Бельгийская литература

Бельгийская литература - литература Бельгии, главным образом франкоязычная и фламандская. В силу особенностей государственно-территориального формирования Бельгии её государственные границы не совпадают с границами культурных областей. Юг страны мало отличался в культурном отношении от севера Франции, а её северная часть - от территории нынешних Нидерландов.

Литературоведы предпочитают говорить о:

• Франкоязычной литературе Бельгии
• Нидерландоязычной литературе Бельгии или фламандской литературе
• Валлонской литературе
• Немецкоязычной литературе Бельгии, как части немецкой литературы.

Главным образом в мире известна бельгийская литература на французском языке, что соответствует общей эволюции страны. Два других языка — валлонский и западнофламандский, хотя и распространены в Бельгии, однако их литература не имеет мирового значения и в своём развитии сливается с историей: первая — французской, вторая — нидерландской литературы.

На валлонском языке

Валлонская литература в эпоху формирования национальных европейских литератур не смогла развиться из-за явного доминирования близкой французской культуры. Валлонский язык превратился в местное наречие, распространенное лишь в заселённых собственно валлонами провинциях — Намюре, Льеже, Эно, Южном Брабанте и Люксембурге, а также в двух провинциях Франции — Северном департаменте Арденн и в окрестностях Мальмеди.

В период, предшествующий 1600 году, появились франкоязычные тексты с характерным валлонским диалектом. Использование региональных диалектов - феномен, наблюдающийся во французских текстах этого периода, перед унификацией и централизацией национальной литературы. Первые образцы литературы на валлонском диалекте XIV века - Li ver del Juïse и Li dialoge Gregoire lo Pape, XV века - Chronique de Floreffe. От этого времени сохранились двуязычные рождественские песнопения, пасквили, диалоги о событиях эпохи, жалобы на неудачный брак, танцевальные песни и развлекательные проповеди, устного и шуточного характера.

От XVII века сохранились несколько жалоб на плохой брак, пара фривольных cramignon (народный танец льежцев), первая драма на валлонском Moralité (1623 год), выразительная ода в честь новоиспеченного доктора теологии. Этим периодом датируются и другие образцы первых литературных текстов на современном валлонском: язвительный антикальвинистский Sonnet lidjwès (1622 год), многочисленные популярные поэмы 1631-1636 сатирического характера и диалоги земледельцев Льежа, где критикуются военные нужды. В 1635 году появился Almanach de Liège (Льежский Альманах) Матвея Лансберга - первая публицистическая литература на валлонском. В общей сложности насчитывается около 400 текстов, большей частью анонимных.

От XVIII века осталось около 50 текстов революционной эпохи, все написаны восьмисложным метром, как песни, так и пасквили, излагающие детали стихом наполовину юмористическим, наполовину бурлесковым, выполненные на отдельных листах не для печати, а для пения или декламации. Предпринимались робкие попытки создать валлонский театр. К 1757 году состоялось четыре салонных театральных постановки на валлонском, среди них и Li voyadge de Tchaud-Fontaine каноника-аристократа Симона де Арлес фр. Simon de Harlez (1700-1782), опера-буфф, описывающая живописные типы без всякого лиризма. Кроме того, возникла труппа под говорящим именем Tèyate lïdwès, игравшая адаптированные Жаном-Жозефом Ансоном фр. Jean-Joseph Hanson (1731-1796/99) La Henriade travestie Фужере де Монброна и Лузиады Камоэнса (3750 восьмисложных стихотворений каждая).

Литература XVII - XVIII веков основывается на поэзии действий и обстоятельств, но по-прежнему исполнена сатирического духа, будь это политический памфлет 1684 года о проблемах демократии Льежа; радостное восхваление наоборот Плиниева источника в Тонгерене 1700 года, рожденное вдохновением юриста Ламберта де Рикмана, советника епископа; или мстительная инвектива, помещенная в рот бездельника, кармелита Мариана де Сент-Антуан. В общем, это говорит об активной работе, которая шла в устах народа, и которая велась обществои, которое культурно, осознанно и организованно обновляло диалектную традицию речи предков. Так, в 1787 году Шамбрезье из Льежа написал первый валлонско-французский словарь.

С образованием бельгийского королевства валлонская литература, имевшая свои периоды расцвета, связанные с периодами децентрализации Франции и усиления провинций, начинает вытесняться развивающейся бельгийской литературой на французском языке. С другой стороны, после затишья 1800-1830 годов на авансцену выходит ряд новых авторов из разных городов. Николя Босре (1799-1870) из Намюра, автор Li Bea Bouket (1851) и Cåbaret des Mintes (1834), сделал популярными песни Li pikete don djoû å viyaedje, Le sondje d’on blessî и Crimêye y Ene fiesse namurwesse. В Льеже появилась целая плеяда - Шарль дю Вивье де Стриль (1799-1863), Анри Форир (1784-1862), автор льежско-французского словаря (1820) и поэм Li ctapé manaedje (1836) и So les bassès scoles do vî tins, Франсуа Беллье (1817-1866), Шарль Веротт (1795-1870) с песней C'est l'café (1854) и Шарль Николя Симонон (Charles Nicolas Simonon, 1774—1847), открывший такие новые для валлонской литературы направления как патриотическая, вакхическая, сентиментальная песня, басня и рассказ, автор 36 sizains (поэм в шесть стихов), собранных в Li côparèye (1822). В Монсе этой эпохи Анри Дельмотт публикует Scènes populaires montoises (1834), вдохновившие аббата Шарля Летелье написать в 1842 году Essai de littérature montoise. В 1846 году он основывает Armonaque de Mons - один из первых валлонских альманахов, выходивший с 1846 по 1894 год.

Основывается в 1856 в Льеже «Льежское общество валлонской литературы», к которому примыкает организованный в 1872 «Льежский погребок» (Le caveau Liégeois) и театральный клуб «Lis Wallons». Наиболее актиными деятелями валлонской литературы были Байё (Bailleux), валлонский драматург Дельшеф (Delchef) и Э. Рэмушампи (Remouchampi), известный своими фарсами. К этой группе примыкают поэты: Дори (Isidore Dori, 1833—1901), Анри Симон (H. Simon, 1856), Ж. Делет (Julien Delaite, 1868) и беллетрист Энэн (Henin, 1866).

Библиография

Koschwitz — Gaidoz, La société liégeoise, son histoire et sa littérature, Liège, 1890; Wilmotte, Le Wallon, histoire et littérature, Bruxelles, 1893.

На нидерландском языке

Язык этот охватывает группу наречий нижнефранконских и смешанных франконско-фризских и франконско-нижнесаксонских (см. Германский язык и Нидерландский язык) и на территории Бельгии распространён во Фламандском регионе, примыкающем к Нидерландам. Фламандская лит-ра является бельгийской провинцией нидерландской лит-ры, к-рой она всецело поглощается. В 30-х гг. XIX в., в период государственного оформления Бельгии, в её фламандских провинциях началось движение в пользу уравнения нидерландского языка с французским. Вождём этого движения был Ян Франц Виллемс (Jan Franz Willems). С 1873 правительство было вынуждено признать равноправие нидерландского языка. В 1886 была учреждена фламандская Академия наук. Фламандские писатели — бельгийцы — пишут на нидерландском яз., слегка видоизменённом под влиянием местных говоров. Движение молодых писателей в пользу уравнения нидерландского яз. известно под названием «Об-ва сегодняшнего и завтрашнего дня» (Van Nu en Straks); беллетрист Стрёвелс (Streuvels) изображает в ярких красках жизнь фламандских крестьян и рабочих, Вермейлен (Vermeylen) в своём произведении «Вечный жид» даёт социально-философскую картину бедствий беспризорной фламандской интеллигенции, Бёйссе (Buysse) в реалистической форме описывает повседневную жизнь крестьян и батраков. К ним примыкают Карел ван де Вустейне (van de Voestyne), Тейрлинк (Teirlinck) и Туссен (Toussaint). Лозунг движению был дан Вермейленом: «станем фламандцами, чтобы стать европейцами». Никакой политической программы это движение фламандских поэтов не выставило, оно ополчалось лишь против академизма и ревнителей французского яз. Из поэтов, принимавших участие в этом движении, пользовались известностью: ван Нейлен (van Nylen), Кенис (Kenis), Баккелманс (Backelmans), Тиммерманс (Timmermans). Романист В. Элсхотт (W. Elschott) известен за пределами Бельгии, Вис Мунс (Wies Moens) пытался завоевать в своих произведениях симпатии католической этике и писал в мистических тонах о своеобразии фламандского искусства. Другой писатель, ван Остайен (van Ostayen), стремился выявить самостоятельность фламандской лит-ры, отправляясь от образцов фламандской живописи. Поэт Марникс Гейзен (Marnix Gysen) воспевал красоты фламандской земли и её прошлого. От мистического течения остались в стороне ван де Воде (v. de Voode), Р. Минн (R. Minn) и Руланте (Roelante), продолжающий отстаивать нидерландский язык как единственно законный для Бельгии.

После Второй мировой войны известности добился писавший на нидерландском романист Луи-Поль Боон.

Библиография

Stecher, Histoire de la littérature néerlandaise en Belgique; Demarteau, Le Flamand, le Wallon, Liège, 1890.

На французском языке

См. также Французская литература

Язык этот стал распространяться как в Валлонии, так и во Фландрии, начиная со средних веков, и к моменту образования Бельгийского королевства уже был языком господствующих классов, языком культуры и письменности.

Первая половина XIX века

В 20-е годы XIX века под влиянием французских и английских романтиков начинается оживление литературной жизни. Было организовано несколько литературных обществ и литературных изданий. В критике обсуждалась необходимость литературной реформы, оспаривались классицистические правила.

Накануне революции стала популярной историческая тематика, прямо связанная с ростом патриотических настроений. Анри Моку (1803—1862) пишет труд «История Бельгии», романы «Морские гёзы», «Лесные гёзы» и другие произведения на исторические темы.

Революция 1830 года освободила Бельгию от власти голландских королей, из политических соображений пытавшихся насаждать литературу на нидерландском языке. С обретением независимости складывается общественно-литературное движение имеющее целью создание национальной бельгийской литературы. Преимущественное развитие находит литература именно на французском, государственном языке новообразованного королевства. Она воплощала собой в XIX веке идею единства Бельгии, на французском языке творили писатели как валлонского, так и фламандского происхождения. В 1834 году образуется «Национальное объединение», начинают выходить журналы подчеркнуто патриотической направленности. Еще большее влияние приобретает романтизм, особенно французский, причем не только во франкоязычной, но и во фламандскоязычной литературе.

Бельгийская пресса делилась на два лагеря — либеральную и клерикальную. Поэты занимались версификацией, подражая французскому поэту Делиллю. Поэт Траппэ пародирует Вольтера и Делилля. Рауль клянётся Вергилием. Многочисленные идиллии и буколики воспевают прелести пастушеской жизни. Поэт этого жанра — Говен-Жозеф-Обюстен барон Стассар (р. в Малине в 1780). Его поэзия незначительна, но весьма характерна для эпохи. Помимо идиллий и поэм ложноклассического типа процветает официальная поэзия, темами которой служат победа при Ватерлоо, греческая революция, голландское владычество (поэмы Лебруссара и Лемейера).

Дальнейшее развитие бельгийской литературы знаменуется появлением романтической лирики. Шарль Потвен (Ch. Potvin, 1818—1902) — представитель этого рода поэзии, отражающий мелкобуржуазную психологию. Его романы «В семье» и «Родина» («En famille» и «Patrie») — подражание Виктору Гюго. Он не ограничился областью только поэзии, но выступал как историк бельгийской литературы и публицист, стремясь соединить академический классицизм с романтизмом. Влияния Гюго не скрывал и самый значительный из бельгийских романтиков — Ван Гассельт, Андре-Мари. Голландец по рождению, начинавший писать по-голландски, он перешел на французский язык и открыто провозгласил себя бельгийским писателем. Обладая большими знаниями в германской и романской филологии, он стремился оформить на французском языке мотивы германского эпоса, плодом чего были его «Баллады» и «Параболы».

Сборник стихотворений «Примулы» (1834 год) — пример романтической, в известной мере условной и книжной поэзии. Отвлеченному образу современности противопоставляются абстрактные мятежные порывы. Поэзия сборника лишена национальных черт, хотя Ван Гассельн и декларирует патриотические чувства.

В 1842 году Ван Гассельт написал большое стихотворение «Бельгия» — восторженную песнь, прославляющую героическое прошлое, которое показано залогом единства и преуспевания государства. Образ родины, тем не менее, однобок и условен. Бельгия стихотворения — олицетворение свободы, место жительства идеализированных героев.

В своей поэме «Четыре воплощения Христа» (Les Quatre Incarnations du Christ), символизирующей путь человечества, стремящегося к искуплению первородного греха, Ван Гассельт видит близость освобождения по признакам наступившего благоденствия Бельгии с её развивающейся промышленностью и торговлей.

Гуманизм Ван Гассельта был ограничен рамками его консервативно-романтических утопий. Но он был свободен от самого большого порока, характерного для бельгийской литературы, — от самодовольного мещанского национализма, от восторга перед сложившимся общественным укладом.

Романтик Ван Гассельт — интеллигент, тяготеющий к идеологии крупной буржуазии. Ван Гассельтом заканчивается эпоха подражательной литературы Бельгии.

Первая половина XIX века в истории бельгийской литературы — время поисков и проб. Развитие её сильно сковывала привычка равняться на французскую литературу. Доходной статьей издательского дела была немедленная перепечатка и продажа по цене дешевле, чем во Франции, всех заметных произведений французской литературы. Перепечатки были запрещены законом лишь в 1852 году.

Бельгийские писатели в основном были консервативны. Демократическому направлению приходилось преодолевать давление консервативной идеологии правящих классов, спекулирующих лозунгами патриотизма и революции 1830 года, в которой они сыграли важную роль. В стране продолжали поддерживаться традиции средневекового корпоративизма. Принято было выдавать Бельгию за единый организм, за дружную семью во главе с монархом. Официальная идеология, именующая себя либеральной, отождествляла свободы с «порядком», патриотизм с верноподданничеством. Правящие классы заботились о том, чтобы национальная литература и дальше развивалась в русле официального национализма, под покровительством государства и монарха.

Обострение социально-политических противоречий, усиление демократического движения обусловило продвижение бельгийской литературы вперед, к её подлинным вершинам. Оно было нелегким, не быстрым, и стало фактом лишь после революции 1848 года.

50—60-е годы XIX века

50-е — 60-е годы XIX века были эпохой формирования бельгийской литературы. Романтические тенденции продолжали господствовать в бельгийской литературе вплоть до 70-х годов. Ряд франкоязычных (главным образом валлонских) литераторов так и не выходит за пределы воздействия французской традиции. Но именно конец 50-х и 60-е годы XIX века стали для бельгийской литературы тем рубежом, с которого утверждается её самостоятельность. В конце 1867 года бельгийская литература заявила о себе, как о литературе мирового уровня, выходом в свет переведённой на все европейские языки «Легенды об Уленшпигеле» (Légende d’Ulenspiegel), третьей книге малоизвестного тогда журналиста и писателя Шарля де Костера.

Шарль де Костер [Charles Théodore Henri de Coster], автор «Легенды об Уленшпигеле» (Légende d’Ulenspiegel), посвятил работе над ней 10 лет, подробно изучая средневековье. Темой для «Легенды» послужило фламандское сказание о подвигах народного шута «Храбрая жизнь Тиля Уленшпигеля» (Het Aerding Leben Van Thyl Uylenspiegel), действительного исторического персонажа, жившего в 1-ю половину XIV века. Шарль де Костер перенёс его на два столетия позже и превратил во фламандского крестьянина, героя народных войн против королевского деспотизма. «Легенда» написана на стилизованном многочисленными архаизмами французском языке, в ней ярко изображена война крестьян с королями и церковниками. До настоящего времени «Легенда» сохранила своё художественное значение. Не оцененная бельгийцами-современниками «Легенда об Уленшпигеле» знаменовала собой переход бельгийской литературы от романтизма к реализму.

С 1850 стали появляться сентиментальные романы, посвящённые нравам мелкой буржуазии и разлагающегося дворянства. Так Эмиль Грейсон (Greyson) описывал упадок дворянских семейств под влиянием развивавшейся промышленной жизни («Oncle Célestin» и «Faas Schonck»), Эйжен Жан (Eug. Gens) восторгался красотой запущенных арденских замков («Chateau d’Heverle»), Эмиль Леклерк (E. Leclercq) повествовал о вечно возрождающейся жизни («Soeur Virginie»). Плодовитый и талантливый ван-Бемель мастерски стилизовал под откровенную автобиографию монаха «Аббатства де Вилье» своего «Dom Placide», Октав Пирмэ (Oc. Pirmez, 1832—1883) — писатель другого жанра. Это — мыслитель, скептик, находившийся под влиянием сочинений Монтеня и Паскаля, которого особенно ценил. В своих «опытах» («Jours de Solitude», 1869, «Heures de philosophie», 1873) он высмеивал мораль имущих и властных, отдавал приоритет чувству, утверждал, что «в созерцании природы и в изучении движения своего собственного сердца надо искать основу своих размышлений» и что «мир хочет, чтобы не изучали его, а только восхищались им». Пирмэ, мистический меланхолик, признавался, что любимыми и единственными его собеседниками являются «любовь и смерть». Он «избегает мыслить, ибо душа меняется от усилий мысли», а он хочет сохранить её нетленной, чистой, чтобы её не коснулась грубость современных нравов. Ретроспективные настроения Пирмэ являют все признаки упадочной психологии разложившегося дворянства, полного меланхолии и болезненной чувствительности, неясных видений прошлого.

70—80-е годы XIX века

До 1880 перечисленные писатели были единичными явлениями в Б. Л. Литературный подъём в Бельгии начался собственно после прусской войны [1870], когда стали возникать один за другим литературные журналы и общества. В 1875 году основывается «Художник», затем «La Revue de Belgique» и «La revue générale», за ними появляются журналы: «Современное искусство» [1881], «Art moderne», во главе к-рого становится Эдмон Пикар (Edmond Picard, 1836—1913), блестящий адвокат, даровитый художественный критик и своеобразный романист («Le paradoxe sur l’avocat», «La forge Roussel», «L’Amiral»)."Молодая Бельгия" (фр. La Jeune Belgique, 1881 год) встала во главе нового литературного движения, собирая под свои знамёна все выдающиеся литературные силы, наконец «Новое общество» (La Société nouvelle) в конце 1884 года интересовалось главным образом социальными вопросами.

«Молодая Бельгия» образовалась вокруг журнала «Молодое обозрение» (фр. Revue jeune), руководимого Альбером Бованс, когда во главе этого органа стоял молодой поэт Морис Варломон, его псевдоним — Макс Валлер. Он избавил журнал от любителей и старых профессоров, широко раскрыв двери молодым писателям, объединённым задачей: «служить чистому искусству вне всякой политики при полной свободе творчества». Главное значение Валлера заключается в его организаторской деятельности, направленной к созданию и развитию литературной жизни Бельгии, в которую он втянул все талантливые силы, невзирая на их фламандское или валлонское происхождение. Лувенский и Брюссельский университеты выпустили к этому времени новое поколение молодёжи, воспитавшее в себе отвращение к «торгашеской жизни» буржуазии, к интригам и подвохам политиков, без стеснения приспособивших парламент для своих практических целей. Валлер направил свою критику против беспочвенности и вредности поэзии газетных литераторов, «любителей от литературы», продолжавших рисовать идиллические картины жизни. Вокруг него образовалось ядро новых поэтов, которые после его смерти продолжали руководить «Молодой Бельгией» (Альбер Жиро, Анри Мобель, Иван Жилькен, Валер Жиль). Помимо организационной и художественно-критической деятельности, Макс Валлер выступал как поэт (со сборником «La flûte à Siebel»), как беллетрист («L’Amour fantasque», «La vie bête», «Lysiambet et Lystas») и драматург (драмы «Poison» и «Jeanne Bijou»).

Крупной фигурой в литературе Бельгии 80-х годов XIX века является романист Камилл Лемонье. В своих многочисленных романах он выступает натуралистом, изображая быт и нравы различных классов бельгийского общества: разлагающуюся буржуазию, пожирающую жизнь рабочих; деревенских кулаков, доходящих до преступления из жажды денег; выродившихся помещиков, превратившихся в бредовые призраки; гибнущих от непосильной работы в шахтах рабочих; извращённых воспитанием молодых людей и чахнущих от скрытых болезней молодых девушек и т. п. Персонажи его романов нарисованы сочными красками. Лемонье сравнивают с Золя Он является ярким представителем радикальной мелкобуржуазной интеллигенции, протестующей против разрушительной работы крупного капитала, уничтожающего прежний уклад жизни, выбрасывающего на улицу, в ряды безработных и бездомных, мелких предпринимателей, рассеивающего их по лицу земли. Лемонье в романе «Ветрогон» (Le vent dans le moulin) идеализирует мелкое производство, где ремесленный труд может создать благоденствие общества и предохранить его от распада. Однако Лемонье чрезвычайно широко развёртывает своё художественное полотно, охватывая своим вниманием все слои буржуазного общества. Можно сказать, что он мыслил социологически, художественно изображая все отрицательные стороны буржуазного общества, где «жирные поедают тощих» («Les gras et les maigres»). Выход он видел в опрощении и в возвращении к первобытной простоте жизни («Adam et Ève», «Au coeur frais de la forêt»).

После него другой романист Жорж Экоут выступает со своими реалистическими романами, в которых протестует против капиталистической системы, сковывающей свободу человека. Почти во всех его романах действующие лица — парии общества. Автор всецело на стороне голодных, бродяг, бесправных и беспризорных, главным образом — крестьян, изгнанных капитализмом из деревень. Выхода из современного положения для него не существовало; над всем царит мрак, и против такого строя, называемого цивилизованным, нужно поднять новую войну титанов. Экоут — поэт деклассированного дворянства с обострённым индивидуализмом анархического типа. Тема Экоута — победоносное утверждение капиталистической культуры, господство отвергаемой автором городской цивилизации. Художник призывает к простоте отношений патриархальной деревни или идеализирует босяков — вольницу буржуазного города, не подчинившуюся его жизненному укладу.

Рубеж XIX и XX веков

Процесс распада деревни под натиском капиталистического города особенно полно отразился в произведениях бельгийских поэтов. Деревни гибнут и впадают в безумие под гнётом «городов-осьминогов», протягивающих к ним свои щупальца, выжимающих из них последние соки. По дорогам бродят тени голодных людей, покинувших деревню и в голодном бреду поющих безумные песенки; об этом повествует в своём творчестве Эмиль Верхарн. Безнадёжной жалостью ко всему страдающему, любящему и живущему проникнуты романы Ораса Ван Оффель («Заточенные»). Вся современная социальная жизнь представляется поэту Жилькену больницей, откуда несутся заразные испарения от страданий, где над всем нависла непроглядная ночь, прикрывающая все уродства и извращения человеческого сознания и чувства («Amour d’hôpital» и «Nuit»). В этом мире человек потерял чувствительность, к-рую сменило постоянное беспокойство, — на эту тему написал свой роман Эдмон Глезенер («Le coeur de François Remy»). В произведениях Юбера Кренса (Hubert Krains) изображается трагическая жизнь крестьянства, полная горечи и безнадёжности («Pain noir», «Amours rustiques»). Такою же горечью и меланхолией проникнуты произведения Эмиля ван-Аренберга (Е. van Arenbergh, роман «Carillons») и Луи Делаттра (Delattre), описывающие жизнь бедняков, над к-рыми простирает покров свой смерть. Мрачные картины разрушающейся деревни рисует Жорж Вирес (Georges Virrès) в своих повестях о сгорбленном над землёй крестьянине под тяжестью мистического рока («Les gens de Tiest» и «L’inconnu tragique»). Грегуар Ле Руа (Le Roy) смотрит на действительность как на трагедию. Всюду царят гибель и смерть, от к-рой некуда укрыться бедняку, и ему остаётся только оплакивать прошлое («Chanson du pauvre»).

Окутанные туманом прошлого бродят у Жоржа Роденбаха, поэта «мёртвого Брюгге», тени одиноких людей, неприемлющих реального мира и ищущих мистической любви и неземного чувства под сводами старинного храма, под мелодическую музыку колоколов, вызывающую рои образов феодальной поры, легендами и сказаньями о к-рой полны драмы Мориса Метерлинка, в к-рых действующие лица — имматериализированы. Это — романтический индивидуализм, характерный для привилегированной интеллигенции, отвергающей повседневную действительность, к-рую крупная буржуазия замещает роскошью праздника, обостряющей рефлексы на окружающее, которые принимают то болезненный оттенок, то характер самоуглубления. Таким импрессионистическим поэтом является Анри Мобель (Henri Maubel), в пьесах которого и тема и действие заменены рядом психологических моментов, причём внешняя материальная жизнь остаётся статичной. Автор уходит от действительности, строит «свой внутренний город души», заменяя слова музыкой, вслушиваясь «в музыку бессознательного и в шепот сознания». В воспоминания о прошлом погружается и беллетрист Бланш Руссо (Blanche Rousseau), описывая «пейзажи души», внутреннюю жизнь человека, напоминая фреску Пюви де Шаванна. Грубости и нравственному запустению буржуазного общества ван Лерберг противопоставляет радость первобытного состояния человечества, о к-ром он рассказывает в своих сказках («Chansons d’Ève»), и издевается над представителями буржуазного строя, власть имущими («Pan»). Едко смеётся над современным укладом жизни романист Шарль Мориссо (Morisseaux), избирая объектом своей насмешки военную среду («Histoire remarquable d’Anselme Ledoux, maréchal des logis»). Пессимистически воспринимает современную жизнь аристократ Арнольд Гоффен (Goffin) как царство торгашей и разбогатевших разбойников, от к-рых впадает в безумие живой человек («Journal d’André», «Maxime», «Le fou raisonnable»). Таким же пессимизмом и нервозностью отличаются драмы Густава ван-Зип (Gustave van Zype); в них он вскрывает путаницу противоречий буржуазного общества, отражающуюся на семье, на браке, на повседневной борьбе за существование из-за куска хлеба. В воспоминания уходит и романист Эжен Демольдер. Реалистические и яркие полотна посвящает он изображению нравов XVII в. («Route d’Émeraude», посвящённую Рембрандту) и XVIII в. («Le jardinier de Pompadour»). Морису Дезомбье (М. Desombieux) выход из мучительной повседневности представляется в кровавых схватках или страстных покаяниях на плитах храма («Vers l’espoir», «Minieu d’Aveneu» и драма «Amants de Taillemark»). Сподвижником Макса Валлера и Жилькена был поэт Фернанд Северен (F. Severin), отразивший на себе влияние Виньи, Верлена и Шелли. Он ищет забвения от страданий реальной жизни («Solitude heureuse») в уединении, в снах, подёрнутых туманом прошлого («Un chant dans l’ombre»), в к-рых реют скользящие, неосязаемые призраки. От грусти и тоски он бежит в природу и в её красотах, «чуждых материальным интересам», находит отзвук своим желаниям и смысл жизни. Его соратник Альбер Жиро (Albert Giraud), питая отвращение к современности, ничего уже не ждёт от «людей сегодняшнего дня», он свысока смотрит на «этот лживый век», к-рый «чужд ему, как Сфинкс» и от криков к-рого он плотно захлопывает свои двери, чтобы предаться переживаниям рыцарской эпохи битв и турниров, торжественных встреч победителей и восторгаться «благородными поступками освободителей несчастных от притеснений тиранов» («Hors du siècle») или делить в мечтах при луне горестную судьбу своего «двоюродного брата по луне — Пьеро», к-рому посвящает целый сборник («Pierrot-Lunaire»). Валер Жиль (Valère Gilles), охваченный бодлеровским пессимизмом («Coffret d’Ébène»), находит выход в чистой любви, пробуждаемой природой и весной («Le joli Mai»), в согласии с к-рой умели так красиво жить древние эллины («La Cithare»). Ряд поэтов, как Макс Эскамп (Elskamp), Томас Браун (Braun), Рамекер (Ramaekers), проповедуют спасение от мира сего в религии («Salutations» и «En symbole vers l’Apostolat» — первого, «Le livre des Bénédictions» — второго и «Chant des trois Mages» — третьего).

Межвоенный период

После первой мировой войны 1914—1918 появляется ряд новых писателей: — Андре Байон (Baillon) свежо и ярко описывает жизнь и быт рабочей интеллигенции («Par fil spécial», «Histoire d’une Marie»); Франц Элленс, перед самой войной выпустивший роман «В мёртвом городе» (En ville morte), в котором описал безотрадную жизнь захолустья — Гента, ныне выступил с мятежным романом («Les Hors-le-Vent»); молодой романист, рано умерший Пьер Брудкуренс (Broodcoorens) дал в духе Лемонье и Экоута яркую картину пережитых мировых событий («Boule Carcasse»). Из молодых — Констан Бюрньо (Burniaux) в романе «Глупость» (Bêtise) с теплотой и состраданием отразил жизнь беспризорных. С большой силой и простотой пишет д’Орбэ (D. J. d’Orbaix) свои небольшие рассказы из повседневной жизни, как и оригинальный Гаммельрик (Hammelryckx). Близок пролетариату по своей идеологии Ж. С. Донгри (J. S. Dongrie), выпустивший в 1928 сборник стихов под названием «Поэмы труда» (Poèmes de Labeur), своеобразные по своей метрике, почти прозаические стихи о фабрике, машинах, ритмических движениях рабочих на работе, мастерски передающие нервный ритм производства и живые вздохи человеческих жизней. Идеология поэта — пролетарская, о чём свидетельствует его «Атеистическая поэма» и оды труду. Другой бельгиец — Жан Туссёль (Jean Tousseul) выступил во время войны с рассказами «Смерть маленькой Бланш», в которых обнаружил своё родство с произведениями Горького и Экоута. Пролетарской психологией проникнуты его «Камера № 158» (La Cellule 158) и «Серая деревня» (Le Village gris). Последний его сборник рассказов, вышедший в 1928, «Притча Францисканца» (La Parabole du Franciscain), посвящён жизни горных крестьян, их быту и живописным пейзажам. Автор знает психологию рабочего и умеет изобразить её яркими реалистическими красками.

Библиография

Potvin Ch., Histoire de la littérature en langue française en Belgique, Bruxelles, 1875; Bibliographie Nationale, Dictionnaire des écrivains belges ou catalogue de leurs publications [1830-1880], Bruxelles, 1882—1884; Nautet F., Histoire des lettres Belges d’expression française, 2 v., Bruxelles, 1892—1893; Rossel V., Histoire de la littérature française hors de France, P., 1894; Destrée J., Cours sur les écrivains belges contemporains, Bruxelles, 1896; Pirenne H., Histoire de Belgique, 4 v., Bruxelles, 1899—1911; Hauser O., Die belgische Lyrik von 1880—1900, Grossenh., 1902; Lemonnier C., La vie belge, P., 1905; Gilbert E., Les lettres françaises dans la Belgique d’aujourd ’hui, P., 1905; Verhaeren E., Les lettres françaises en Belgique, Bruxelles, 1907; Liebrecht H., Histoire de la littérature belge d’expression française, Bruxelles, 1909; La revue «Mercure de France» за все годы, в отд. «Revue de la quinzaine», Lettres belges.

В статье использован текст из Литературной энциклопедии 1929—1939, перешедший в общественное достояние, так как автор — С. Лопашов — умер в 1938 году.

Отрывок, характеризующий Бельгийская литература

Наташе было 16 лет, и был 1809 год, тот самый, до которого она четыре года тому назад по пальцам считала с Борисом после того, как она с ним поцеловалась. С тех пор она ни разу не видала Бориса. Перед Соней и с матерью, когда разговор заходил о Борисе, она совершенно свободно говорила, как о деле решенном, что всё, что было прежде, – было ребячество, про которое не стоило и говорить, и которое давно было забыто. Но в самой тайной глубине ее души, вопрос о том, было ли обязательство к Борису шуткой или важным, связывающим обещанием, мучил ее.
С самых тех пор, как Борис в 1805 году из Москвы уехал в армию, он не видался с Ростовыми. Несколько раз он бывал в Москве, проезжал недалеко от Отрадного, но ни разу не был у Ростовых.
Наташе приходило иногда к голову, что он не хотел видеть ее, и эти догадки ее подтверждались тем грустным тоном, которым говаривали о нем старшие:
– В нынешнем веке не помнят старых друзей, – говорила графиня вслед за упоминанием о Борисе.
Анна Михайловна, в последнее время реже бывавшая у Ростовых, тоже держала себя как то особенно достойно, и всякий раз восторженно и благодарно говорила о достоинствах своего сына и о блестящей карьере, на которой он находился. Когда Ростовы приехали в Петербург, Борис приехал к ним с визитом.
Он ехал к ним не без волнения. Воспоминание о Наташе было самым поэтическим воспоминанием Бориса. Но вместе с тем он ехал с твердым намерением ясно дать почувствовать и ей, и родным ее, что детские отношения между ним и Наташей не могут быть обязательством ни для нее, ни для него. У него было блестящее положение в обществе, благодаря интимности с графиней Безуховой, блестящее положение на службе, благодаря покровительству важного лица, доверием которого он вполне пользовался, и у него были зарождающиеся планы женитьбы на одной из самых богатых невест Петербурга, которые очень легко могли осуществиться. Когда Борис вошел в гостиную Ростовых, Наташа была в своей комнате. Узнав о его приезде, она раскрасневшись почти вбежала в гостиную, сияя более чем ласковой улыбкой.
Борис помнил ту Наташу в коротеньком платье, с черными, блестящими из под локон глазами и с отчаянным, детским смехом, которую он знал 4 года тому назад, и потому, когда вошла совсем другая Наташа, он смутился, и лицо его выразило восторженное удивление. Это выражение его лица обрадовало Наташу.
– Что, узнаешь свою маленькую приятельницу шалунью? – сказала графиня. Борис поцеловал руку Наташи и сказал, что он удивлен происшедшей в ней переменой.
– Как вы похорошели!
«Еще бы!», отвечали смеющиеся глаза Наташи.
– А папа постарел? – спросила она. Наташа села и, не вступая в разговор Бориса с графиней, молча рассматривала своего детского жениха до малейших подробностей. Он чувствовал на себе тяжесть этого упорного, ласкового взгляда и изредка взглядывал на нее.
Мундир, шпоры, галстук, прическа Бориса, всё это было самое модное и сomme il faut [вполне порядочно]. Это сейчас заметила Наташа. Он сидел немножко боком на кресле подле графини, поправляя правой рукой чистейшую, облитую перчатку на левой, говорил с особенным, утонченным поджатием губ об увеселениях высшего петербургского света и с кроткой насмешливостью вспоминал о прежних московских временах и московских знакомых. Не нечаянно, как это чувствовала Наташа, он упомянул, называя высшую аристократию, о бале посланника, на котором он был, о приглашениях к NN и к SS.
Наташа сидела всё время молча, исподлобья глядя на него. Взгляд этот всё больше и больше, и беспокоил, и смущал Бориса. Он чаще оглядывался на Наташу и прерывался в рассказах. Он просидел не больше 10 минут и встал, раскланиваясь. Всё те же любопытные, вызывающие и несколько насмешливые глаза смотрели на него. После первого своего посещения, Борис сказал себе, что Наташа для него точно так же привлекательна, как и прежде, но что он не должен отдаваться этому чувству, потому что женитьба на ней – девушке почти без состояния, – была бы гибелью его карьеры, а возобновление прежних отношений без цели женитьбы было бы неблагородным поступком. Борис решил сам с собою избегать встреч с Наташей, нo, несмотря на это решение, приехал через несколько дней и стал ездить часто и целые дни проводить у Ростовых. Ему представлялось, что ему необходимо было объясниться с Наташей, сказать ей, что всё старое должно быть забыто, что, несмотря на всё… она не может быть его женой, что у него нет состояния, и ее никогда не отдадут за него. Но ему всё не удавалось и неловко было приступить к этому объяснению. С каждым днем он более и более запутывался. Наташа, по замечанию матери и Сони, казалась по старому влюбленной в Бориса. Она пела ему его любимые песни, показывала ему свой альбом, заставляла его писать в него, не позволяла поминать ему о старом, давая понимать, как прекрасно было новое; и каждый день он уезжал в тумане, не сказав того, что намерен был сказать, сам не зная, что он делал и для чего он приезжал, и чем это кончится. Борис перестал бывать у Элен, ежедневно получал укоризненные записки от нее и всё таки целые дни проводил у Ростовых.


Однажды вечером, когда старая графиня, вздыхая и крехтя, в ночном чепце и кофточке, без накладных буклей, и с одним бедным пучком волос, выступавшим из под белого, коленкорового чепчика, клала на коврике земные поклоны вечерней молитвы, ее дверь скрипнула, и в туфлях на босу ногу, тоже в кофточке и в папильотках, вбежала Наташа. Графиня оглянулась и нахмурилась. Она дочитывала свою последнюю молитву: «Неужели мне одр сей гроб будет?» Молитвенное настроение ее было уничтожено. Наташа, красная, оживленная, увидав мать на молитве, вдруг остановилась на своем бегу, присела и невольно высунула язык, грозясь самой себе. Заметив, что мать продолжала молитву, она на цыпочках подбежала к кровати, быстро скользнув одной маленькой ножкой о другую, скинула туфли и прыгнула на тот одр, за который графиня боялась, как бы он не был ее гробом. Одр этот был высокий, перинный, с пятью всё уменьшающимися подушками. Наташа вскочила, утонула в перине, перевалилась к стенке и начала возиться под одеялом, укладываясь, подгибая коленки к подбородку, брыкая ногами и чуть слышно смеясь, то закрываясь с головой, то взглядывая на мать. Графиня кончила молитву и с строгим лицом подошла к постели; но, увидав, что Наташа закрыта с головой, улыбнулась своей доброй, слабой улыбкой.
– Ну, ну, ну, – сказала мать.
– Мама, можно поговорить, да? – сказала Hаташa. – Ну, в душку один раз, ну еще, и будет. – И она обхватила шею матери и поцеловала ее под подбородок. В обращении своем с матерью Наташа выказывала внешнюю грубость манеры, но так была чутка и ловка, что как бы она ни обхватила руками мать, она всегда умела это сделать так, чтобы матери не было ни больно, ни неприятно, ни неловко.
– Ну, об чем же нынче? – сказала мать, устроившись на подушках и подождав, пока Наташа, также перекатившись раза два через себя, не легла с ней рядом под одним одеялом, выпростав руки и приняв серьезное выражение.
Эти ночные посещения Наташи, совершавшиеся до возвращения графа из клуба, были одним из любимейших наслаждений матери и дочери.
– Об чем же нынче? А мне нужно тебе сказать…
Наташа закрыла рукою рот матери.
– О Борисе… Я знаю, – сказала она серьезно, – я затем и пришла. Не говорите, я знаю. Нет, скажите! – Она отпустила руку. – Скажите, мама. Он мил?
– Наташа, тебе 16 лет, в твои года я была замужем. Ты говоришь, что Боря мил. Он очень мил, и я его люблю как сына, но что же ты хочешь?… Что ты думаешь? Ты ему совсем вскружила голову, я это вижу…
Говоря это, графиня оглянулась на дочь. Наташа лежала, прямо и неподвижно глядя вперед себя на одного из сфинксов красного дерева, вырезанных на углах кровати, так что графиня видела только в профиль лицо дочери. Лицо это поразило графиню своей особенностью серьезного и сосредоточенного выражения.
Наташа слушала и соображала.
– Ну так что ж? – сказала она.
– Ты ему вскружила совсем голову, зачем? Что ты хочешь от него? Ты знаешь, что тебе нельзя выйти за него замуж.
– Отчего? – не переменяя положения, сказала Наташа.
– Оттого, что он молод, оттого, что он беден, оттого, что он родня… оттого, что ты и сама не любишь его.
– А почему вы знаете?
– Я знаю. Это не хорошо, мой дружок.
– А если я хочу… – сказала Наташа.
– Перестань говорить глупости, – сказала графиня.
– А если я хочу…
– Наташа, я серьезно…
Наташа не дала ей договорить, притянула к себе большую руку графини и поцеловала ее сверху, потом в ладонь, потом опять повернула и стала целовать ее в косточку верхнего сустава пальца, потом в промежуток, потом опять в косточку, шопотом приговаривая: «январь, февраль, март, апрель, май».
– Говорите, мама, что же вы молчите? Говорите, – сказала она, оглядываясь на мать, которая нежным взглядом смотрела на дочь и из за этого созерцания, казалось, забыла всё, что она хотела сказать.
– Это не годится, душа моя. Не все поймут вашу детскую связь, а видеть его таким близким с тобой может повредить тебе в глазах других молодых людей, которые к нам ездят, и, главное, напрасно мучает его. Он, может быть, нашел себе партию по себе, богатую; а теперь он с ума сходит.
– Сходит? – повторила Наташа.
– Я тебе про себя скажу. У меня был один cousin…
– Знаю – Кирилла Матвеич, да ведь он старик?
– Не всегда был старик. Но вот что, Наташа, я поговорю с Борей. Ему не надо так часто ездить…
– Отчего же не надо, коли ему хочется?
– Оттого, что я знаю, что это ничем не кончится.
– Почему вы знаете? Нет, мама, вы не говорите ему. Что за глупости! – говорила Наташа тоном человека, у которого хотят отнять его собственность.
– Ну не выйду замуж, так пускай ездит, коли ему весело и мне весело. – Наташа улыбаясь поглядела на мать.
– Не замуж, а так , – повторила она.
– Как же это, мой друг?
– Да так . Ну, очень нужно, что замуж не выйду, а… так .
– Так, так, – повторила графиня и, трясясь всем своим телом, засмеялась добрым, неожиданным старушечьим смехом.
– Полноте смеяться, перестаньте, – закричала Наташа, – всю кровать трясете. Ужасно вы на меня похожи, такая же хохотунья… Постойте… – Она схватила обе руки графини, поцеловала на одной кость мизинца – июнь, и продолжала целовать июль, август на другой руке. – Мама, а он очень влюблен? Как на ваши глаза? В вас были так влюблены? И очень мил, очень, очень мил! Только не совсем в моем вкусе – он узкий такой, как часы столовые… Вы не понимаете?…Узкий, знаете, серый, светлый…
– Что ты врешь! – сказала графиня.
Наташа продолжала:
– Неужели вы не понимаете? Николенька бы понял… Безухий – тот синий, темно синий с красным, и он четвероугольный.
– Ты и с ним кокетничаешь, – смеясь сказала графиня.
– Нет, он франмасон, я узнала. Он славный, темно синий с красным, как вам растолковать…
– Графинюшка, – послышался голос графа из за двери. – Ты не спишь? – Наташа вскочила босиком, захватила в руки туфли и убежала в свою комнату.
Она долго не могла заснуть. Она всё думала о том, что никто никак не может понять всего, что она понимает, и что в ней есть.
«Соня?» подумала она, глядя на спящую, свернувшуюся кошечку с ее огромной косой. «Нет, куда ей! Она добродетельная. Она влюбилась в Николеньку и больше ничего знать не хочет. Мама, и та не понимает. Это удивительно, как я умна и как… она мила», – продолжала она, говоря про себя в третьем лице и воображая, что это говорит про нее какой то очень умный, самый умный и самый хороший мужчина… «Всё, всё в ней есть, – продолжал этот мужчина, – умна необыкновенно, мила и потом хороша, необыкновенно хороша, ловка, – плавает, верхом ездит отлично, а голос! Можно сказать, удивительный голос!» Она пропела свою любимую музыкальную фразу из Херубиниевской оперы, бросилась на постель, засмеялась от радостной мысли, что она сейчас заснет, крикнула Дуняшу потушить свечку, и еще Дуняша не успела выйти из комнаты, как она уже перешла в другой, еще более счастливый мир сновидений, где всё было так же легко и прекрасно, как и в действительности, но только было еще лучше, потому что было по другому.

На другой день графиня, пригласив к себе Бориса, переговорила с ним, и с того дня он перестал бывать у Ростовых.


31 го декабря, накануне нового 1810 года, le reveillon [ночной ужин], был бал у Екатерининского вельможи. На бале должен был быть дипломатический корпус и государь.
На Английской набережной светился бесчисленными огнями иллюминации известный дом вельможи. У освещенного подъезда с красным сукном стояла полиция, и не одни жандармы, но полицеймейстер на подъезде и десятки офицеров полиции. Экипажи отъезжали, и всё подъезжали новые с красными лакеями и с лакеями в перьях на шляпах. Из карет выходили мужчины в мундирах, звездах и лентах; дамы в атласе и горностаях осторожно сходили по шумно откладываемым подножкам, и торопливо и беззвучно проходили по сукну подъезда.
Почти всякий раз, как подъезжал новый экипаж, в толпе пробегал шопот и снимались шапки.
– Государь?… Нет, министр… принц… посланник… Разве не видишь перья?… – говорилось из толпы. Один из толпы, одетый лучше других, казалось, знал всех, и называл по имени знатнейших вельмож того времени.
Уже одна треть гостей приехала на этот бал, а у Ростовых, долженствующих быть на этом бале, еще шли торопливые приготовления одевания.
Много было толков и приготовлений для этого бала в семействе Ростовых, много страхов, что приглашение не будет получено, платье не будет готово, и не устроится всё так, как было нужно.
Вместе с Ростовыми ехала на бал Марья Игнатьевна Перонская, приятельница и родственница графини, худая и желтая фрейлина старого двора, руководящая провинциальных Ростовых в высшем петербургском свете.
В 10 часов вечера Ростовы должны были заехать за фрейлиной к Таврическому саду; а между тем было уже без пяти минут десять, а еще барышни не были одеты.
Наташа ехала на первый большой бал в своей жизни. Она в этот день встала в 8 часов утра и целый день находилась в лихорадочной тревоге и деятельности. Все силы ее, с самого утра, были устремлены на то, чтобы они все: она, мама, Соня были одеты как нельзя лучше. Соня и графиня поручились вполне ей. На графине должно было быть масака бархатное платье, на них двух белые дымковые платья на розовых, шелковых чехлах с розанами в корсаже. Волоса должны были быть причесаны a la grecque [по гречески].
Все существенное уже было сделано: ноги, руки, шея, уши были уже особенно тщательно, по бальному, вымыты, надушены и напудрены; обуты уже были шелковые, ажурные чулки и белые атласные башмаки с бантиками; прически были почти окончены. Соня кончала одеваться, графиня тоже; но Наташа, хлопотавшая за всех, отстала. Она еще сидела перед зеркалом в накинутом на худенькие плечи пеньюаре. Соня, уже одетая, стояла посреди комнаты и, нажимая до боли маленьким пальцем, прикалывала последнюю визжавшую под булавкой ленту.
– Не так, не так, Соня, – сказала Наташа, поворачивая голову от прически и хватаясь руками за волоса, которые не поспела отпустить державшая их горничная. – Не так бант, поди сюда. – Соня присела. Наташа переколола ленту иначе.
– Позвольте, барышня, нельзя так, – говорила горничная, державшая волоса Наташи.
– Ах, Боже мой, ну после! Вот так, Соня.
– Скоро ли вы? – послышался голос графини, – уж десять сейчас.
– Сейчас, сейчас. – А вы готовы, мама?
– Только току приколоть.
– Не делайте без меня, – крикнула Наташа: – вы не сумеете!
– Да уж десять.
На бале решено было быть в половине одиннадцатого, a надо было еще Наташе одеться и заехать к Таврическому саду.
Окончив прическу, Наташа в коротенькой юбке, из под которой виднелись бальные башмачки, и в материнской кофточке, подбежала к Соне, осмотрела ее и потом побежала к матери. Поворачивая ей голову, она приколола току, и, едва успев поцеловать ее седые волосы, опять побежала к девушкам, подшивавшим ей юбку.
Дело стояло за Наташиной юбкой, которая была слишком длинна; ее подшивали две девушки, обкусывая торопливо нитки. Третья, с булавками в губах и зубах, бегала от графини к Соне; четвертая держала на высоко поднятой руке всё дымковое платье.
– Мавруша, скорее, голубушка!
– Дайте наперсток оттуда, барышня.
– Скоро ли, наконец? – сказал граф, входя из за двери. – Вот вам духи. Перонская уж заждалась.
– Готово, барышня, – говорила горничная, двумя пальцами поднимая подшитое дымковое платье и что то обдувая и потряхивая, высказывая этим жестом сознание воздушности и чистоты того, что она держала.
Наташа стала надевать платье.
– Сейчас, сейчас, не ходи, папа, – крикнула она отцу, отворившему дверь, еще из под дымки юбки, закрывавшей всё ее лицо. Соня захлопнула дверь. Через минуту графа впустили. Он был в синем фраке, чулках и башмаках, надушенный и припомаженный.
– Ах, папа, ты как хорош, прелесть! – сказала Наташа, стоя посреди комнаты и расправляя складки дымки.
– Позвольте, барышня, позвольте, – говорила девушка, стоя на коленях, обдергивая платье и с одной стороны рта на другую переворачивая языком булавки.
– Воля твоя! – с отчаянием в голосе вскрикнула Соня, оглядев платье Наташи, – воля твоя, опять длинно!
Наташа отошла подальше, чтоб осмотреться в трюмо. Платье было длинно.
– Ей Богу, сударыня, ничего не длинно, – сказала Мавруша, ползавшая по полу за барышней.
– Ну длинно, так заметаем, в одну минутую заметаем, – сказала решительная Дуняша, из платочка на груди вынимая иголку и опять на полу принимаясь за работу.
В это время застенчиво, тихими шагами, вошла графиня в своей токе и бархатном платье.
– Уу! моя красавица! – закричал граф, – лучше вас всех!… – Он хотел обнять ее, но она краснея отстранилась, чтоб не измяться.
– Мама, больше на бок току, – проговорила Наташа. – Я переколю, и бросилась вперед, а девушки, подшивавшие, не успевшие за ней броситься, оторвали кусочек дымки.
– Боже мой! Что ж это такое? Я ей Богу не виновата…
– Ничего, заметаю, не видно будет, – говорила Дуняша.
– Красавица, краля то моя! – сказала из за двери вошедшая няня. – А Сонюшка то, ну красавицы!…
В четверть одиннадцатого наконец сели в кареты и поехали. Но еще нужно было заехать к Таврическому саду.
Перонская была уже готова. Несмотря на ее старость и некрасивость, у нее происходило точно то же, что у Ростовых, хотя не с такой торопливостью (для нее это было дело привычное), но также было надушено, вымыто, напудрено старое, некрасивое тело, также старательно промыто за ушами, и даже, и так же, как у Ростовых, старая горничная восторженно любовалась нарядом своей госпожи, когда она в желтом платье с шифром вышла в гостиную. Перонская похвалила туалеты Ростовых.
Ростовы похвалили ее вкус и туалет, и, бережа прически и платья, в одиннадцать часов разместились по каретам и поехали.


Наташа с утра этого дня не имела ни минуты свободы, и ни разу не успела подумать о том, что предстоит ей.
В сыром, холодном воздухе, в тесноте и неполной темноте колыхающейся кареты, она в первый раз живо представила себе то, что ожидает ее там, на бале, в освещенных залах – музыка, цветы, танцы, государь, вся блестящая молодежь Петербурга. То, что ее ожидало, было так прекрасно, что она не верила даже тому, что это будет: так это было несообразно с впечатлением холода, тесноты и темноты кареты. Она поняла всё то, что ее ожидает, только тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда, она вошла в сени, сняла шубу и пошла рядом с Соней впереди матери между цветами по освещенной лестнице. Только тогда она вспомнила, как ей надо было себя держать на бале и постаралась принять ту величественную манеру, которую она считала необходимой для девушки на бале. Но к счастью ее она почувствовала, что глаза ее разбегались: она ничего не видела ясно, пульс ее забил сто раз в минуту, и кровь стала стучать у ее сердца. Она не могла принять той манеры, которая бы сделала ее смешною, и шла, замирая от волнения и стараясь всеми силами только скрыть его. И эта то была та самая манера, которая более всего шла к ней. Впереди и сзади их, так же тихо переговариваясь и так же в бальных платьях, входили гости. Зеркала по лестнице отражали дам в белых, голубых, розовых платьях, с бриллиантами и жемчугами на открытых руках и шеях.
Наташа смотрела в зеркала и в отражении не могла отличить себя от других. Всё смешивалось в одну блестящую процессию. При входе в первую залу, равномерный гул голосов, шагов, приветствий – оглушил Наташу; свет и блеск еще более ослепил ее. Хозяин и хозяйка, уже полчаса стоявшие у входной двери и говорившие одни и те же слова входившим: «charme de vous voir», [в восхищении, что вижу вас,] так же встретили и Ростовых с Перонской.
Две девочки в белых платьях, с одинаковыми розами в черных волосах, одинаково присели, но невольно хозяйка остановила дольше свой взгляд на тоненькой Наташе. Она посмотрела на нее, и ей одной особенно улыбнулась в придачу к своей хозяйской улыбке. Глядя на нее, хозяйка вспомнила, может быть, и свое золотое, невозвратное девичье время, и свой первый бал. Хозяин тоже проводил глазами Наташу и спросил у графа, которая его дочь?
– Charmante! [Очаровательна!] – сказал он, поцеловав кончики своих пальцев.
В зале стояли гости, теснясь у входной двери, ожидая государя. Графиня поместилась в первых рядах этой толпы. Наташа слышала и чувствовала, что несколько голосов спросили про нее и смотрели на нее. Она поняла, что она понравилась тем, которые обратили на нее внимание, и это наблюдение несколько успокоило ее.
«Есть такие же, как и мы, есть и хуже нас» – подумала она.
Перонская называла графине самых значительных лиц, бывших на бале.
– Вот это голландский посланик, видите, седой, – говорила Перонская, указывая на старичка с серебряной сединой курчавых, обильных волос, окруженного дамами, которых он чему то заставлял смеяться.
– А вот она, царица Петербурга, графиня Безухая, – говорила она, указывая на входившую Элен.
– Как хороша! Не уступит Марье Антоновне; смотрите, как за ней увиваются и молодые и старые. И хороша, и умна… Говорят принц… без ума от нее. А вот эти две, хоть и нехороши, да еще больше окружены.
Она указала на проходивших через залу даму с очень некрасивой дочерью.
– Это миллионерка невеста, – сказала Перонская. – А вот и женихи.
– Это брат Безуховой – Анатоль Курагин, – сказала она, указывая на красавца кавалергарда, который прошел мимо их, с высоты поднятой головы через дам глядя куда то. – Как хорош! неправда ли? Говорят, женят его на этой богатой. .И ваш то соusin, Друбецкой, тоже очень увивается. Говорят, миллионы. – Как же, это сам французский посланник, – отвечала она о Коленкуре на вопрос графини, кто это. – Посмотрите, как царь какой нибудь. А всё таки милы, очень милы французы. Нет милей для общества. А вот и она! Нет, всё лучше всех наша Марья то Антоновна! И как просто одета. Прелесть! – А этот то, толстый, в очках, фармазон всемирный, – сказала Перонская, указывая на Безухова. – С женою то его рядом поставьте: то то шут гороховый!
Пьер шел, переваливаясь своим толстым телом, раздвигая толпу, кивая направо и налево так же небрежно и добродушно, как бы он шел по толпе базара. Он продвигался через толпу, очевидно отыскивая кого то.
Наташа с радостью смотрела на знакомое лицо Пьера, этого шута горохового, как называла его Перонская, и знала, что Пьер их, и в особенности ее, отыскивал в толпе. Пьер обещал ей быть на бале и представить ей кавалеров.
Но, не дойдя до них, Безухой остановился подле невысокого, очень красивого брюнета в белом мундире, который, стоя у окна, разговаривал с каким то высоким мужчиной в звездах и ленте. Наташа тотчас же узнала невысокого молодого человека в белом мундире: это был Болконский, который показался ей очень помолодевшим, повеселевшим и похорошевшим.
– Вот еще знакомый, Болконский, видите, мама? – сказала Наташа, указывая на князя Андрея. – Помните, он у нас ночевал в Отрадном.
– А, вы его знаете? – сказала Перонская. – Терпеть не могу. Il fait a present la pluie et le beau temps. [От него теперь зависит дождливая или хорошая погода. (Франц. пословица, имеющая значение, что он имеет успех.)] И гордость такая, что границ нет! По папеньке пошел. И связался с Сперанским, какие то проекты пишут. Смотрите, как с дамами обращается! Она с ним говорит, а он отвернулся, – сказала она, указывая на него. – Я бы его отделала, если бы он со мной так поступил, как с этими дамами.


Вдруг всё зашевелилось, толпа заговорила, подвинулась, опять раздвинулась, и между двух расступившихся рядов, при звуках заигравшей музыки, вошел государь. За ним шли хозяин и хозяйка. Государь шел быстро, кланяясь направо и налево, как бы стараясь скорее избавиться от этой первой минуты встречи. Музыканты играли Польской, известный тогда по словам, сочиненным на него. Слова эти начинались: «Александр, Елизавета, восхищаете вы нас…» Государь прошел в гостиную, толпа хлынула к дверям; несколько лиц с изменившимися выражениями поспешно прошли туда и назад. Толпа опять отхлынула от дверей гостиной, в которой показался государь, разговаривая с хозяйкой. Какой то молодой человек с растерянным видом наступал на дам, прося их посторониться. Некоторые дамы с лицами, выражавшими совершенную забывчивость всех условий света, портя свои туалеты, теснились вперед. Мужчины стали подходить к дамам и строиться в пары Польского.
Всё расступилось, и государь, улыбаясь и не в такт ведя за руку хозяйку дома, вышел из дверей гостиной. За ним шли хозяин с М. А. Нарышкиной, потом посланники, министры, разные генералы, которых не умолкая называла Перонская. Больше половины дам имели кавалеров и шли или приготовлялись итти в Польской. Наташа чувствовала, что она оставалась с матерью и Соней в числе меньшей части дам, оттесненных к стене и не взятых в Польской. Она стояла, опустив свои тоненькие руки, и с мерно поднимающейся, чуть определенной грудью, сдерживая дыхание, блестящими, испуганными глазами глядела перед собой, с выражением готовности на величайшую радость и на величайшее горе. Ее не занимали ни государь, ни все важные лица, на которых указывала Перонская – у ней была одна мысль: «неужели так никто не подойдет ко мне, неужели я не буду танцовать между первыми, неужели меня не заметят все эти мужчины, которые теперь, кажется, и не видят меня, а ежели смотрят на меня, то смотрят с таким выражением, как будто говорят: А! это не она, так и нечего смотреть. Нет, это не может быть!» – думала она. – «Они должны же знать, как мне хочется танцовать, как я отлично танцую, и как им весело будет танцовать со мною».
Звуки Польского, продолжавшегося довольно долго, уже начинали звучать грустно, – воспоминанием в ушах Наташи. Ей хотелось плакать. Перонская отошла от них. Граф был на другом конце залы, графиня, Соня и она стояли одни как в лесу в этой чуждой толпе, никому неинтересные и ненужные. Князь Андрей прошел с какой то дамой мимо них, очевидно их не узнавая. Красавец Анатоль, улыбаясь, что то говорил даме, которую он вел, и взглянул на лицо Наташе тем взглядом, каким глядят на стены. Борис два раза прошел мимо них и всякий раз отворачивался. Берг с женою, не танцовавшие, подошли к ним.
Наташе показалось оскорбительно это семейное сближение здесь, на бале, как будто не было другого места для семейных разговоров, кроме как на бале. Она не слушала и не смотрела на Веру, что то говорившую ей про свое зеленое платье.
Наконец государь остановился подле своей последней дамы (он танцовал с тремя), музыка замолкла; озабоченный адъютант набежал на Ростовых, прося их еще куда то посторониться, хотя они стояли у стены, и с хор раздались отчетливые, осторожные и увлекательно мерные звуки вальса. Государь с улыбкой взглянул на залу. Прошла минута – никто еще не начинал. Адъютант распорядитель подошел к графине Безуховой и пригласил ее. Она улыбаясь подняла руку и положила ее, не глядя на него, на плечо адъютанта. Адъютант распорядитель, мастер своего дела, уверенно, неторопливо и мерно, крепко обняв свою даму, пустился с ней сначала глиссадом, по краю круга, на углу залы подхватил ее левую руку, повернул ее, и из за всё убыстряющихся звуков музыки слышны были только мерные щелчки шпор быстрых и ловких ног адъютанта, и через каждые три такта на повороте как бы вспыхивало развеваясь бархатное платье его дамы. Наташа смотрела на них и готова была плакать, что это не она танцует этот первый тур вальса.
Князь Андрей в своем полковничьем, белом (по кавалерии) мундире, в чулках и башмаках, оживленный и веселый, стоял в первых рядах круга, недалеко от Ростовых. Барон Фиргоф говорил с ним о завтрашнем, предполагаемом первом заседании государственного совета. Князь Андрей, как человек близкий Сперанскому и участвующий в работах законодательной комиссии, мог дать верные сведения о заседании завтрашнего дня, о котором ходили различные толки. Но он не слушал того, что ему говорил Фиргоф, и глядел то на государя, то на сбиравшихся танцовать кавалеров, не решавшихся вступить в круг.
Князь Андрей наблюдал этих робевших при государе кавалеров и дам, замиравших от желания быть приглашенными.