Бекштрем, Альберт Густавович
Поделись знанием:
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.
Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.
Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
| Альберт Густавович Бекштрем | |
| Альберт-Иоганн-Вильгельм Густавович Бекштрем | |
| Дата рождения: | |
|---|---|
| Место рождения: | |
| Дата смерти: | |
| Место смерти: | |
| Страна: |
Российская империя |
| Научная сфера: |
филология |
| Альма-матер: | |
Альберт Густавович Бе́кштрем (фин. Albert Bäckström, полное имя Альберт-Иоганн-Вильгельм) (7 января 1872, Санкт-Петербург — июнь 1919, Воронеж) — российский филолог, этрусколог, папиролог. Также автор ряда исследований и работ в области истории медицины, педагог.
Содержание
Биография
Альберт Иоганн Вильгельм Бекштрем родился 7 января 1872 года в Санкт-Петербурге в лютеранской семье. Отец, Густав Адольф Бекштрем, приехал из Финляндии, на русский манер именовал себя Густавом Васильевичем, дослужился до чина статского советника. Мать, Александра (урождённая Пакканен), тоже была финкой по национальности.[1]
В 1897 году Альберт окончил историко-филологический факультет Петербургского университета. Специализировался по кафедре классической филологии, сдавал устные и письменные экзамены (испытания) по древним языкам и литературе, античному искусству, философии.
После окончания университета Альберт Бекштрем преподавал древние языки сначала в 7-й, а затем в 6-й гимназии в Петербурге. Директором 6-й гимназии в это время был известный педагог, профессор Петербургского университета Густав Густавович Зоргенфрей[2]. Бекштрем получал жалования 900 рублей в год, дослужился до чина коллежского советника, его имя постоянно значится в справочнике «Весь Петербург» в начале XX века. С 1898 года Альберт Бекштрем регулярно публикует статьи в научных журналах Петербурга — «Журнале Министерства народного просвещения» и «Гермесе». Также публиковался на немецком языке.
В ноябре 1906 года уволен согласно собственному прошению «по совершеннейшему расстройству здоровья». К этому времени Альберт Бекштрем был женат на католичке Люси Алисе Буртон и имел троих детей: сын Эрик Оскар (р.1898), дочери Гризельда Маргарита (р.1899) и Елена Юлия Евгения (р. 1900), записанными, как и их отец, лютеранами.
Альберту Бекштрему была «назначена по тяжелой неизлечимой болезни за свыше девятилетнюю службу усиленная пенсия по четыреста рублей в год».
В 1907 году Бекштрем вступил в Русское археологическое общество. В 1908 году переехал в Юрьев и поступил на естественное отделение физико-математического факультета Юрьевского университета, но проучился там недолго. В следующем году перевёлся на медицинский факультет, «занимаясь историей медицины и чувствуя недостаток медицинских познаний». Второе образование Альберт Бекштрем так и не смог получить, дважды отчислялся за неуплату денег за обучение, затем восстанавливался. К 1918 году всё ещё учился на 2-м курсе. В этом же году Бекштрем приехал в Воронеж. Жил на Тулиновской улице (ныне ул. Комиссаржевской). 15 августа 1918 года подал заявление о желании продолжать обучение на медицинском факультете только открывшегося Воронежского государственного университета. Постановлением совета медицинского факультета от 7 декабря 1918 года был зачислен на третий курс. Вероятно, преподавал на историко-филологическом факультете древние языки, но документальных свидетельств этому не обнаружено. Весной 1919 года этот факультет был преобразован в факультет общественных наук.
В июне 1919 года Альберт Бекштрем скончался. Был похоронен, вероятно, на лютеранском участке Чугуновского кладбища. Могила, как и всё кладбище, не сохранилась.
Это практически всё, что известно о жизни Альберта Густавовича Бекштрема. Его биография оставалась долгое время неизвестной и была восстановлена лишь 2005 году, на основе обнаруженного в Историческом архиве Эстонии (Тарту) личного дела учёного. До сих пор неизвестна точная дата смерти Бекштрема и её причина; практически ничего не известно о его семье, в частности, последовала ли она за ним из Петербурга в Тарту, а затем в Воронеж. Известно, что его сын Эрик Альбертович Бекштрем проживал в Серпухове, на Фабричной улице, 87, работал сотрудником Серпуховского краеведческого музея, был репрессирован. Неизвестны фотографии или портреты Альберта Бекштрема.
Научная деятельность
Практически сразу после окончания Петербургского университета Альберт Бекштрем начал активно публиковаться в петербургских журналах: «Журнале Министерства народного просвещения» и «Гермесе». На русском языке им было опубликовано около 60 статей, точное число публикаций на немецком неизвестно. Кроме этого Бекштрем владел английским, французским и итальянским языками и рецензировал труды ведущих европейских учёных. Среди тем, которые его интересовали: этрускология, папирология, история медицины, преподавание греческого и латыни.
Последние известные публикации Бекштрема относятся к 1917 году.
Публикации
|
Бекштрем, Альберт Густавович в Викитеке? |
|---|
Статьи
- 1898
- Погибшая рукопись Павла Эгинского. — Журнал Министерства народного просвещения. Спб., 1898, авг., отд. V, c. 66-112; сент., c. 113—114.
- О рукописи хирурга и акушера Павла Эгинского. Рукопись найдена автором в Синодальной библиотеке.
- 1899
- Неизданные отрывки Руфа Эфесского. — ЖМНП. Спб., 1899, март, отд. V, c. 121—132.
- Рукописи XIV века из Московский Синодальной библиотеки с отрывками фармакологического содержания
- Две рукописи «Катомномахии» Феодора Продрома. — ЖМНП. Спб., 1899, окт., отд. V, c. 22—32; нояб., c. 33—51.
- 1900
- Орозий и его Петербургские списки. — ЖМНП. Спб., 1900, авг., отд. V, c. 63—70; сент., c. 71—100; окт., c. 41—48; нояб., c. 49—80.
- 1901
- К вопросу о жизни Колумеллы. — ЖМНП. Спб., 1901, апр., отд. V, c. 19—27.
- Также напечатано в сборнике, посвящённом 30-летию педагогической деятельности П. В. Никитина: Commentationes Nikitinianae. СПб.: тип. «В. С. Балашев и К°», 1901, c. 19-27
- 1902
- К поэме Рабирия «De bello Alexandrino». — ЖМНП. Спб., 1902, июнь, отд. V, c. 283—293.
- 1903
- Секстий Нигер и два греческих папируса из собрания В. С. Голенищева. — ЖМНП. Спб., 1903, февр., отд. V, c. 56—75.
- О фармакологическом справочнике. Позднее включён в P. Ross.-Georg., т. I, № 19.
- 1904
- Димитрий Апамейский и его отрывки. — ЖМНП. Спб., 1904, дек., отд. V, c. 546—585.
- На с. 576—578 текст и перевод папируса, в котором говорится о враче Димитрии.
- 1907
- 1908
- О чтении философских сочинений Цицерона в гимназиях. — Гермес, 1908, № 1, с. 25-26; № 2, с. 48-51.
- Эпизоды из борьбы Pro и Contra. Гермес, 1908, № 8, с. 218—220; № 9, с. 243—247.
- О дискуссии, вызванной докладом Оствальда, химика, утверждавшего, что образовательное значение имеет только естествознание и что филология, особенно классическая, бесполезна.
- Исследования в области этрускологии. Вып. 1-2 СПб., Изд-во М. А. Александрова, 1908. Вып. I: Обозрение исторического развития этрускологии, её состояния, успехов и задач. 40 с. Вып. II: 174 с (см. пред.)
- Прошлое и настоящее этрускологии, её успехи и задачи. ЗКОРАО, т. V, 1908, № 1-8. 248 с.
- Аграмский ритуал. — Гермес, 1908, № 15, с. 390—396; № 16, с. 421—425.
- По мнению автора, на свитках Аграмской мумии описан ритуал погребения.
- Медицинский факультет Монпелье до середины XIV века. — ЖМНП. Спб., 1908, сент.; окт.; 1909, апр. Отд. изд. Спб.: Сенат. тип., 1908, 89 с.
- Материалы по истории масонства в России : Из бумаг Дмитрия Паглиновского. М.: Имп. О-во истории и древностей рос. при Моск. ун-те, 1908, 14 с.
- 1909
- Медицинские папирусы собрания В. С. Голенищева. — ЖМНП. Спб., 1909, нояб., отд. V, c. 443—481. Отд. изд. Спб.: Сенат. тип., 1909, 41 с.
- Папирусы, позднее включённые в P. Ross.-Georg., т. I, № 20. Отрывки из сочинений Секстия Нигера, Сорана, из их сочинений о глазных болезнях.
- Бернгард Гурдонский и его сочинения. Вып. 1. Спб.: Сенат. тип., 1909.
- 1910
- Иероскопия. — ЖМНП. Спб., 1910, апр., отд. V, c. 151—209. Отд. изд. Спб.: Сенат. тип., 1910, 61 с.
- Папирус о гадании по внутренностям. На с. 175—189 текст и перевод папируса из собрания В. С. Голенищева. На с. 201—205 о папирусе Amherst Papyri, II, 14 — текст и перевод.
- Папирус, опубликованный в статье, вошёл в издание: Zereteli und Jernstedt. Pap. Russisch. und Georgisch. Samlungen. V. 1, с. 145—152.
- Рец.: Ф. В. — Гермес, 1910, № 20, с. 519—520.
- Ещё раз о поэме Рабирия. — ЖМНП. Спб., 1910, авг., отд. V, c. 381—399
- О текстах на папирусах из Геркуланума.
- О литературной форме медицинских учебников в древности. — ЖМНП. Спб., 1910, нояб., отд. V, c. 448—508.
- На с. 502—504 отрывки текста на папирусе о болезни волос. Папирус включён позднее в P. Ross.-Georg., т. I, № 21.
- 1911
- Загадочный диск. — ЖМНП. Спб., 1911, дек., отд. V, c. 549—602.
- Первое в России исследование Фестского диска.
- 1912
- Новый философ начала VI в. до Р. Х. — Гермес, 1912, № 6, с. 165—171.
- О псевдогиппократовском сочинении «περἰ εβδομάδων», содержащем гилозоистическое учение VI или VII в., автор которого жил до Пифагора.
- 1913
- К оценке руководства Павла Эгинского. — ЖМНП. Спб., 1913, май, отд. V, c. 209—221.
- Руководство по медицине.
- Две страницы из учебника глазных болезней средины II в. после Р. Хр. (Сообщено в заседании О-ва 28 нояб. 1912 г.) Юрьев: тип. К. Маттисена, 1913. 42 с., 8 илл.
- О папирусе I в. н. э. из собрания В. С. Голенищева. Перевод текста на с. 2-3.
- 1914
- 1916
- Военно-санитарное дело и общественная помощь в древней Греции. — ЖМНП. Пг., 1916, март, отд. V, c. 91-130.
- 1917
- Ad pap. artentorat. — ЖМНП. Пг., 1917, сент., отд. V, c. 299—303.
- Папирус 69-96 гг. н. э. Учение о лихорадке в античной медицине.
Рецензии
- 1908
- Ribezzo F. La lingua degli antichi Messapii. Napoli, 1907, V, 107 p.
- Рец.: Бекштрем А. — Гермес, 1908, № 3, с. 60—64
- Witkowski St. Epistulae privatae Graecae quae in papyris aetatis Lagidarum servantur. Lipsiae, 1906. 96, 144 p.
- Рец.: Бекштрем А. — Гермес, 1908, № 5, с. 113—114
- Traube L. Nomina Sacra. Versuch einer Geschichte der christlichen Küzung. München, 1907. 295 S.
- Рец.: Бекштрем А. — Гермес, 1908, № 8, с. 201—202
- 1909
- Wellmann Max. Philumeni de venenatis animalibus eorumque remediis e codice Vaticano (Corpus Medicorum Graecorum auspiciis Academiarum associatarum ediderunt Academiae Berolinensis Hauniensis Lipsiensis. X, 1.1. Lipsae, 1908. 71 p.
- Рец.: Бекштрем А. — ЖМНП, 1909 август, отд II, с. 400—402
- 1910
- Ziebarth E. Aus dem griechischen Schulwesen. Leipzig und Berlin, 1909.
- Рец.: Бекштрем А. — Гермес, 1910, № 14, с. 365—371
- Hall E. H. The Decorative art of Crete in the Bronze Age. Winston, Philadelphia, 1907. 47p. ills.
- Рец.: Бекштрем А. — Гермес, 1910, № 16, с. 408—410
- Nelson A. Die Hippokratische Schrift περἰ φυτων. Text und studien. Uppsala, 1909. 119 S.
- Рец.: Бекштрем А. — Гермес, 1910, № 16, с. 410
- Sudhoff K. Ärztliches aus griechischen Papyrus-Urkunden. Bausteine zu einer medizinischen Kulturgeschichte des Hellenismus. Leipzig, 1909. 296 S. (Studien zur Gesch. der Medizin, hrsg. von der Puschmann — Stiftung an der Univ. Leipzig, Hf 5/6)
- Рец.: Бекштрем А. — Гермес, 1910, № 17, с. 432—433
- Meyer Ed. Theopomps Hellenika. Mit einer Beilage über die Rede an die Larisaeer und die Verfassung Thessaliens. Mit einer Karte. Halle, 1909. IX 291 S.
- Рец.: Бекштрем А. — Гермес, 1910, № 19, с. 485—487
- 1911
- Thulin C. O. Die etruskische Disciplin. III. Die Ritual-bücher und zur Geschichte und Organisation der Haruspices. Göteborg, 1909. IV. 158 S.
- Рец.: Бекштрем А. — Гермес, 1911, № 1, с. 8—10
- Proskauer C. Das auslautende -s auf den lateinischen Inschriften. Strassburg, 1910. 208 S.
- Рец.: Бекштрем А. — Гермес, 1911, № 10, с. 245—247
- Stryk F. von. Studien über die etruskischen Kammergräber. Dorpat, 1910. 136 S.
- Рец.: Бекштрем А. — Гермес, 1911, № 10, с. 248—249
- Bennett Ch. E. Syntax of early latin. V. I. The Verb. Boston, 1910. XIX, 506 p.
- Рец.: Бекштрем А. — Гермес, 1911, № 11-12, с. 284—285
- Фельсберг Э. Р. Братья Гракхи. Юрьев, 1910. 248 с. Также УЗЮУ, 1910. № 1-8. 248 с.
- Рец.: Черняев П. Н. — Гермес, 1910, № 14, с. 356—358
- Рец.: Бекштрем А. — Гермес, 1911, № 13, с. 321—324
- Миронов А. М. Изображение богини Победы в греческой пластике. УЗКазУ, 1911, кн. I—IV, с. 1-253; Отд. изд. Казань, 1911, 253 с. с 31 табл. рис.
- Рец.: Бекштрем А. — Гермес, 1911, № 17, с. 417—442
- Рец.: Шестаков Д. П. — ЖМНП, 1912 июль, с. 152—158
- Ответ автора на церензию Д. П. Шестакова — ЖМНП, 1912, авг., с. 371—374
- Рец.: Хвостов М. М. — ЖМНП, 1914 май, с. 140—142
- Ответ автора на церензию М. М. Хвостова — ЖМНП, 1914, дек., с. 370—385
- Havet L. Manuel de critique appliquèe aux textes latins. Paris, 1911. XIV. 481 p.
- Рец.: Бекштрем А. — Гермес, 1911, № 19, с. 473—474
- 1913
- Bartels W. v. Die Etruskische Bronzeleber von Piacenza in ihrer symbolischen Bedeutung. Ein Versuch Mit zwei Abb. Berlin, 1910. V. 45 S.
- Рец.: Бекштрем А. — Гермес, 1913, № 4, с. 86-88
- Sudhoff K. Aus dem antiken Badewesen// Weitere medizinischarchäologische Untersuchungen. Mit. 30 Abb. Berlin, 1910. 40 S.
- Рец.: Бекштрем А. — Гермес, 1913, № 5, с. 109—110
- Baehrens W. A. Beiträge zur lateinischen Syntax. Leipzig, 1912. 324 S.
- Рец.: Бекштрем А. — Гермес, 1913, № 6, с. 141—142
- Schonack W. Die Rezeptsammlung des Scribonius Largus; eine kritische Studie, von Wilhelm Schonack. Jena, G. Fischer, 1912. IX. 95 p.
- Рец.: Бекштрем А. — Гермес, 1913, № 6, с. 167—169
- Gleye A. Kretische Studien I. Die westfinnische Inschrift auf dem Diskus von Phaestos. Томск, 1912. 46 с.
- Рец.: Бекштрем А. — Гермес, 1913, № 9, с. 233—234
- 1914
- Cirilli R. Les Prêtres danseurs de Rome, étude sur la corporation sacerdotale des Saliens, par René Cirilli,… Préface de M. J. Toutain. Paris, 1913. XI. 187 p.
- Рец.: Бекштрем А. — Гермес, 1914, № 13-14, с. 370—372
- 1915
- Papyri greci e Latini (Publ. della Società Ital. per la ricerca dei Papipi greci et latini in Eggito) Firenze. V. I, № 1-12, 1912. XIV, 227 p. con 13 tav. fotocollogr. V. 2, № 113—156, Firenze, 1913. X, 101 p. con 5 tav. fotocollogr.
- Рец.: Бекштрем А. — Гермес, 1915, № 10, с. 4-6
Напишите отзыв о статье "Бекштрем, Альберт Густавович"
Примечания
- ↑ [digi.narc.fi/digi/view.ka?kuid=8103660 | Запись № 44 о венчании в метрической книге прихода св. Марии Санкт-Петербурга]
- ↑ Г. Г. Зоргенфрей — дядя поэта Серебряного века Вильгельма Зоргенфрея
Источники
- Акиньшин А.Н, Немировский А. И. Этрусколог Альберт Бекштрем.// Норция. Вып. 5/ Отв. ред. Л. М. Коротких. Воронеж, 2007. С. 12-17.
- Воронежская историко-культурная энциклопедия. Под общ. ред. О. Г. Ласунского. Воронеж: Центр духовного возрождения Черноземного края. 2006. — 520 с ISBN 5-900270-83-1
- Воронков А. И. Древняя Греция и Рим. М.: 1961. С. 524.
Отрывок, характеризующий Бекштрем, Альберт Густавович
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.
Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.
Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
