Кицики, Беата
| Беата Кицики | |
| греч. Μπεάτα Κιτσίκη | |
 Беата Кицики в рядах коммунистических повстанцев | |
| Имя при рождении: |
Меропи Петихаки |
|---|---|
| Место рождения: | |
| Место смерти: | |
| Отец: |
Эммануил Петихакис |
| Мать: |
Коринна Антониадис |
| Супруг: | |
| Дети: |
Димитрис Кицикис, Беата и Эльза Кицики |
Беата Кицики (греч. Μπεάτα Κιτσίκη), в девичестве Меропи Петихаки (греч. Μερόπη Πετυχάκη , Ираклион 14 июля 1907 — Афины 7 февраля 1986) — известная греческая феминистска и коммунистка, жена известного инженера политика и ректора Афинского политехнического университета Никоса Кицикиса и мать профессора муждународных отношений университета Оттавы Димитриса Кицикиса
Содержание
Детские годы
Беата Кицики, рождённая Меропи Петихаки, родилась в городе Ираклион на острове Крит, в 1907 году. Её отец, Эммануил Петихакис (1842—1915), был критского происхождения, но обосновался в Каире, в качестве предпринимателя. Здесь он женился на Коринне, дочери Давида Антониадиса, графа д’ Антонио, греко-итальянца из Триеста. Коринна родилась в 1861 году в Каире и умерла в Афинах в 1925 году. В свою очередь, мать Коринны, Анна, была француженкой и имела 16 детей: 8 из них были крещены католиками, 8 православными. Среди последних была и Коринна. Отец Беаты, Эммануил Петихакис, имел 12 детей. Все родились в Каире, кроме последнего ребёнка, Беаты, которая родилась в Ираклионе в 1907 году. К тому времени Эммануил Петихакис вернулся на Крит, убегая от тифа в Египте, поразившего также его детей. Сам Эммануил Петихакис умер в 1915 году. Его вдова, Коринна, бывшая на 19 лет моложе своего мужа, вышла вновь замуж, за юриста семьи и её одногодку Аристида Стергиадиса, который стал отчимом Беаты. Впоследствии Стергиадис стал губернатором Смирны в 1919—1922 годах, когда город и прилегающий регион был под греческим контролем и взял Беату с собой в Смирну.
Замужество
Вернувшись в Ираклион в 1921 году Беата познакомилась с профессором Афинского политехнического университета Никосом Кицикисом, возглавлявшим в тот период строительство порта в Ираклионе. Кицикис взял её с собой в Афины, где она вышла за него замуж в 1923 году. Беата жила в аристократическом районе Колонаки и вращалась в аристократических кругах греческой столицы[1] Здесь у неё родились трое детей: Беата, Эльза и Димитрис. Во время греко-итальянской войны 1940—1941 годов, чтобы оказать помощь раненным, поступающим с фронта, вместе с другими дамами аристократического Колонаки, Беата работала добровольно медсестрой в соседней больнице «Эвангелисмос», рядом с хирургом коммунистом Петросом Коккалисом, который оказал на неё идеологическое влияние. По причине многочасовой работы и недоедания, Беата получила язву желудка, которая мучила её всю оставшуюся жизнь[2].
Коммунистка
В годы последовавшей тройной, германо-итало-болгарской, оккупации Греции Беата стала участницей Сопротивлении и, вместе с мужем, вступила в Национально-освободительный фронт (ΕΑΜ). После освобождения страны вступила в Коммунистическую партию Греции (ΚΚΕ) и в коммунистическую милицию ΟΠΛΑ (Организация охраны народной борьбы)[3].
Трибунал
9 апреля 1948 года, в разгар Гражданской войны, Беата предстала перед чрезвычайным военным трибуналом Афин, обвиняемая в шпионаже в пользу подпольной Коммунистической партии Греции (ΚΚΕ) и Демократической армии Греции (ΔΣΕ). В тот период её муж был ещё председателем Греко-советского союза. Беата была осуждена к смертной казни. Характерно, что членами трибунала были люди осуждённые в оккупацию греческими партизанами к смерти".[4] Несмотря на пытки, Беата не подписала отречение от своих идей и стала героиней у части молодёжи. Многие девочки родившиеся в тот период получили имя Беата. 1 мая 1948 года, министр юстиции Христос Ладас, подписавший смертный приговор Беаты, был убит членом ΟΠΛΑ[5]. Газеты стали обвинять Беату, что она из тюрьмы дала указание ΟΠΛΑ убить министра[6]. Монархистское правительство приняло безпрецедентные ответные меры. В последующие дни были расстреляны более 200 коммунистов и участников Сопротивления[7]:872. Несмотря на это и благодаря всеобщему уважению к лицу её мужа, Никосу Кицикису, Беата не была расстреляна. Беата была освобождена в конце 1951 года, после окончания Гражданской войны[8]. Но её здоровье было подорвано и пытки повлияли на её душевное равновесие.
Укрепляя греко-китайские отношения
На Всемирном конгрессе мира в Стокгольме, в конце 1955 года, в период когда Китайская Народная Республика не была официально признана греческим правительством, китайские делегаты обратились к Никосу Кицикису продвинуть в Греции интересы КНР, не признаваемой Западом. Беата взялась за создание Союза дружбы Греция — Народный Китай, получившего вскоре большое признание в греческом обществе. В сотрудничестве с издательством Фексиса, были переведены и изданы на греческом языке десятки китайских литературных и политических работ, включая Собрание сочинений Мао Цзэдуна. В результате большого числа греческих делегаций в КНР и распространения маоистской идеологии среди греческой молодёжи, Китай стал широко известен в греческом обществе. Беата совершала поездки в Китай почти каждый год и стала дружна со многими китайскими лидерами и, лично, с Мао Цзэдуном. Хотя военный переворот 21 апреля 1967 года прервал её деятельность, военная хунта, оказавшись в международной изоляции, была вынуждена признать КНР. Беата, преследуемая военным режимом, сумела бежать из Греции, используя поддельный швейцарский паспорт и обосновалась во Франции, у своих детей. Беата вернулась в Грецию после падения хунты, в 1974 году. Её муж, Никос Кицикис, умер в 1978 году. Сама Беата умерла 7 февраля 1986 года, и была похоронена с почестями компартии Греции и китайского правительства.
Источники
- Beata Kitsikis — Μπεάτα Κιτσίκη — Γνώρισα τους Κόκκινους Φρουρούς. Athens, Kedros, 1982. (" I have known the Red Guards ")
- Beata Kitsikis — Μπεάτα Κιτσίκη — Αποστολή 1963—1964. Απ'όσα είδαμε στην Κίνα. Athens, Fexis, 1964. (" 1963—1964. Mission to China ")
- Beata Kitsikis — Μπεάτα Κιτσίκη — Ματιές στην Κίνα. Athens, P. Bolaris Press, 1957. (" China Glimpses ")
- Γυναικείες φυλακὲς Αβέρωφ. Τραγούδι πίσω απὸ τα κάγκελα. Athens, Rizospastis, Communist Party of Greece official daily, CD, 2009 (" Averoff Women Jails. Song Behind Bars ").
- Ολυμπία Βασιλικής Γ. Παπαδούκα, Γυναικείες φυλακές Αβέρωφ, Athens, 1981 (" Averoff Women Jails ").
- Antonios Svokos, «Gynaikes kataskopoi tou KKE» [KKE Women Spies], Vradyne, 35 articles from 1st November to 14 December 1954.
- G.Marmaridis, «Pos egine he dolophonia tou Christou Lada», Akropolis, 1-V-1978 [How Christos Ladas’s Assassination Took Place]
Напишите отзыв о статье "Кицики, Беата"
Ссылки
- ↑ Элли Паппа — Έλλη Παππά, Νίκος Κιτσίκης. Ο επιστήμονας, ο άνθρωπος, ο πολιτικός, Τεχνικό Επιμελητήριο Ελλάδας, 1986, σ. 15
- ↑ Элли Паппа — Έλλη Παππά, Νίκος Κιτσίκης, σ.24
- ↑ Αντώνιος Σβώκος, «Γυναίκες κατάσκοποι του ΚΚΕ», Βραδυνή, 2 Νοεμβρίου 1954. Φωτοτυπία αίτησης της Μπεάτας Κιτσίκη για κατάταξή της στήν ΟΠΛΑ
- ↑ Ελεύθερος Κόσμος, Αθήνα, 30 Οκτωβρίου 1977
- ↑ Γ. Μαρμαρίδης, «Πως έγινε η δολοφονία του Χρήστου Λαδά». Ακρόπολις, 1ης Μαΐου 1978
- ↑ Αντ. Σβώκος, «Διατί εδολοφονήθη ο Χρ. Λαδάς», Βραδυνή, 1 Νοεμβρίου 1954
- ↑ Τριαντάφυλος Α. Γεροζήσης, Το Σώμα των αξιωματικών και η θέση του στη σύγχρονη Ελληνική κοινωνία (1821—1975), εκδ. Δωδώνη, ISBN 960-248-794-1
- ↑ Γυναικείες φυλακὲς Αβέρωφ. Τραγούδι πίσω απὸ τα κάγκελα. Athens, Rizospastis, δίσκος CD, 2009
Напишите отзыв о статье "Кицики, Беата"
Ссылки
pandektis.ekt.gr/pandektis/handle/10442/68945
Отрывок, характеризующий Кицики, Беата
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.
В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.
Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
