Бевернинг, Иероним ван
| Иероним ван Бевернинг |
Иероним ван Бевернинг (нидерл. Hiëronymus van Beverningh; 25 апреля 1614, Гауда — 30 октября 1690, Вармонд) — известный голландский политик, дипломат, ботаник-любитель и меценат, живший во время Золотого века Голландии.
Содержание
Биография
Ранние годы
Иероним был сыном Мельхиора ван Бевернинга, капитана Армии Нидерландов, и Сибиллы Стандерт. Его дед, Иоганн Бевернинг, был прусским офицером, который поступил на службу в Армию Нидерландов и дослужился до чина лейтенант-генерала артиллерии.[1]:179
Он учился в школе латинской грамоты в родной Гауде, затем в Лейденском университете. По завершению обучения совершил традиционный гран-тур во Францию. 4 апреля 1655 года он женился на Иоганне ле Гильон, но этот брак остался бездетным[2].
В 1645 году Бевернинг был избран шеффеном в городской совет Гауды. Уже в следующем году он был направлен депутатом в Штаты Голландии. В 1651 году он был представителем провинции Голландия на Великой Ассамблее, в году, который положил начало Первому Периоду без штатгальтера в Голландской республике. В 1653 году (когда Ян де Витт стал великим пенсионарием) Бевернинга выдвинули членом делегации от Голландии в Генеральные штаты.[3]:531 Он с де Виттом стали близкими соратниками в партии Генеральных штатов.
Вестминстерский договор и Акт устранения
Де Витт предпочёл бы иметь на переговорах только представителя Голландии, но остальные провинции с этим не согласились бы, так что вместе с другим голландским регентом, Виллемом Ньивпортом, и представителями Зеландии (Паулюс ван де Перре) и Фрисландии (Алларт Питер ван Йонгесталь),[4] Бевернинг был послан в качестве уполномоченного в Английскую республику для заключения Вестминстерского договора, который должен был окончить Первую англо-голландскую войну. И без того сложные переговоры были осложнены заводящим в тупик требованием англичан, чтобы несовершеннолетний Вильгельм III, принц Оранский (трёх лет от роду на тот момент) был отстранён с должностей его отца, Вильгельма II, принца Оранского и других предков, правивших Республикой, равно как и с должностей штатгальтера Голландии и Зеландии, а также генерал-капитана. Для де Витта и его соратников по партии это требование не являлось неприемлемым, но другие провинции сочли бы это недопустимым вмешательством во внутренние дела Нидерландов. Чтобы преодолеть это препятствие на пути к миру, очень желательному для обеих сторон, де Витт завёл грязную интригу. Он втайне распорядился, чтобы два голландских представителя вели закулисные параллельные переговоры с Оливером Кромвелем за спиной Йонгесталя (ван де Перре уже умер к тому времени).[4]
Кромвель и Бевернинг договорились о секретном приложении к договору, ставшим позднее известным как Акт устранения. Этот акт должен был быть подписан и ратифицирован только Штатами Голландии, без ведома других провинций Нидерландов. Он содержал торжественное обязательство Штатов Голландии никогда не назначать Вильгельма штатгальтером в своей провинции, а также препятствовать его назначению на высокие должности в Республике. После того, как Генеральные штаты ратифицировали договор без секретного приложения, через несколько дней Штаты Голландии собрались на тайном заседании, чтобы обсудить секретное приложение. Оно было ратифицировано вопреки возражению делегатов-оранжистов от пяти городов, а документ о ратификации был отправлен Бевернингу в Лондон, однако с инструкцией не передавать его без крайней необходимости.[4]
Тем временем, чиновник де Витта Ян ван Мессем выдал тайну о существовании Акта родственнику Вильгельма III, штатгальтеру Фрисландии Вильгельму Фредерику Нассау-Диц. Штаты Фрисландии немедленно потребовали от Генеральных штатов расследования поведения Бевернинга и других переговорщиков. Генеральные штаты дали указание переговорщикам сдать свои документы, включая документ о ратификации, за исключением тех, что больше не были в их распоряжении. Автором этой оговорки был де Витт, мастер юридических формулировок. Он также убедил Генеральные штаты послать указание в зашифрованном виде в письме, написанным им собственноручно, предупреждая Бевернинга о том, что затевается. Предупреждённый таким образом Бевернинг немедленно передал Кромвелю на хранение документ о ратификации, пока делегация Нидерландов всё ещё кропотливо расшифровывала указания. Этим он поставил Генеральные штаты перед свершившимся фактом.[5]
Возникший скандал был в конечном итоге замят, но Штаты Фрисландии блокировали назначение Бевернинга на должность казначея Республики, предложенное Голландией впервые в 1654 году, и так вплоть до 1657 года (всё это время должность формально оставалась вакантной).[3]:535
Дальнейшая карьера
Помимо своей должности казначея, которую он занимал до 1665 года, и будучи таким образом представленным в Генеральных штатах, Бевернинг регулярно выполнял важные дипломатические поручения Республики. Самыми важными из них были переговоры с курфюрстом Бранденбурга в 1665 году об альянсе во время Второй англо-голландской войны и мирные переговоры с князем-епископом Мюнстера в том же году. В 1667 году он возглавлял голландскую делегацию, которая договорилась о Бредском соглашении, завершившему войну с Англией. В 1668 году он содействовал заключению Тройственного альянса и последующего за ним Ахенского мира. В 1674 году он возглавлял голландскую делегацию, заключившую Вестминстерский договор, который окончил Третью англо-голландскую войну. И, наконец, в 1678 году он помог заключить Нимвегенские мирные договоры, которые завершили Голландскую войну.[1]: 191–198
В то же время он был назначен членом магистрата, а после бургомистром своего родного города. Во время кампании против Франции в 1672 году, в течение Года бедствий, он работал в штабе Вильгельма III. После народной революции, которая сделала Вильгельма штатгальтером и привела к падению режима де Витта, Бевернинг от партии Генеральных штатов быстро перешёл на сторону нового режима. Он был одним из регентов Гауды, которые приветствовали нового штатгальтера на праздничном банкете в городе.[1]:195
Последние годы
После переговоров 1679 о заключении торгового договора со Швецией Бевернинг отошёл от дел и посвятил себя науке, содержал ботанический сад, в котором были представлены многие редкие виды растений. В 1673 он стал регентом Лейденского университета. Карл Линней высоко оценивал его труды и посвятил Иерониму открытие настурций (Tropaeus majus)[1]:179. Сад Бевернинга вдохновил немецкого ботаника Якоба Брейниуса (Jacobus Breynius) на написание работы Prodromus fasciculi rariorum plantarum in Hortis Hollandiae (vol. I 1680, vol. II, 1689), которую он посвятил хозяину этого сада.
В последние годы был меценатом: оплатил научную экспедицию ботаника Пауля Германа в Ост-Индию, помог купить библиотеку умершего Исаака Восса, которая затем вошла в собрание книг Лейденского университета.
Скончался после непродолжительного недомогания, возможно, вызванного падением с приставной лестницы в собственной библиотеке, над каталогизацией которой он работал перед смертью.
Напишите отзыв о статье "Бевернинг, Иероним ван"
Примечания
- ↑ 1 2 3 4 Kalff S. Karakters uit den Pruikentijd. — 1902. — P. 179–201.
- ↑ Obreen, F.D.O (1894) Guide to the National Museum at Amsterdam, p. 131
- ↑ 1 2 Kok, J. (1787). «Beverningk (Hieronimus van)». Vaderlandsch Woordenboek. Zesde Deel (Be-Bl).
- ↑ 1 2 3 Edmundson, George [www.uni-mannheim.de/mateo/camenaref/cmh/cmh507.html The Administrations of John de Witt and William of Orange (1651-1688)]. Проверено 31 марта 2013.
- ↑ Ward, A.W., Prothero, G.W., Leathes, S., eds. (1908) The Cambridge Modern History. Vol. V, The Age of Louis XIV, p. 143
Отрывок, характеризующий Бевернинг, Иероним ван
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?
Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.
Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.
Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.
Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
