Белорусско-польская администрация Минска

Белорусско-польская администрация Минска — переходный период в истории Минска во время Первой мировой войны, который продолжался несколько дней, начиная от эвакуации советских сил 19 февраля 1918 года до передачи власти немецкой администрации 21 февраля. В этот период проявили активность польские и белорусские добровольные военизированные формирования, а на здании государственной администрации Минска впервые появился бело-красно-белый флаг как флаг белорусского государства. Однако значительное число населения поддерживало советскую сторону.

Исторический контекст

После Октябрьской революции в России, с ноября 1917 года Минск являлся административным центром большевистского Областного исполнительного комитета Западной области и фронта (Облиспкомзап). Это было государственное образование, созданное большевиками-военными из-за пределов Белоруссии под управлением Александра Мясникова. Среди людей, которые привели к созданию этих структур, не было местного гражданского населения, а в руководстве — ни одного белоруса. Одновременно в городе образовывались и действовали другие политические и национальные движения, которые стремились к приобретению власти — прежде всего белорусские и польские.

В декабре 1917 года в Минске состоялся Первый Всебелорусский съезд, в ходе которого представители белорусских организаций собирались принять решения относительно будущего края. Несмотря на легальность с точки зрения большевистских властей, съезд был разогнан войсками, подчинёнными Облисполкомзапу. Однако он успел принять, между прочим, решение о создании российских военных отрядов с помощью Центрального Белорусского Военного Совета (ЦБВС) под руководством пор. Константина Езовитова. Был сформирован также Совет Всебелорусского съезда, который объявил себя исполнительным органом и брал на себя право репрезентации белорусского движения. Совету подчинялся ряд белорусских организаций, в том числе ЦБВС. Однако Совет не имел реальной власти и действовал в оппозиции к Облисполкомзапу, держащему Минск под контролем. На стыке января-февраля 1918 года ЦБВС был распущен большевиками, а его руководство арестовано.

Параллельно с белорусскими в Минске развивались организации и структуры, связанные с польским движением. В мае 1917 года был создан Польский Совет Минской земли (ПСМЗ), который сплотил различные польские организации Минщины и имел задачу выполнять роль органа самоуправления польской общины. Сначала Совет поддерживал национальные стремления белорусов, высказывался за автономную Белоруссию в составе демократической Российской республики, требуя одновременно гарантий прав польского меньшинства. После Октябрьской революции ПСМЗ признал большевиков главной угрозой и, не видя шансов для создания независимого белорусского государства, стал высказываться за включение Минщины в состав Польши. Одновременно здесь действовали польские отряды и организации военного характера. Летом 1917 года был создан I Польский корпус, который на стыке 1917 и 1918 годов насчитывал в Белоруссии до 50 тысяч солдат. В Минске с октября 1917 до января 1918 работала созданная жителями милитаристская Польская гражданская стража. После разоружения её большевиками ПСМЗ решил продолжать обучение её участников в подполье. В городе действовала также Польская военная организация (ПВО).

9 февраля 1918 года центральные державы, противостоящие России в I мировой войне, выдали большевикам ультиматум, требуя срочного подписания мира на их условиях. Большевики ультиматум отвергли, в результате чего 18 февраля Германия и Австро-Венгрия начали против них наступление, быстро продвигаясь на восток. Вечером того же дня они уже были в Молодечно, в 65 км от Минска. Стало ясно, что немцы достигнут города в течение нескольких дней.

Ход событий

Эвакуация большевиков

После того, как новость о начале немецкого наступления дошла до большевиков, они начали принимать меры к защите Минска. Исполнительный комитет Совета Народных Комиссаров Западного фронта, который имел власть в городе, заявил, что будет защищать и охранять целость и безопасность народной власти. Большевистские войска были, однако, деморализованы из-за демобилизации и пацифистской агитации, а их руководители не были способны изменить ситуацию. В таких условиях на заседании в ночь с 18 на 19 февраля Совет Народных Комиссаров принял постановление не давать отпор и эвакуироваться в Смоленск. Особые трудности с отходом имели большевистские комиссары, которых ещё около полудня минские железнодорожники решили не выпускать из города.

Побег большевиков напомнил жителям Минска возвращение царской армии в 1915 году, что особенно пугало военных беженцев. С другой стороны боялись большевистских отрядов, которые, идя на восток, жгли и грабили населенные пункты, находящиеся на их пути (так случилось между прочим с Койданово — современным Дзержинском). Появилась сплетня, будто бы к городу приближаются голодные, дикие и беспорядочные группы большевистских солдат, побеждённых I Польским корпусом под Осиповичами. Особые опасения высказывали поляки, которые жили в Минске, убеждённые, что большевики рассматривают их как потенциальных врагов. Поляки боялись мести с их стороны за поражение в борьбе с I Польским корпусом. В ночь с 18 на 19 февраля польские разведчики добыли требование главы Западного фронта Александра Мясникова, который призывал к борьбе с противниками революционной власти. 19 февраля глава минского гарнизона Лысаков издал своё последнее требование, которое призывало к окончательной расправе с поляками.

Подготовка белорусов и поляков

19 февраля около полудня до шести заключённых членов ЦБВС дошла новость о немцах, что приближались к Минску. Пользуясь общим хаосом, они сбежали из сторожки, в которой были заключены, после чего около 14 часов встретились в доме А. Левицкого. Часом позже началось чрезвычайное заседание Исполнительного комитета ЦБВС. Его участники приняли решение о попытке обретения контроля над городом и передачи власти Совету Всебелорусского собрания. Константин Езовитов, руководитель ЦБВС, был назначен белорусским комендантом города.

Независимо от белорусов к действию готовились и поляки. В 16 часов у сапожника Доброщица встретились польские военные деятели, связанные с ПВО и I Польским корпусом. Сначала это была группа из 4 лиц, в числе которых был капитан Игнатий Матушевский, до 19 часа количество её членов увеличилось до семи человек. Они приняли решение провести наступательную акцию против большевиков. На должность польского коменданта города был назначен Игнатий Матушевский, который подписывал требования псевдонимом Топур.

Для белорусских национальных деятелей «освобождение Минска» имело особое значение, потому что он считался главным политическим центром края и планируемым местом нахождения правительства их будущей республики. Поляки в свою очередь считали большевистскую власть угрозой. Однако на взгляд польского историка Дарьюша Тарасюка, эти акции могли быть проведены в основном в пропагандистских целях. Поощряла их дезорганизация большевиков и факт, что в то время в городе не было фактически никакой власти. Количественное преобладание большевиков над белорусскими и польскими военными отрядами было, однако, довольно большим. Большевики имели в Минске около 13 тысяч хорошо вооружённых солдат, хотя большинство из них находилось на железнодорожных вокзалах и было занято бегством, а вторую часть составляли группы дезориентированных лиц и дезертиров. Поляки, наиболее вероятно, насчитывали 343 военнослужащих, вооружённых 27 пулемётами, хотя в менее авторитетных источниках встречались цифры от нескольких десятков до 1600. Белорусы могли воспользоваться быстро сформированными группами военных и профсюзников, среди которых были также железнодорожники и телеграфисты. Вторым фактором риска для поляков было то, что акция не была согласована с главой I Польского корпуса гененералом Юзефом Довбор-Мусницким.

Военные действия 19 февраля

В 21 час на улицах Минска появились первые белорусские и польские отряды, которые действовали независимо друг от друга. Их первой целью было обретение оружия путём разоружения присутствующих в городе большевиков. Те, несмотря на значительное численное превосходство, давали небольшой отпор разоружавшим их солдатам. По Мельхиору Ваньковичу^{[убрать шаблон]}, произошел случай, когда 5 поляков разоружили отряд из 150 большевиков. В 21 час поляки заняли склад оружия на Скобелевской улице, что позволило вооружить 200 польских добровольцев. Скоро в руки белорусов и поляков попало значительное количество оружия. Происходили лишь небольшие стычки и перестрелки, а реальный отпор дали только около 100 красногвардейцев. К белорусским и польским формированиям начали массово присоединяться новые добровольцы. Поляки начали ставить посты в основных точках города, организовали также малые, но мобильные патрули. Их быстрое перемещение имело задачу создать впечатление, что в город прибыли многочисленные польские войска. Одновременно, с целью испугать врага, распространяли сплетни о входе в Минск отрядов I Польского корпуса. В это же время белорусы около 21:15 заняли арсенал на Московской улице, в 21:20 — Дом губернатора, а в 21:25 ворвались через главный вход в отель «Европа», где находилась штаб-квартира большевистского Исполнительного комитета Западной области, ЧК и штаб-квартира Красной гвардии. Из здания через заднюю дверь сбежал Карл Ландер и другие коммунистические деятели высокого уровня. Белорусы сделали ещё одну попытку захватить их на железнодорожной станции с помощью железнодорожников; наконец пытались взорвать занятый ими поезд, в результате чего два вагона провалились, а вагон Карла Ландера сошел с рельсов. Блокирование железнодорожной линии, однако, привело к тому, что на станциях начали собираться всё большее количество большевистских военных единиц, которые возвращались с фронта и входили в Минск. Появилась угроза, что солдаты в отчаянии могут оставить транспорт и выйти в город или обстрелять станцию с помощью артиллерии и пулемётов. Поэтому железнодорожники после полуночи разблокировали рельсы, а большевистские комиссары смогли эвакуироваться из города на восток. В 22 часа белорусы собрали большинство своих сил в окрестностях Соборной площади (ныне площадь Свободы) и послали в город машины с патрулями, которые информировали жителей о захвате власти Исполнительным комитетом Совета Всебелорусского съезда. Часом позже начали приходить рапорты о разоружении белорусских отрядов и единичных лиц поляками способом «крайне возмутительным». Около полуночи польские военные отобрали у белорусов арсенал на ул. Московской (по Мельхиору Ваньковичу, акцией управляли Витольд и Мельхиор Ваньковичи). На улицу, несмотря на позднюю пору, вышли толпы горожан, чтобы наблюдать за развитием событий.

Политические действия 19 февраля

Одновременно с военными действиями белорусы и поляки начали создавать в Минске свои администрации. Независимо друг от друга были созданы Белорусская и Польская комендатуры, которые конкурировали между собой и пытались подчинить друг друга. Польская комендатура заявила, что её целью является охрана порядка в городе и охрана безопасности не только поляков, но и всех жителей. Также она распространила призыв к советским солдатам, чтобы те мирно покидали город. В ночь с 19 на 20 февраля работа была, однако, хаотичной и неорганизованной. На взгляд Стефана Жарнецкого, который в то время находился в её штаб-квартире, царил там необычный бардак (…) не с кем разговаривать.

Наиболее амбициозные политические решения приняли в то время белорусы. Исполнительный комитет Совета Всебелорусского съезда, который ранее выдал требование обрести контроль над городом, собирался превратиться в правительство, которое будет представлять всё общество белорусских земель. В связи с этим он принял постановление включить в свой состав 27 представителей Минска, 9 из провинции, по 10 представителей городских советов и земств, а также 15 представителей национальных меньшинств: 7 евреев, 4 поляков, 2 русских и по одному украинцу и литовцу. Исполком Совета Всебелорусского съезда 19 февраля 1918 года издал приказ № 1, где говорилось, что он «взял власть в свои руки». А в 22 часа Дом губернатора был занят под штаб-квартиру Совета Всебелорусского съезда, а на его балконе был вывешен бело-красно-белый флаг Белоруссии. Это был первый случай в истории, когда этот флаг попал на здание государственной администрации в Минске. Исполнительный комитет проводил там заседание всю ночь с 19 на 20 февраля.

События 20 февраля

Вместе с развитием событий отношения между белорусскими и польскими формированиями становились все более напряжёнными, доходило до применения оружия. Тем не менее, стороны сумели избежать конфронтации, и 20 февраля было заключено формальное соглашение между Белорусской и Польской комендантурами. Скоро появился совместный призыв объединённых комендантур, который предусматривал сотрудничество для введения порядка в городе. Минск был разделён на 2 зоны. Белорусы контролировали северо-западную часть, в которой находились, между прочим, Соборная площадь (ныне площадь Свободы), Дом губернатора и отель «Европа», а поляки занимали Юго-восточную часть. Последние около полудня вкратце заняли пространство в границах улиц: Бобруйской, Коломенского переулка, Верхне-Ляховской, Нижне-Ляховской, Полицейской, Торговой, Петропавловской, Захарьевской и Бобруйской. В 15 часов поляки заняли Либаво-Роменский (Виленский) вокзал, а около электростанции, на Железнодорожном мосту и на казарменной площади произошло несколько кровавых стычек с большевиками. Белорусы определили белорусско-польскую демаркационную линию вдоль улиц: Койдановский тракт — Московская — Захарьевская — Гомельский тракт и придали белорусским военным отрядам более организованную структуру. Создан был I Белорусский полк под руководством И. Рачкевича, конные отряды возглавили Немкевич и Медведев, а командование милицией взял на себя Флориан Жданович. Однако в дальнейшем как белорусские, так и польские патрули в городе были немногочисленными. Дополнительно их ослабляла усталость, возникшая в результате акции, длившейся уже несколько десятков часов, а также 12-градусный мороз. Тем временем среди мирного населения царил энтузиазм, а жизнь проходила без изменений. Беспрепятственно работали магазины, выпускались ежедневные газеты.

Однако, кроме формального белорусско-польского договора, имели место разного рода инциденты, которые увеличивали напряжённость. Белорусы имели слабые военные силы, что привлекало поляков к нарушению договора и выжимки тех из занятых мест. Другой причиной недоразумений были случаи, когда белорусы вооружали лиц, которых поляки раньше считали большевиками и разоружили. По мнению историка Олега Латышонка, видимо, происходили даже простые стычки между белорусскими и польскими солдатами. Обе стороны боялись входа в город других большевистских отрядов, возвращавшихся на восток. Одновременно с этим поляки ожидали, что I Польский корпус успеет войти в город перед немцами. В ночь с 19 на 20 февраля польская сторона заявила, что будет обеспечивать порядок ко времени прихода войск генерала Довбор-Мусницкого, а также высказала ожидание, что ей подчинятся все национальные организации. Это вызвало возмущение белорусской стороны, считавшей I Польский корпус угрозой. Белорусы выслали полякам запрос относительно полномочий их действий и одновременно с этим позвали на помочь белорусские отряды из Витебска. И когда выяснилось, что ждать помощи не приходится, послали железнодорожный эшелон к 4-му корпусу с Румынского фронта.

20 февраля 1918 года Совет Всебелорусского съезда продолжал создавать белорусские государственные структуры в Минске. Расширенный днём ранее Исполнительный комитет объявил себя высшим органом власти в Белоруссии: Белорусским краевым представительством. Назначенный Исполкомом Совета Всебелорусского съезда комендант Минска К. Езовитов издал приказ № 1 по гарнизону о том, что немецкая армия должна увидеть спокойное мирное население, которое не хочет войны. В п. 2 приказа говорилось о введении военного положения.

События 21 февраля

Около полуночи в ночь с 20 на 21 февраля польским военным в Минске пришла новость, что руководство I Польского корпуса отослало им на помощь два офицерских легиона, которые насчитывали около полутысячи человек. Поляки почувствовали, что их позиция в городе усиливается, и 21 февраля в 4 часа утра заняли Варшавский (Александровский) вокзал, который находился на территории белорусской зоны. Однако ни I Польский корпус, ни белорусский 4-й корпус не успели прийти в Минск перед немцами.

21 февраля Исполнительный комитет Совета I Всебелорусского съезда издал Первую Уставную грамоту к народам Белоруссии, в которой объявил себя временной властью Белоруссии. Ссылаясь на право народов на самоопределение, авторы грамоты утверждали, что власть в Белоруссии должна формироваться по воле народов, населяющих страну. Этот принцип должен осуществляться путём демократических выборов во Всебелорусский Учредительный Сейм. Исполком создал Народный Секретариат Белоруссии, а его председателем назначил Иосифа Воронко. В грамоте впервые не упоминалось об автономии и необходимости оставаться в составе федеративной России. Её текст на белорусском и русском языках был расклеены по всему Минску.

Минские поляки не признали нового белорусского правительства. Польский совет Минской земли полностью игнорировал все белорусские организации.

Тем временем в 11 часов в город вошел подъезд немецких кирасиров, а вскоре после него другие войска. Реакция на их приход была неоднозначной, преимущественно осторожной. Немцев приветствовало особенно много минских евреев. Польский совет Минской земли принял постановление приветствовать их формально и холодно, без демонстрации симпатии. Поляки вместе с представителями белорусских правых организаций сформировали приветственную делегацию, в состав которой вошли Э. Ивашкевич, И. Виткевич, и С. Нагурский, а с белорусской стороны — Роман Скирмунт и Павел Алексюк. Немцы сказали им, что приходят на просьбу генерала Довбор-Мусницкого. Белорусско-польские делегаты сочли это маловероятным, однако после некоторых сомнений решили передать немцам власть над городом, а окончательное решение оставили руководителю I Польского корпуса.

Результаты

Поляки, занявшие большую часть Минска и вынудившие белорусов перейти к обороне, не смогли политически использовать эту акцию. Часть из них выражала удовлетворение приходом немцев и считала большевиков намного большей угрозой. Другая часть полагала, что новая оккупация будет очередным ударом для польской идентичности этой земли. Потери с польской стороны в результате акции были небольшими — погиб один офицер и несколько солдат, 17 человек получили ранения.

Белорусские действия не имели реального результата, так как вся власть в Белоруссии оказалась в руках командования немецкой армии. 22 февраля оно приказало польским подразделениям покинуть Минск, а белорусским — сложить оружие. Чтобы не осложнять отношения с Россией, немцы не признали белорусского правительства, заняли штаб-квартиру Народного Секретариата, реквизировали его имущество, сбросили со зданий белорусские национальные флаги и запретили чиновникам покидать город. Однако в конце февраля дошло до переговоров между Секретариатом и немецкой военной администрацией, в результате которых оккупанты признали правительство Воронко представительством белорусского населения. Немцы позволили Секретариату вести легальную деятельность на территории Минщины, главным образом в области создания местной администрации, школы и издательского дела.

События в Минске 19-21 февраля 1918 года были одним из первых реальных успехов представителей белорусского национального движения, а также одним из первых случаев, когда белорусские военные формирования высказали инициативу, начали борьбу и выполнили свои обязанности. Политические решения, которые тогда были приняты — создание первого белорусского правительства, Народного Секретариата — сильно помогли дню рождения и формированию белорусской государственности. Последствием этого было провозглашение независимости Белорусской Народной Республики 25 марта 1918 года.

С первых дней немецкой оккупации подпольную деятельность развернули большевистские организации. 28 февраля 1918 года в Минске по инициативе группы большевиков состоялось нелегальное собрание, на котором выбран Минский подпольный комитет, реорганизованный в апреле 1918 в Минский подпольный районный комитет РКП(б). В Декларации «К белорусским рабочим и крестьянам», принятой 14 апреля 1918 года II съездом Советов Западной области, провозглашение независимости БНР квалифицировалось как контрреволюционная акция, а те, кто добивался реализации её государственного суверенитета, — как «враги советской социалистической власти». Главным содержанием тактики большевиков оставались силовые приемы борьбы

Литература

• Michaluk D. Białoruska Republika Ludowa 1918—1920. U podstaw białoruskiej państwowości. — Toruń: Wydawnictwo Naukowe Uniwersytetu Mikołaja Kopernika, 2010. — 597 s. — ISBN 978-83-231-2484-9
• Łatyszonek O. Białoruskie formacje wojskowe 1917—1923. — Białystok: Białoruskie Towarzystwo Historyczne, 1995. — 273 s. — ISBN 83-903068-5-9
• Tarasiuk D. Między nadzieją a niepokojem. Działalność społeczno-kulturalna i polityczna Polaków na wschodniej Białorusi w latach 1905—1918. — Lublin: Wydawnictwo Uniwersytetu Marii Curie-Skłodowskiej, 2007. — 211 s. — ISBN 978-83-227-2629-7

Отрывок, характеризующий Белорусско-польская администрация Минска

– J'y ai ete, [Я был там,] – сказал Пьер.
– Bah, vraiment! Eh bien, tant mieux, – сказал француз. – Vous etes de fiers ennemis, tout de meme. La grande redoute a ete tenace, nom d'une pipe. Et vous nous l'avez fait cranement payer. J'y suis alle trois fois, tel que vous me voyez. Trois fois nous etions sur les canons et trois fois on nous a culbute et comme des capucins de cartes. Oh!! c'etait beau, monsieur Pierre. Vos grenadiers ont ete superbes, tonnerre de Dieu. Je les ai vu six fois de suite serrer les rangs, et marcher comme a une revue. Les beaux hommes! Notre roi de Naples, qui s'y connait a crie: bravo! Ah, ah! soldat comme nous autres! – сказал он, улыбаясь, поело минутного молчания. – Tant mieux, tant mieux, monsieur Pierre. Terribles en bataille… galants… – он подмигнул с улыбкой, – avec les belles, voila les Francais, monsieur Pierre, n'est ce pas? [Ба, в самом деле? Тем лучше. Вы лихие враги, надо признаться. Хорошо держался большой редут, черт возьми. И дорого же вы заставили нас поплатиться. Я там три раза был, как вы меня видите. Три раза мы были на пушках, три раза нас опрокидывали, как карточных солдатиков. Ваши гренадеры были великолепны, ей богу. Я видел, как их ряды шесть раз смыкались и как они выступали точно на парад. Чудный народ! Наш Неаполитанский король, который в этих делах собаку съел, кричал им: браво! – Га, га, так вы наш брат солдат! – Тем лучше, тем лучше, господин Пьер. Страшны в сражениях, любезны с красавицами, вот французы, господин Пьер. Не правда ли?]
До такой степени капитан был наивно и добродушно весел, и целен, и доволен собой, что Пьер чуть чуть сам не подмигнул, весело глядя на него. Вероятно, слово «galant» навело капитана на мысль о положении Москвы.
– A propos, dites, donc, est ce vrai que toutes les femmes ont quitte Moscou? Une drole d'idee! Qu'avaient elles a craindre? [Кстати, скажите, пожалуйста, правда ли, что все женщины уехали из Москвы? Странная мысль, чего они боялись?]
– Est ce que les dames francaises ne quitteraient pas Paris si les Russes y entraient? [Разве французские дамы не уехали бы из Парижа, если бы русские вошли в него?] – сказал Пьер.
– Ah, ah, ah!.. – Француз весело, сангвинически расхохотался, трепля по плечу Пьера. – Ah! elle est forte celle la, – проговорил он. – Paris? Mais Paris Paris… [Ха, ха, ха!.. А вот сказал штуку. Париж?.. Но Париж… Париж…]
– Paris la capitale du monde… [Париж – столица мира…] – сказал Пьер, доканчивая его речь.
Капитан посмотрел на Пьера. Он имел привычку в середине разговора остановиться и поглядеть пристально смеющимися, ласковыми глазами.
– Eh bien, si vous ne m'aviez pas dit que vous etes Russe, j'aurai parie que vous etes Parisien. Vous avez ce je ne sais, quoi, ce… [Ну, если б вы мне не сказали, что вы русский, я бы побился об заклад, что вы парижанин. В вас что то есть, эта…] – и, сказав этот комплимент, он опять молча посмотрел.
– J'ai ete a Paris, j'y ai passe des annees, [Я был в Париже, я провел там целые годы,] – сказал Пьер.
– Oh ca se voit bien. Paris!.. Un homme qui ne connait pas Paris, est un sauvage. Un Parisien, ca se sent a deux lieux. Paris, s'est Talma, la Duschenois, Potier, la Sorbonne, les boulevards, – и заметив, что заключение слабее предыдущего, он поспешно прибавил: – Il n'y a qu'un Paris au monde. Vous avez ete a Paris et vous etes reste Busse. Eh bien, je ne vous en estime pas moins. [О, это видно. Париж!.. Человек, который не знает Парижа, – дикарь. Парижанина узнаешь за две мили. Париж – это Тальма, Дюшенуа, Потье, Сорбонна, бульвары… Во всем мире один Париж. Вы были в Париже и остались русским. Ну что же, я вас за то не менее уважаю.]
Под влиянием выпитого вина и после дней, проведенных в уединении с своими мрачными мыслями, Пьер испытывал невольное удовольствие в разговоре с этим веселым и добродушным человеком.
– Pour en revenir a vos dames, on les dit bien belles. Quelle fichue idee d'aller s'enterrer dans les steppes, quand l'armee francaise est a Moscou. Quelle chance elles ont manque celles la. Vos moujiks c'est autre chose, mais voua autres gens civilises vous devriez nous connaitre mieux que ca. Nous avons pris Vienne, Berlin, Madrid, Naples, Rome, Varsovie, toutes les capitales du monde… On nous craint, mais on nous aime. Nous sommes bons a connaitre. Et puis l'Empereur! [Но воротимся к вашим дамам: говорят, что они очень красивы. Что за дурацкая мысль поехать зарыться в степи, когда французская армия в Москве! Они пропустили чудесный случай. Ваши мужики, я понимаю, но вы – люди образованные – должны бы были знать нас лучше этого. Мы брали Вену, Берлин, Мадрид, Неаполь, Рим, Варшаву, все столицы мира. Нас боятся, но нас любят. Не вредно знать нас поближе. И потом император…] – начал он, но Пьер перебил его.
– L'Empereur, – повторил Пьер, и лицо его вдруг привяло грустное и сконфуженное выражение. – Est ce que l'Empereur?.. [Император… Что император?..]
– L'Empereur? C'est la generosite, la clemence, la justice, l'ordre, le genie, voila l'Empereur! C'est moi, Ram ball, qui vous le dit. Tel que vous me voyez, j'etais son ennemi il y a encore huit ans. Mon pere a ete comte emigre… Mais il m'a vaincu, cet homme. Il m'a empoigne. Je n'ai pas pu resister au spectacle de grandeur et de gloire dont il couvrait la France. Quand j'ai compris ce qu'il voulait, quand j'ai vu qu'il nous faisait une litiere de lauriers, voyez vous, je me suis dit: voila un souverain, et je me suis donne a lui. Eh voila! Oh, oui, mon cher, c'est le plus grand homme des siecles passes et a venir. [Император? Это великодушие, милосердие, справедливость, порядок, гений – вот что такое император! Это я, Рамбаль, говорю вам. Таким, каким вы меня видите, я был его врагом тому назад восемь лет. Мой отец был граф и эмигрант. Но он победил меня, этот человек. Он завладел мною. Я не мог устоять перед зрелищем величия и славы, которым он покрывал Францию. Когда я понял, чего он хотел, когда я увидал, что он готовит для нас ложе лавров, я сказал себе: вот государь, и я отдался ему. И вот! О да, мой милый, это самый великий человек прошедших и будущих веков.]
– Est il a Moscou? [Что, он в Москве?] – замявшись и с преступным лицом сказал Пьер.
Француз посмотрел на преступное лицо Пьера и усмехнулся.
– Non, il fera son entree demain, [Нет, он сделает свой въезд завтра,] – сказал он и продолжал свои рассказы.
Разговор их был прерван криком нескольких голосов у ворот и приходом Мореля, который пришел объявить капитану, что приехали виртембергские гусары и хотят ставить лошадей на тот же двор, на котором стояли лошади капитана. Затруднение происходило преимущественно оттого, что гусары не понимали того, что им говорили.
Капитан велел позвать к себе старшего унтер офицера в строгим голосом спросил у него, к какому полку он принадлежит, кто их начальник и на каком основании он позволяет себе занимать квартиру, которая уже занята. На первые два вопроса немец, плохо понимавший по французски, назвал свой полк и своего начальника; но на последний вопрос он, не поняв его, вставляя ломаные французские слова в немецкую речь, отвечал, что он квартиргер полка и что ему ведено от начальника занимать все дома подряд, Пьер, знавший по немецки, перевел капитану то, что говорил немец, и ответ капитана передал по немецки виртембергскому гусару. Поняв то, что ему говорили, немец сдался и увел своих людей. Капитан вышел на крыльцо, громким голосом отдавая какие то приказания.
Когда он вернулся назад в комнату, Пьер сидел на том же месте, где он сидел прежде, опустив руки на голову. Лицо его выражало страдание. Он действительно страдал в эту минуту. Когда капитан вышел и Пьер остался один, он вдруг опомнился и сознал то положение, в котором находился. Не то, что Москва была взята, и не то, что эти счастливые победители хозяйничали в ней и покровительствовали ему, – как ни тяжело чувствовал это Пьер, не это мучило его в настоящую минуту. Его мучило сознание своей слабости. Несколько стаканов выпитого вина, разговор с этим добродушным человеком уничтожили сосредоточенно мрачное расположение духа, в котором жил Пьер эти последние дни и которое было необходимо для исполнения его намерения. Пистолет, и кинжал, и армяк были готовы, Наполеон въезжал завтра. Пьер точно так же считал полезным и достойным убить злодея; но он чувствовал, что теперь он не сделает этого. Почему? – он не знал, но предчувствовал как будто, что он не исполнит своего намерения. Он боролся против сознания своей слабости, но смутно чувствовал, что ему не одолеть ее, что прежний мрачный строй мыслей о мщенье, убийстве и самопожертвовании разлетелся, как прах, при прикосновении первого человека.
Капитан, слегка прихрамывая и насвистывая что то, вошел в комнату.
Забавлявшая прежде Пьера болтовня француза теперь показалась ему противна. И насвистываемая песенка, и походка, и жест покручиванья усов – все казалось теперь оскорбительным Пьеру.
«Я сейчас уйду, я ни слова больше не скажу с ним», – думал Пьер. Он думал это, а между тем сидел все на том же месте. Какое то странное чувство слабости приковало его к своему месту: он хотел и не мог встать и уйти.
Капитан, напротив, казался очень весел. Он прошелся два раза по комнате. Глаза его блестели, и усы слегка подергивались, как будто он улыбался сам с собой какой то забавной выдумке.
– Charmant, – сказал он вдруг, – le colonel de ces Wurtembourgeois! C'est un Allemand; mais brave garcon, s'il en fut. Mais Allemand. [Прелестно, полковник этих вюртембергцев! Он немец; но славный малый, несмотря на это. Но немец.]
Он сел против Пьера.
– A propos, vous savez donc l'allemand, vous? [Кстати, вы, стало быть, знаете по немецки?]
Пьер смотрел на него молча.
– Comment dites vous asile en allemand? [Как по немецки убежище?]
– Asile? – повторил Пьер. – Asile en allemand – Unterkunft. [Убежище? Убежище – по немецки – Unterkunft.]
– Comment dites vous? [Как вы говорите?] – недоверчиво и быстро переспросил капитан.
– Unterkunft, – повторил Пьер.
– Onterkoff, – сказал капитан и несколько секунд смеющимися глазами смотрел на Пьера. – Les Allemands sont de fieres betes. N'est ce pas, monsieur Pierre? [Экие дурни эти немцы. Не правда ли, мосье Пьер?] – заключил он.
– Eh bien, encore une bouteille de ce Bordeau Moscovite, n'est ce pas? Morel, va nous chauffer encore une pelilo bouteille. Morel! [Ну, еще бутылочку этого московского Бордо, не правда ли? Морель согреет нам еще бутылочку. Морель!] – весело крикнул капитан.
Морель подал свечи и бутылку вина. Капитан посмотрел на Пьера при освещении, и его, видимо, поразило расстроенное лицо его собеседника. Рамбаль с искренним огорчением и участием в лице подошел к Пьеру и нагнулся над ним.
– Eh bien, nous sommes tristes, [Что же это, мы грустны?] – сказал он, трогая Пьера за руку. – Vous aurai je fait de la peine? Non, vrai, avez vous quelque chose contre moi, – переспрашивал он. – Peut etre rapport a la situation? [Может, я огорчил вас? Нет, в самом деле, не имеете ли вы что нибудь против меня? Может быть, касательно положения?]
Пьер ничего не отвечал, но ласково смотрел в глаза французу. Это выражение участия было приятно ему.
– Parole d'honneur, sans parler de ce que je vous dois, j'ai de l'amitie pour vous. Puis je faire quelque chose pour vous? Disposez de moi. C'est a la vie et a la mort. C'est la main sur le c?ur que je vous le dis, [Честное слово, не говоря уже про то, чем я вам обязан, я чувствую к вам дружбу. Не могу ли я сделать для вас что нибудь? Располагайте мною. Это на жизнь и на смерть. Я говорю вам это, кладя руку на сердце,] – сказал он, ударяя себя в грудь.
– Merci, – сказал Пьер. Капитан посмотрел пристально на Пьера так же, как он смотрел, когда узнал, как убежище называлось по немецки, и лицо его вдруг просияло.
– Ah! dans ce cas je bois a notre amitie! [А, в таком случае пью за вашу дружбу!] – весело крикнул он, наливая два стакана вина. Пьер взял налитой стакан и выпил его. Рамбаль выпил свой, пожал еще раз руку Пьера и в задумчиво меланхолической позе облокотился на стол.
– Oui, mon cher ami, voila les caprices de la fortune, – начал он. – Qui m'aurait dit que je serai soldat et capitaine de dragons au service de Bonaparte, comme nous l'appellions jadis. Et cependant me voila a Moscou avec lui. Il faut vous dire, mon cher, – продолжал он грустным я мерным голосом человека, который сбирается рассказывать длинную историю, – que notre nom est l'un des plus anciens de la France. [Да, мой друг, вот колесо фортуны. Кто сказал бы мне, что я буду солдатом и капитаном драгунов на службе у Бонапарта, как мы его, бывало, называли. Однако же вот я в Москве с ним. Надо вам сказать, мой милый… что имя наше одно из самых древних во Франции.]
И с легкой и наивной откровенностью француза капитан рассказал Пьеру историю своих предков, свое детство, отрочество и возмужалость, все свои родственныеимущественные, семейные отношения. «Ma pauvre mere [„Моя бедная мать“.] играла, разумеется, важную роль в этом рассказе.
– Mais tout ca ce n'est que la mise en scene de la vie, le fond c'est l'amour? L'amour! N'est ce pas, monsieur; Pierre? – сказал он, оживляясь. – Encore un verre. [Но все это есть только вступление в жизнь, сущность же ее – это любовь. Любовь! Не правда ли, мосье Пьер? Еще стаканчик.]
Пьер опять выпил и налил себе третий.
– Oh! les femmes, les femmes! [О! женщины, женщины!] – и капитан, замаслившимися глазами глядя на Пьера, начал говорить о любви и о своих любовных похождениях. Их было очень много, чему легко было поверить, глядя на самодовольное, красивое лицо офицера и на восторженное оживление, с которым он говорил о женщинах. Несмотря на то, что все любовные истории Рамбаля имели тот характер пакостности, в котором французы видят исключительную прелесть и поэзию любви, капитан рассказывал свои истории с таким искренним убеждением, что он один испытал и познал все прелести любви, и так заманчиво описывал женщин, что Пьер с любопытством слушал его.
Очевидно было, что l'amour, которую так любил француз, была ни та низшего и простого рода любовь, которую Пьер испытывал когда то к своей жене, ни та раздуваемая им самим романтическая любовь, которую он испытывал к Наташе (оба рода этой любви Рамбаль одинаково презирал – одна была l'amour des charretiers, другая l'amour des nigauds) [любовь извозчиков, другая – любовь дурней.]; l'amour, которой поклонялся француз, заключалась преимущественно в неестественности отношений к женщине и в комбинация уродливостей, которые придавали главную прелесть чувству.
Так капитан рассказал трогательную историю своей любви к одной обворожительной тридцатипятилетней маркизе и в одно и то же время к прелестному невинному, семнадцатилетнему ребенку, дочери обворожительной маркизы. Борьба великодушия между матерью и дочерью, окончившаяся тем, что мать, жертвуя собой, предложила свою дочь в жены своему любовнику, еще и теперь, хотя уж давно прошедшее воспоминание, волновала капитана. Потом он рассказал один эпизод, в котором муж играл роль любовника, а он (любовник) роль мужа, и несколько комических эпизодов из souvenirs d'Allemagne, где asile значит Unterkunft, где les maris mangent de la choux croute и где les jeunes filles sont trop blondes. [воспоминаний о Германии, где мужья едят капустный суп и где молодые девушки слишком белокуры.]
Наконец последний эпизод в Польше, еще свежий в памяти капитана, который он рассказывал с быстрыми жестами и разгоревшимся лицом, состоял в том, что он спас жизнь одному поляку (вообще в рассказах капитана эпизод спасения жизни встречался беспрестанно) и поляк этот вверил ему свою обворожительную жену (Parisienne de c?ur [парижанку сердцем]), в то время как сам поступил во французскую службу. Капитан был счастлив, обворожительная полька хотела бежать с ним; но, движимый великодушием, капитан возвратил мужу жену, при этом сказав ему: «Je vous ai sauve la vie et je sauve votre honneur!» [Я спас вашу жизнь и спасаю вашу честь!] Повторив эти слова, капитан протер глаза и встряхнулся, как бы отгоняя от себя охватившую его слабость при этом трогательном воспоминании.
Слушая рассказы капитана, как это часто бывает в позднюю вечернюю пору и под влиянием вина, Пьер следил за всем тем, что говорил капитан, понимал все и вместе с тем следил за рядом личных воспоминаний, вдруг почему то представших его воображению. Когда он слушал эти рассказы любви, его собственная любовь к Наташе неожиданно вдруг вспомнилась ему, и, перебирая в своем воображении картины этой любви, он мысленно сравнивал их с рассказами Рамбаля. Следя за рассказом о борьбе долга с любовью, Пьер видел пред собою все малейшие подробности своей последней встречи с предметом своей любви у Сухаревой башни. Тогда эта встреча не произвела на него влияния; он даже ни разу не вспомнил о ней. Но теперь ему казалось, что встреча эта имела что то очень значительное и поэтическое.
«Петр Кирилыч, идите сюда, я узнала», – слышал он теперь сказанные сю слова, видел пред собой ее глаза, улыбку, дорожный чепчик, выбившуюся прядь волос… и что то трогательное, умиляющее представлялось ему во всем этом.
Окончив свой рассказ об обворожительной польке, капитан обратился к Пьеру с вопросом, испытывал ли он подобное чувство самопожертвования для любви и зависти к законному мужу.
Вызванный этим вопросом, Пьер поднял голову и почувствовал необходимость высказать занимавшие его мысли; он стал объяснять, как он несколько иначе понимает любовь к женщине. Он сказал, что он во всю свою жизнь любил и любит только одну женщину и что эта женщина никогда не может принадлежать ему.
– Tiens! [Вишь ты!] – сказал капитан.
Потом Пьер объяснил, что он любил эту женщину с самых юных лет; но не смел думать о ней, потому что она была слишком молода, а он был незаконный сын без имени. Потом же, когда он получил имя и богатство, он не смел думать о ней, потому что слишком любил ее, слишком высоко ставил ее над всем миром и потому, тем более, над самим собою. Дойдя до этого места своего рассказа, Пьер обратился к капитану с вопросом: понимает ли он это?
Капитан сделал жест, выражающий то, что ежели бы он не понимал, то он все таки просит продолжать.
– L'amour platonique, les nuages… [Платоническая любовь, облака…] – пробормотал он. Выпитое ли вино, или потребность откровенности, или мысль, что этот человек не знает и не узнает никого из действующих лиц его истории, или все вместе развязало язык Пьеру. И он шамкающим ртом и маслеными глазами, глядя куда то вдаль, рассказал всю свою историю: и свою женитьбу, и историю любви Наташи к его лучшему другу, и ее измену, и все свои несложные отношения к ней. Вызываемый вопросами Рамбаля, он рассказал и то, что скрывал сначала, – свое положение в свете и даже открыл ему свое имя.
Более всего из рассказа Пьера поразило капитана то, что Пьер был очень богат, что он имел два дворца в Москве и что он бросил все и не уехал из Москвы, а остался в городе, скрывая свое имя и звание.
Уже поздно ночью они вместе вышли на улицу. Ночь была теплая и светлая. Налево от дома светлело зарево первого начавшегося в Москве, на Петровке, пожара. Направо стоял высоко молодой серп месяца, и в противоположной от месяца стороне висела та светлая комета, которая связывалась в душе Пьера с его любовью. У ворот стояли Герасим, кухарка и два француза. Слышны были их смех и разговор на непонятном друг для друга языке. Они смотрели на зарево, видневшееся в городе.
Ничего страшного не было в небольшом отдаленном пожаре в огромном городе.
Глядя на высокое звездное небо, на месяц, на комету и на зарево, Пьер испытывал радостное умиление. «Ну, вот как хорошо. Ну, чего еще надо?!» – подумал он. И вдруг, когда он вспомнил свое намерение, голова его закружилась, с ним сделалось дурно, так что он прислонился к забору, чтобы не упасть.
Не простившись с своим новым другом, Пьер нетвердыми шагами отошел от ворот и, вернувшись в свою комнату, лег на диван и тотчас же заснул.


На зарево первого занявшегося 2 го сентября пожара с разных дорог с разными чувствами смотрели убегавшие и уезжавшие жители и отступавшие войска.
Поезд Ростовых в эту ночь стоял в Мытищах, в двадцати верстах от Москвы. 1 го сентября они выехали так поздно, дорога так была загромождена повозками и войсками, столько вещей было забыто, за которыми были посылаемы люди, что в эту ночь было решено ночевать в пяти верстах за Москвою. На другое утро тронулись поздно, и опять было столько остановок, что доехали только до Больших Мытищ. В десять часов господа Ростовы и раненые, ехавшие с ними, все разместились по дворам и избам большого села. Люди, кучера Ростовых и денщики раненых, убрав господ, поужинали, задали корму лошадям и вышли на крыльцо.
В соседней избе лежал раненый адъютант Раевского, с разбитой кистью руки, и страшная боль, которую он чувствовал, заставляла его жалобно, не переставая, стонать, и стоны эти страшно звучали в осенней темноте ночи. В первую ночь адъютант этот ночевал на том же дворе, на котором стояли Ростовы. Графиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона, и в Мытищах перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого раненого.
Один из людей в темноте ночи, из за высокого кузова стоявшей у подъезда кареты, заметил другое небольшое зарево пожара. Одно зарево давно уже видно было, и все знали, что это горели Малые Мытищи, зажженные мамоновскими казаками.
– А ведь это, братцы, другой пожар, – сказал денщик.
Все обратили внимание на зарево.
– Да ведь, сказывали, Малые Мытищи мамоновские казаки зажгли.
– Они! Нет, это не Мытищи, это дале.
– Глянь ка, точно в Москве.
Двое из людей сошли с крыльца, зашли за карету и присели на подножку.
– Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в другой стороне.
Несколько людей присоединились к первым.
– Вишь, полыхает, – сказал один, – это, господа, в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской.
Никто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти люди молча смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.
Старик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.
– Ты чего не видал, шалава… Граф спросит, а никого нет; иди платье собери.
– Да я только за водой бежал, – сказал Мишка.
– А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? – сказал один из лакеев.
Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.
– Помилуй бог!.. ветер да сушь… – опять сказал голос.
– Глянь ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас грешных!
– Потушат небось.
– Кому тушить то? – послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. – Москва и есть, братцы, – сказал он, – она матушка белока… – Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.


Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.
– Ах, какой ужас! – сказала, со двора возвративись, иззябшая и испуганная Соня. – Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, – сказала она сестре, видимо, желая чем нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи. Наташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не переставая ухаживала за сестрой.