/68150. Большой энциклопедический словарь (БЭС). БАЯЗЕТ]

Отрывок, характеризующий Баязет (роман)

Несущие, в числе которых была и Анна Михайловна, поровнялись с молодым человеком, и ему на мгновение из за спин и затылков людей показалась высокая, жирная, открытая грудь, тучные плечи больного, приподнятые кверху людьми, державшими его под мышки, и седая курчавая, львиная голова. Голова эта, с необычайно широким лбом и скулами, красивым чувственным ртом и величественным холодным взглядом, была не обезображена близостью смерти. Она была такая же, какою знал ее Пьер назад тому три месяца, когда граф отпускал его в Петербург. Но голова эта беспомощно покачивалась от неровных шагов несущих, и холодный, безучастный взгляд не знал, на чем остановиться.
Прошло несколько минут суетни около высокой кровати; люди, несшие больного, разошлись. Анна Михайловна дотронулась до руки Пьера и сказала ему: «Venez». [Идите.] Пьер вместе с нею подошел к кровати, на которой, в праздничной позе, видимо, имевшей отношение к только что совершенному таинству, был положен больной. Он лежал, высоко опираясь головой на подушки. Руки его были симметрично выложены на зеленом шелковом одеяле ладонями вниз. Когда Пьер подошел, граф глядел прямо на него, но глядел тем взглядом, которого смысл и значение нельзя понять человеку. Или этот взгляд ровно ничего не говорил, как только то, что, покуда есть глаза, надо же глядеть куда нибудь, или он говорил слишком многое. Пьер остановился, не зная, что ему делать, и вопросительно оглянулся на свою руководительницу Анну Михайловну. Анна Михайловна сделала ему торопливый жест глазами, указывая на руку больного и губами посылая ей воздушный поцелуй. Пьер, старательно вытягивая шею, чтоб не зацепить за одеяло, исполнил ее совет и приложился к ширококостной и мясистой руке. Ни рука, ни один мускул лица графа не дрогнули. Пьер опять вопросительно посмотрел на Анну Михайловну, спрашивая теперь, что ему делать. Анна Михайловна глазами указала ему на кресло, стоявшее подле кровати. Пьер покорно стал садиться на кресло, глазами продолжая спрашивать, то ли он сделал, что нужно. Анна Михайловна одобрительно кивнула головой. Пьер принял опять симметрично наивное положение египетской статуи, видимо, соболезнуя о том, что неуклюжее и толстое тело его занимало такое большое пространство, и употребляя все душевные силы, чтобы казаться как можно меньше. Он смотрел на графа. Граф смотрел на то место, где находилось лицо Пьера, в то время как он стоял. Анна Михайловна являла в своем положении сознание трогательной важности этой последней минуты свидания отца с сыном. Это продолжалось две минуты, которые показались Пьеру часом. Вдруг в крупных мускулах и морщинах лица графа появилось содрогание. Содрогание усиливалось, красивый рот покривился (тут только Пьер понял, до какой степени отец его был близок к смерти), из перекривленного рта послышался неясный хриплый звук. Анна Михайловна старательно смотрела в глаза больному и, стараясь угадать, чего было нужно ему, указывала то на Пьера, то на питье, то шопотом вопросительно называла князя Василия, то указывала на одеяло. Глаза и лицо больного выказывали нетерпение. Он сделал усилие, чтобы взглянуть на слугу, который безотходно стоял у изголовья постели.
– На другой бочок перевернуться хотят, – прошептал слуга и поднялся, чтобы переворотить лицом к стене тяжелое тело графа.
Пьер встал, чтобы помочь слуге.
В то время как графа переворачивали, одна рука его беспомощно завалилась назад, и он сделал напрасное усилие, чтобы перетащить ее. Заметил ли граф тот взгляд ужаса, с которым Пьер смотрел на эту безжизненную руку, или какая другая мысль промелькнула в его умирающей голове в эту минуту, но он посмотрел на непослушную руку, на выражение ужаса в лице Пьера, опять на руку, и на лице его явилась так не шедшая к его чертам слабая, страдальческая улыбка, выражавшая как бы насмешку над своим собственным бессилием. Неожиданно, при виде этой улыбки, Пьер почувствовал содрогание в груди, щипанье в носу, и слезы затуманили его зрение. Больного перевернули на бок к стене. Он вздохнул.
– Il est assoupi, [Он задремал,] – сказала Анна Михайловна, заметив приходившую на смену княжну. – Аllons. [Пойдем.]
Пьер вышел.


В приемной никого уже не было, кроме князя Василия и старшей княжны, которые, сидя под портретом Екатерины, о чем то оживленно говорили. Как только они увидали Пьера с его руководительницей, они замолчали. Княжна что то спрятала, как показалось Пьеру, и прошептала:
– Не могу видеть эту женщину.
– Catiche a fait donner du the dans le petit salon, – сказал князь Василий Анне Михайловне. – Allez, ma pauvre Анна Михайловна, prenez quelque сhose, autrement vous ne suffirez pas. [Катишь велела подать чаю в маленькой гостиной. Вы бы пошли, бедная Анна Михайловна, подкрепили себя, а то вас не хватит.]
Пьеру он ничего не сказал, только пожал с чувством его руку пониже плеча. Пьер с Анной Михайловной прошли в petit salon. [маленькую гостиную.]
– II n'y a rien qui restaure, comme une tasse de cet excellent the russe apres une nuit blanche, [Ничто так не восстановляет после бессонной ночи, как чашка этого превосходного русского чаю.] – говорил Лоррен с выражением сдержанной оживленности, отхлебывая из тонкой, без ручки, китайской чашки, стоя в маленькой круглой гостиной перед столом, на котором стоял чайный прибор и холодный ужин. Около стола собрались, чтобы подкрепить свои силы, все бывшие в эту ночь в доме графа Безухого. Пьер хорошо помнил эту маленькую круглую гостиную, с зеркалами и маленькими столиками. Во время балов в доме графа, Пьер, не умевший танцовать, любил сидеть в этой маленькой зеркальной и наблюдать, как дамы в бальных туалетах, брильянтах и жемчугах на голых плечах, проходя через эту комнату, оглядывали себя в ярко освещенные зеркала, несколько раз повторявшие их отражения. Теперь та же комната была едва освещена двумя свечами, и среди ночи на одном маленьком столике беспорядочно стояли чайный прибор и блюда, и разнообразные, непраздничные люди, шопотом переговариваясь, сидели в ней, каждым движением, каждым словом показывая, что никто не забывает и того, что делается теперь и имеет еще совершиться в спальне. Пьер не стал есть, хотя ему и очень хотелось. Он оглянулся вопросительно на свою руководительницу и увидел, что она на цыпочках выходила опять в приемную, где остался князь Василий с старшею княжной. Пьер полагал, что и это было так нужно, и, помедлив немного, пошел за ней. Анна Михайловна стояла подле княжны, и обе они в одно время говорили взволнованным шопотом:
– Позвольте мне, княгиня, знать, что нужно и что ненужно, – говорила княжна, видимо, находясь в том же взволнованном состоянии, в каком она была в то время, как захлопывала дверь своей комнаты.
– Но, милая княжна, – кротко и убедительно говорила Анна Михайловна, заступая дорогу от спальни и не пуская княжну, – не будет ли это слишком тяжело для бедного дядюшки в такие минуты, когда ему нужен отдых? В такие минуты разговор о мирском, когда его душа уже приготовлена…
Князь Василий сидел на кресле, в своей фамильярной позе, высоко заложив ногу на ногу. Щеки его сильно перепрыгивали и, опустившись, казались толще внизу; но он имел вид человека, мало занятого разговором двух дам.
– Voyons, ma bonne Анна Михайловна, laissez faire Catiche. [Оставьте Катю делать, что она знает.] Вы знаете, как граф ее любит.
– Я и не знаю, что в этой бумаге, – говорила княжна, обращаясь к князю Василью и указывая на мозаиковый портфель, который она держала в руках. – Я знаю только, что настоящее завещание у него в бюро, а это забытая бумага…
Она хотела обойти Анну Михайловну, но Анна Михайловна, подпрыгнув, опять загородила ей дорогу.
– Я знаю, милая, добрая княжна, – сказала Анна Михайловна, хватаясь рукой за портфель и так крепко, что видно было, она не скоро его пустит. – Милая княжна, я вас прошу, я вас умоляю, пожалейте его. Je vous en conjure… [Умоляю вас…]
Княжна молчала. Слышны были только звуки усилий борьбы зa портфель. Видно было, что ежели она заговорит, то заговорит не лестно для Анны Михайловны. Анна Михайловна держала крепко, но, несмотря на то, голос ее удерживал всю свою сладкую тягучесть и мягкость.
– Пьер, подойдите сюда, мой друг. Я думаю, что он не лишний в родственном совете: не правда ли, князь?
– Что же вы молчите, mon cousin? – вдруг вскрикнула княжна так громко, что в гостиной услыхали и испугались ее голоса. – Что вы молчите, когда здесь Бог знает кто позволяет себе вмешиваться и делать сцены на пороге комнаты умирающего. Интриганка! – прошептала она злобно и дернула портфель изо всей силы.
Но Анна Михайловна сделала несколько шагов, чтобы не отстать от портфеля, и перехватила руку.
– Oh! – сказал князь Василий укоризненно и удивленно. Он встал. – C'est ridicule. Voyons, [Это смешно. Ну, же,] пустите. Я вам говорю.
Княжна пустила.
– И вы!
Анна Михайловна не послушалась его.
– Пустите, я вам говорю. Я беру всё на себя. Я пойду и спрошу его. Я… довольно вам этого.
– Mais, mon prince, [Но, князь,] – говорила Анна Михайловна, – после такого великого таинства дайте ему минуту покоя. Вот, Пьер, скажите ваше мнение, – обратилась она к молодому человеку, который, вплоть подойдя к ним, удивленно смотрел на озлобленное, потерявшее всё приличие лицо княжны и на перепрыгивающие щеки князя Василья.
– Помните, что вы будете отвечать за все последствия, – строго сказал князь Василий, – вы не знаете, что вы делаете.
– Мерзкая женщина! – вскрикнула княжна, неожиданно бросаясь на Анну Михайловну и вырывая портфель.
Князь Василий опустил голову и развел руками.
В эту минуту дверь, та страшная дверь, на которую так долго смотрел Пьер и которая так тихо отворялась, быстро, с шумом откинулась, стукнув об стену, и средняя княжна выбежала оттуда и всплеснула руками.
– Что вы делаете! – отчаянно проговорила она. – II s'en va et vous me laissez seule. [Он умирает, а вы меня оставляете одну.]
Старшая княжна выронила портфель. Анна Михайловна быстро нагнулась и, подхватив спорную вещь, побежала в спальню. Старшая княжна и князь Василий, опомнившись, пошли за ней. Через несколько минут первая вышла оттуда старшая княжна с бледным и сухим лицом и прикушенною нижнею губой. При виде Пьера лицо ее выразило неудержимую злобу.
– Да, радуйтесь теперь, – сказала она, – вы этого ждали.
И, зарыдав, она закрыла лицо платком и выбежала из комнаты.
За княжной вышел князь Василий. Он, шатаясь, дошел до дивана, на котором сидел Пьер, и упал на него, закрыв глаза рукой. Пьер заметил, что он был бледен и что нижняя челюсть его прыгала и тряслась, как в лихорадочной дрожи.
– Ах, мой друг! – сказал он, взяв Пьера за локоть; и в голосе его была искренность и слабость, которых Пьер никогда прежде не замечал в нем. – Сколько мы грешим, сколько мы обманываем, и всё для чего? Мне шестой десяток, мой друг… Ведь мне… Всё кончится смертью, всё. Смерть ужасна. – Он заплакал.
Анна Михайловна вышла последняя. Она подошла к Пьеру тихими, медленными шагами.
– Пьер!… – сказала она.
Пьер вопросительно смотрел на нее. Она поцеловала в лоб молодого человека, увлажая его слезами. Она помолчала.
– II n'est plus… [Его не стало…]
Пьер смотрел на нее через очки.
– Allons, je vous reconduirai. Tachez de pleurer. Rien ne soulage, comme les larmes. [Пойдемте, я вас провожу. Старайтесь плакать: ничто так не облегчает, как слезы.]
Она провела его в темную гостиную и Пьер рад был, что никто там не видел его лица. Анна Михайловна ушла от него, и когда она вернулась, он, подложив под голову руку, спал крепким сном.
На другое утро Анна Михайловна говорила Пьеру:
– Oui, mon cher, c'est une grande perte pour nous tous. Je ne parle pas de vous. Mais Dieu vous soutndra, vous etes jeune et vous voila a la tete d'une immense fortune, je l'espere. Le testament n'a pas ete encore ouvert. Je vous connais assez pour savoir que cela ne vous tourienera pas la tete, mais cela vous impose des devoirs, et il faut etre homme. [Да, мой друг, это великая потеря для всех нас, не говоря о вас. Но Бог вас поддержит, вы молоды, и вот вы теперь, надеюсь, обладатель огромного богатства. Завещание еще не вскрыто. Я довольно вас знаю и уверена, что это не вскружит вам голову; но это налагает на вас обязанности; и надо быть мужчиной.]
Пьер молчал.
– Peut etre plus tard je vous dirai, mon cher, que si je n'avais pas ete la, Dieu sait ce qui serait arrive. Vous savez, mon oncle avant hier encore me promettait de ne pas oublier Boris. Mais il n'a pas eu le temps. J'espere, mon cher ami, que vous remplirez le desir de votre pere. [После я, может быть, расскажу вам, что если б я не была там, то Бог знает, что бы случилось. Вы знаете, что дядюшка третьего дня обещал мне не забыть Бориса, но не успел. Надеюсь, мой друг, вы исполните желание отца.]
Пьер, ничего не понимая и молча, застенчиво краснея, смотрел на княгиню Анну Михайловну. Переговорив с Пьером, Анна Михайловна уехала к Ростовым и легла спать. Проснувшись утром, она рассказывала Ростовым и всем знакомым подробности смерти графа Безухого. Она говорила, что граф умер так, как и она желала бы умереть, что конец его был не только трогателен, но и назидателен; последнее же свидание отца с сыном было до того трогательно, что она не могла вспомнить его без слез, и что она не знает, – кто лучше вел себя в эти страшные минуты: отец ли, который так всё и всех вспомнил в последние минуты и такие трогательные слова сказал сыну, или Пьер, на которого жалко было смотреть, как он был убит и как, несмотря на это, старался скрыть свою печаль, чтобы не огорчить умирающего отца. «C'est penible, mais cela fait du bien; ca eleve l'ame de voir des hommes, comme le vieux comte et son digne fils», [Это тяжело, но это спасительно; душа возвышается, когда видишь таких людей, как старый граф и его достойный сын,] говорила она. О поступках княжны и князя Василья она, не одобряя их, тоже рассказывала, но под большим секретом и шопотом.


В Лысых Горах, имении князя Николая Андреевича Болконского, ожидали с каждым днем приезда молодого князя Андрея с княгиней; но ожидание не нарушало стройного порядка, по которому шла жизнь в доме старого князя. Генерал аншеф князь Николай Андреевич, по прозванию в обществе le roi de Prusse, [король прусский,] с того времени, как при Павле был сослан в деревню, жил безвыездно в своих Лысых Горах с дочерью, княжною Марьей, и при ней компаньонкой, m lle Bourienne. [мадмуазель Бурьен.] И в новое царствование, хотя ему и был разрешен въезд в столицы, он также продолжал безвыездно жить в деревне, говоря, что ежели кому его нужно, то тот и от Москвы полтораста верст доедет до Лысых Гор, а что ему никого и ничего не нужно. Он говорил, что есть только два источника людских пороков: праздность и суеверие, и что есть только две добродетели: деятельность и ум. Он сам занимался воспитанием своей дочери и, чтобы развивать в ней обе главные добродетели, до двадцати лет давал ей уроки алгебры и геометрии и распределял всю ее жизнь в беспрерывных занятиях. Сам он постоянно был занят то писанием своих мемуаров, то выкладками из высшей математики, то точением табакерок на станке, то работой в саду и наблюдением над постройками, которые не прекращались в его имении. Так как главное условие для деятельности есть порядок, то и порядок в его образе жизни был доведен до последней степени точности. Его выходы к столу совершались при одних и тех же неизменных условиях, и не только в один и тот же час, но и минуту. С людьми, окружавшими его, от дочери до слуг, князь был резок и неизменно требователен, и потому, не быв жестоким, он возбуждал к себе страх и почтительность, каких не легко мог бы добиться самый жестокий человек. Несмотря на то, что он был в отставке и не имел теперь никакого значения в государственных делах, каждый начальник той губернии, где было имение князя, считал своим долгом являться к нему и точно так же, как архитектор, садовник или княжна Марья, дожидался назначенного часа выхода князя в высокой официантской. И каждый в этой официантской испытывал то же чувство почтительности и даже страха, в то время как отворялась громадно высокая дверь кабинета и показывалась в напудренном парике невысокая фигурка старика, с маленькими сухими ручками и серыми висячими бровями, иногда, как он насупливался, застилавшими блеск умных и точно молодых блестящих глаз.
В день приезда молодых, утром, по обыкновению, княжна Марья в урочный час входила для утреннего приветствия в официантскую и со страхом крестилась и читала внутренно молитву. Каждый день она входила и каждый день молилась о том, чтобы это ежедневное свидание сошло благополучно.
Сидевший в официантской пудреный старик слуга тихим движением встал и шопотом доложил: «Пожалуйте».
Из за двери слышались равномерные звуки станка. Княжна робко потянула за легко и плавно отворяющуюся дверь и остановилась у входа. Князь работал за станком и, оглянувшись, продолжал свое дело.
Огромный кабинет был наполнен вещами, очевидно, беспрестанно употребляемыми. Большой стол, на котором лежали книги и планы, высокие стеклянные шкафы библиотеки с ключами в дверцах, высокий стол для писания в стоячем положении, на котором лежала открытая тетрадь, токарный станок, с разложенными инструментами и с рассыпанными кругом стружками, – всё выказывало постоянную, разнообразную и порядочную деятельность. По движениям небольшой ноги, обутой в татарский, шитый серебром, сапожок, по твердому налеганию жилистой, сухощавой руки видна была в князе еще упорная и много выдерживающая сила свежей старости. Сделав несколько кругов, он снял ногу с педали станка, обтер стамеску, кинул ее в кожаный карман, приделанный к станку, и, подойдя к столу, подозвал дочь. Он никогда не благословлял своих детей и только, подставив ей щетинистую, еще небритую нынче щеку, сказал, строго и вместе с тем внимательно нежно оглядев ее:
– Здорова?… ну, так садись!
Он взял тетрадь геометрии, писанную его рукой, и подвинул ногой свое кресло.
– На завтра! – сказал он, быстро отыскивая страницу и от параграфа до другого отмечая жестким ногтем.
Княжна пригнулась к столу над тетрадью.
– Постой, письмо тебе, – вдруг сказал старик, доставая из приделанного над столом кармана конверт, надписанный женскою рукой, и кидая его на стол.
Лицо княжны покрылось красными пятнами при виде письма. Она торопливо взяла его и пригнулась к нему.
– От Элоизы? – спросил князь, холодною улыбкой выказывая еще крепкие и желтоватые зубы.
– Да, от Жюли, – сказала княжна, робко взглядывая и робко улыбаясь.
– Еще два письма пропущу, а третье прочту, – строго сказал князь, – боюсь, много вздору пишете. Третье прочту.
– Прочтите хоть это, mon pere, [батюшка,] – отвечала княжна, краснея еще более и подавая ему письмо.
– Третье, я сказал, третье, – коротко крикнул князь, отталкивая письмо, и, облокотившись на стол, пододвинул тетрадь с чертежами геометрии.
– Ну, сударыня, – начал старик, пригнувшись близко к дочери над тетрадью и положив одну руку на спинку кресла, на котором сидела княжна, так что княжна чувствовала себя со всех сторон окруженною тем табачным и старчески едким запахом отца, который она так давно знала. – Ну, сударыня, треугольники эти подобны; изволишь видеть, угол abc…
Княжна испуганно взглядывала на близко от нее блестящие глаза отца; красные пятна переливались по ее лицу, и видно было, что она ничего не понимает и так боится, что страх помешает ей понять все дальнейшие толкования отца, как бы ясны они ни были. Виноват ли был учитель или виновата была ученица, но каждый день повторялось одно и то же: у княжны мутилось в глазах, она ничего не видела, не слышала, только чувствовала близко подле себя сухое лицо строгого отца, чувствовала его дыхание и запах и только думала о том, как бы ей уйти поскорее из кабинета и у себя на просторе понять задачу.
Старик выходил из себя: с грохотом отодвигал и придвигал кресло, на котором сам сидел, делал усилия над собой, чтобы не разгорячиться, и почти всякий раз горячился, бранился, а иногда швырял тетрадью.
Княжна ошиблась ответом.
– Ну, как же не дура! – крикнул князь, оттолкнув тетрадь и быстро отвернувшись, но тотчас же встал, прошелся, дотронулся руками до волос княжны и снова сел.
Он придвинулся и продолжал толкование.
– Нельзя, княжна, нельзя, – сказал он, когда княжна, взяв и закрыв тетрадь с заданными уроками, уже готовилась уходить, – математика великое дело, моя сударыня. А чтобы ты была похожа на наших глупых барынь, я не хочу. Стерпится слюбится. – Он потрепал ее рукой по щеке. – Дурь из головы выскочит.
Она хотела выйти, он остановил ее жестом и достал с высокого стола новую неразрезанную книгу.
– Вот еще какой то Ключ таинства тебе твоя Элоиза посылает. Религиозная. А я ни в чью веру не вмешиваюсь… Просмотрел. Возьми. Ну, ступай, ступай!
Он потрепал ее по плечу и сам запер за нею дверь.
Княжна Марья возвратилась в свою комнату с грустным, испуганным выражением, которое редко покидало ее и делало ее некрасивое, болезненное лицо еще более некрасивым, села за свой письменный стол, уставленный миниатюрными портретами и заваленный тетрадями и книгами. Княжна была столь же беспорядочная, как отец ее порядочен. Она положила тетрадь геометрии и нетерпеливо распечатала письмо. Письмо было от ближайшего с детства друга княжны; друг этот была та самая Жюли Карагина, которая была на именинах у Ростовых:
Жюли писала:
«Chere et excellente amie, quelle chose terrible et effrayante que l'absence! J'ai beau me dire que la moitie de mon existence et de mon bonheur est en vous, que malgre la distance qui nous separe, nos coeurs sont unis par des liens indissolubles; le mien se revolte contre la destinee, et je ne puis, malgre les plaisirs et les distractions qui m'entourent, vaincre une certaine tristesse cachee que je ressens au fond du coeur depuis notre separation. Pourquoi ne sommes nous pas reunies, comme cet ete dans votre grand cabinet sur le canape bleu, le canape a confidences? Pourquoi ne puis je, comme il y a trois mois, puiser de nouvelles forces morales dans votre regard si doux, si calme et si penetrant, regard que j'aimais tant et que je crois voir devant moi, quand je vous ecris».
[Милый и бесценный друг, какая страшная и ужасная вещь разлука! Сколько ни твержу себе, что половина моего существования и моего счастия в вас, что, несмотря на расстояние, которое нас разлучает, сердца наши соединены неразрывными узами, мое сердце возмущается против судьбы, и, несмотря на удовольствия и рассеяния, которые меня окружают, я не могу подавить некоторую скрытую грусть, которую испытываю в глубине сердца со времени нашей разлуки. Отчего мы не вместе, как в прошлое лето, в вашем большом кабинете, на голубом диване, на диване «признаний»? Отчего я не могу, как три месяца тому назад, почерпать новые нравственные силы в вашем взгляде, кротком, спокойном и проницательном, который я так любила и который я вижу перед собой в ту минуту, как пишу вам?]