Бельгия в Первой мировой войне

Королевство Бельгия вступило в Первую мировую войну 3 августа 1914 года. В этот день германская армия, нарушив нейтралитет страны, пересекла государственную границу Бельгии. Бельгийская армия была вынуждена присоединиться к войскам Антанты и принять участие в конфликте. Во время войны бо́льшая часть территории страны была оккупирована захватчиками.

В ходе войны Германия создала оккупационную администрацию, а немецкие войска совершили ряд военных преступлений против мирного населения. В Первой мировой войне Бельгия потеряла погибшими 58 637 военнослужащих и около 10 000 мирных жителей.

После окончания войны Бельгия как союзница стран-победительниц участвовала в Парижской мирной конференции, по итогам которой Бельгии выплачивались репарации, а также по мандату Лиги Наций под управление Бельгии передавалась германская колония в Африке — Руанда-Урунди.

Вступление в войну

Согласно германскому плану войны, разработанному начальником Генерального Штаба германской армии Шлиффеном в 1905 году, немецкие войска в случае войны должны использовать территорию Бельгии для обхода основных оборонительных рубежей Франции. Таким образом Бельгия оказывалась втянутой в предстоящую войну. Нейтралитет Бельгии гарантировался Лондонским договором 1839 года. Несмотря на это руководство Германии было настроено на нарушение бельгийского нейтралитета, а германский канцлер Бетман-Гольвег назвал Лондонский договор «клочком бумаги».

После начала Первой мировой войны, 2 августа 1914 года германский посол в Бельгии Белов-Залеске предъявил министру иностранных дел Бельгии Жюльену Давиньону ультиматум с требованием пропустить немецкие войска через свою территорию. На следующий день, 3 августа бельгийское правительство отвергло это требование. После этого германские войска начали вторжение на её территорию. В ответ на это один из гарантов бельгийского нейтралитета — Британская империя 4 августа объявила Германии войну.

Вооружённые силы

Главнокомандующим бельгийской армией являлся король Альберт I, а начальником генерального штаба был генерал Селльер де Моранвиль. Ставка бельгийской армии находилась в Брюсселе. После окончания мобилизации в Бельгии, полевые войска составляли 117 000 человек и 312 орудий. Кроме этого имелось ещё 175 000 военнослужащих в резервных частях и гарнизонах крепостей. Общая численность бельгийских вооружённых сил на момент окончания мобилизации составила 375 000 человек.

Армия насчитывала 6 пехотных и 1 кавалерийскую дивизию:

• 1-я пехотная дивизия (командующий генерал-лейтенант Баикс) — Гент
• 2-я пехотная дивизия (командующий генерал-лейтенант Дассин) — Антверпен
• 3-я пехотная дивизия (командующий генерал-лейтенант Леман) — Льеж
• 4-я пехотная дивизия (командующий генерал-лейтенант Мишель) — Намюр и Шарлеруа
• 5-я пехотная дивизия (командующий генерал-лейтенант Рувет) — Монс
• 6-я пехотная дивизия (командующий генерал-лейтенант Лантонноис ван Роде) — Брюссель
• Кавалерийская дивизия (командующий генерал-лейтенант де Витт) — Варем

Участие в боевых действиях

Западный фронт

См. также: Западный фронт Первой мировой войны

4 августа германские войска (25 000 пехотинцев, 8 000 кавалеристов и 124 орудия) перешли границу и двинулись к крепости Льеж, которая прикрывала переправы через реку Маас. 5 августа германские подразделения начали штурм крепости. Первые атаки не принесли немцам результата. На следующий день подразделениям 14-й пехотной бригады под командованием генерала Эриха Людендорфа удалось прорваться в Льеж, однако форты города продолжали сопротивление. Также 6 августа впервые в истории войн немцы применили воздушный налёт. Цеппелин «L-Z», вылетевший из Кёльна, сбросил 13 бомб на Льеж, убив 9 мирных жителей. 12 августа после подхода дополнительных немецких войск, подвоза тяжёлой артиллерии и отхода основных бельгийских сил из города немецкие войска сумели захватить крепость. К 16 августа все форты Льежа были захвачены немецкой армией, командующий 3-й бельгийской дивизией и комендант крепости Жерар Леман был ранен и попал в плен. После падения Льежа 1-я и 2-я германские армии начали переправу через Маас и наступление на Брюссель, Вавр и Намюр.

Полевая бельгийская армия прикрывала Брюссель, часть сил находились на реке Диль, 4-я пехотная дивизия оставалась для защиты Намюра. К 18 августа между наступающими германскими армиями и бельгийскими войсками завязались бои, в результате которых бельгийские части были отброшены за реку Диль. 20 августа отступающие бельгийские части подошли к Антверпену, в который бежало бельгийское правительство. Немецкое командование выделило часть сил из состава 1-й армии для осады Антверпена. В тот же день германские войска вошли в столицу королевства — Брюссель. 1-я, 2-я и 3-я немецкие армии преодолели значительную часть территории Бельгии и вышли на линию Брюссель — Намюр — Динан, готовясь вступить в сражение с французской армией.

25 августа части 2-й и 3-й германских армий захватили крепость Намюр, которая являлась важным железнодорожным узлом. После завершения Марнского сражения и падения Антверпена, бельгийское правительство перебралось в Гавр. Уцелевшие в ходе боёв 1914 года бельгийские подразделения (всего 48 000 солдат и офицеров) заняли участок бельгийской территории, не оккупированный германскими войсками (район Ипра). Бельгийские войска заняли позиции на реке Изер от Ипра до побережья.

Недостаточно укомплектованные бельгийские войска вели боевые действия против немецких войск в ходе боёв во Фландрии в конце 1914 года. 18 октября с ожесточённых столкновений бельгийцев с 4-й германской армией началось Фландрское сражение. Бельгийская армия, испытывая недостаток в артиллерийских боеприпасах, с трудом сдерживала натиск германских войск. Командование Антанты убеждало бельгийского короля продолжать сопротивление и обещало помощь. 25 октября бельгийцы приняли решение затопить низменный левый берег Изера, открыв шлюзы во время прилива. Позиции немецких войск были затоплены водой и 31 октября они были вынуждены уйти с левого берега Изера. Это привело к тому, что на данном участке фронта активные боевые действия прекратились.

После оккупации территории страны, к концу 1914 года на Западном фронте началась позиционная война. В апреле 1915 года на территории Бельгии в районе Ипра произошло наступление германской армии с применением химического оружия (хлор). В результате газовой атаки в течение нескольких минут погибли около 5000 человек. Через два дня была организована вторая газовая атака, однако командование Антанты снабдило обороняющиеся войска противогазами.

В 1917 году на территории Фландрии развернулись ожесточённые бои между британскими и немецкими войсками у Мессин и Пашендейля. В этих сражениях немцы начали применять новый отравляющий газ — иприт. Бельгийская армия принимала участие в боях во Фландрии, так в битве у Пашендейля сражались 40 бельгийских самолётов. Операции 1917 года во Фландрии не принесли ожидаемого успеха воюющим сторонам и привели к тяжёлым потерям.

Во второй половине 1918 года командование Антанты приняло решение провести решающее наступление с целью окончания войны. Бельгийские подразделения также участвовали в общем союзном наступлении. Король Бельгии Альберт I был назначен командующим Фландрской группировкой союзных войск. 11 ноября было подписано Компьенское перемирие, завершившее войну. Германские войска отступили с территории Бельгии.

Боевые действия в Африке

См. также: Африканский театр военных действий Первой мировой войны

Бельгийские колониальные войска участвовали в боевых действиях против германских войск в Конго и Восточной Африке. В боевых действиях против немецких колониальных войск участвовали полицейские силы Бельгийского Конго «Force Publique» (рус. «Общественные силы»). Основу этих сил составляли местные жители, командование осуществляли бельгийцы.

В 1916 году бельгийские колониальные войска захватили Руанду и Бурунди. После этого британские, бельгийские и португальские войска вторглись на территорию Германской Восточной Африки, однако одержать победу над германскими войсками Леттов-Форбека не удалось. Боевые действия переместились в португальскую колонию Мозамбик. Во время боевых действий в Африке потери бельгийских колониальных войск составили 9 077 туземцев и 58 бельгийцев.

Оккупация и военные преступления

В ходе оккупации значительной части бельгийской территории германской армией в 1914—1918 годах было убито около 6 000 гражданских лиц. Около 25 000 жилых домов и других зданий в 837 общинах Бельгии были уничтожены. Помимо этого около 1 500 000 бельгийцев (около 20 % населения страны) покинули страну и стали беженцами.

Во время занятия населённых пунктов германскими войсками, немецкими военнослужащими были совершены военные преступления в отношении гражданских лиц. Имеются свидетельства, что насилие в отношении гражданских лиц было преднамеренным в Льеже, Анденне, Лёвене и Динане.

Немецкие войска, опасаясь создания партизанских формирований на оккупированной бельгийской территории разрушали дома и казнили мирных жителей в восточной и центральной Бельгии, в том числе в Арсхоте (156 убитых), в Анденне (211 убитых), в Таминес (383 убитых), в Динане (674 убитых). Среди жертв были женщины и дети.

25 августа 1914 года германские войска захватили Лёвен и уничтожили библиотеку Лёвенского университета. В огне было уничтожено 300 000 книг, в том числе много средневековых книг и рукописей. В городе были убиты 248 жителей, 10 000 человек покинули свои дома и стали беженцами. Около 2000 зданий были разрушены и большое количество сырья, продовольствия и промышленного оборудования было переправлено в Германию. Эти действия германской армии были осуждены мировым сообществом.

Германские солдаты и офицеры помимо убийств совершали изнасилования и грабежи. В Брабанте немецкие военнослужащие заставили раздеться монахинь, под предлогом того, что они являются шпионами. В Арсхоте между августом и сентябрем 1914 года женщины неоднократно становились жертвами грабежей, убийств и изнасилований.

Итоги и последствия

После окончания войны состоялась Парижская мирная конференция, а в июне 1919 года был подписан Версальский договор между победителями и Германией. По условиям договора Бельгия получала округа Мальмеди и Эйпен, а также нейтральную и немецкую части Мореснета. Всего под контроль страны перешли 990 квадратных километров германской территории с 65 000 жителей. Позже, в 1922 году, часть бывшей германской колонии Восточная Африка — Руанда-Урунди — стала мандатной территорией Бельгии. Странам-победительницам также полагалась денежная компенсация. В 1920 году на конференции в Спа было определено, что 8 % от суммы немецких выплат достанется Бельгии.

Потери

См. также: Потери в Первой мировой войне

По данным советского исследователя Бориса Урланиса, потери бельгийской армии во время Первой мировой войны составили 58 637 убитых, пропавших без вести и умерших от ран. По данным бельгийского правительства, опубликованным в 1922, году потери Бельгии в войне составили: 26 338 убитыми, умершими от ран и несчастных случаев, а также 14 029 умершими от болезней и пропавшими без вести. В Африке бельгийские потери составили 18 270 человек погибшими. Общие потери в войне составили 58 637 человек. По данным военного департамента Великобритании Бельгия потеряла 13 716 убитыми и 24 456 пропавшими без вести на 11 ноября 1918 года. Однако в самом докладе говорится, что «эти цифры являются приблизительными и неполными». В ходе войны 62 000 гражданских лиц в Бельгии умерли от нехватки продовольствия и вследствие тяжёлых условий немецкого оккупационного режима. 30 000 бельгийцев умерло от испанского гриппа.

По данным российского журналиста Вадима Эрлихмана в ходе боевых действий в Африке, бельгийские колониальные войска потеряли погибшими около 5000 человек, а погибшие гражданские лица в Бельгийском Конго, из-за трудностей, связанных с войной насчитывали до 150 000 человек.

Память

11 ноября дата заключения Компьенского перемирия является официальным праздником и отмечается в Бельгии как «День перемирия». Как и во многих странах бывшей Антанты в этот день в Бельгии проходят праздничные мероприятия. Символом памяти жертв Первой мировой войны стал мак, покрывавший поля сражений во Фландрии. Существует традиция ношения бутоньерок в виде красных маков, на лацкане, в петлице пиджака или другой верхней одежды.

На территории Бельгии имеется значительное число мемориалов и военных кладбищ времён Первой мировой войны: Мененские ворота, Башня на Изере, Мемориал Пашендейль и другие. В братских могилах и на военных кладбищах Бельгии захоронены сотни тысяч военнослужащих Антанты и германской армии. Около 300 000 павших и захороненных на территории Бельгии военнослужащих Антанты в настоящее время не идентифицированы.

См. также

• Бельгия во Второй мировой войне

Ссылки

• На Викискладе есть медиафайлы по теме Бельгия в Первой мировой войне

Бельгия   Первая мировая война   Военная история

Отрывок, характеризующий Бельгия в Первой мировой войне

Вернувшись к караулке, Петя застал Денисова в сенях. Денисов в волнении, беспокойстве и досаде на себя, что отпустил Петю, ожидал его.
– Слава богу! – крикнул он. – Ну, слава богу! – повторял он, слушая восторженный рассказ Пети. – И чег'т тебя возьми, из за тебя не спал! – проговорил Денисов. – Ну, слава богу, тепег'ь ложись спать. Еще вздг'емнем до утг'а.
– Да… Нет, – сказал Петя. – Мне еще не хочется спать. Да я и себя знаю, ежели засну, так уж кончено. И потом я привык не спать перед сражением.
Петя посидел несколько времени в избе, радостно вспоминая подробности своей поездки и живо представляя себе то, что будет завтра. Потом, заметив, что Денисов заснул, он встал и пошел на двор.
На дворе еще было совсем темно. Дождик прошел, но капли еще падали с деревьев. Вблизи от караулки виднелись черные фигуры казачьих шалашей и связанных вместе лошадей. За избушкой чернелись две фуры, у которых стояли лошади, и в овраге краснелся догоравший огонь. Казаки и гусары не все спали: кое где слышались, вместе с звуком падающих капель и близкого звука жевания лошадей, негромкие, как бы шепчущиеся голоса.
Петя вышел из сеней, огляделся в темноте и подошел к фурам. Под фурами храпел кто то, и вокруг них стояли, жуя овес, оседланные лошади. В темноте Петя узнал свою лошадь, которую он называл Карабахом, хотя она была малороссийская лошадь, и подошел к ней.
– Ну, Карабах, завтра послужим, – сказал он, нюхая ее ноздри и целуя ее.
– Что, барин, не спите? – сказал казак, сидевший под фурой.
– Нет; а… Лихачев, кажется, тебя звать? Ведь я сейчас только приехал. Мы ездили к французам. – И Петя подробно рассказал казаку не только свою поездку, но и то, почему он ездил и почему он считает, что лучше рисковать своей жизнью, чем делать наобум Лазаря.
– Что же, соснули бы, – сказал казак.
– Нет, я привык, – отвечал Петя. – А что, у вас кремни в пистолетах не обились? Я привез с собою. Не нужно ли? Ты возьми.
Казак высунулся из под фуры, чтобы поближе рассмотреть Петю.
– Оттого, что я привык все делать аккуратно, – сказал Петя. – Иные так, кое как, не приготовятся, потом и жалеют. Я так не люблю.
– Это точно, – сказал казак.
– Да еще вот что, пожалуйста, голубчик, наточи мне саблю; затупи… (но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была. Можно это сделать?
– Отчего ж, можно.
Лихачев встал, порылся в вьюках, и Петя скоро услыхал воинственный звук стали о брусок. Он влез на фуру и сел на край ее. Казак под фурой точил саблю.
– А что же, спят молодцы? – сказал Петя.
– Кто спит, а кто так вот.
– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.
– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
– Вот и командир, – сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.


Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.
– Ну, готово у вас все? – сказал Денисов. – Давай лошадей.
Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги были слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по привычке, хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести, быстро вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар, подъехал к Денисову.
– Василий Федорович, вы мне поручите что нибудь? Пожалуйста… ради бога… – сказал он. Денисов, казалось, забыл про существование Пети. Он оглянулся на него.
– Об одном тебя пг'ошу, – сказал он строго, – слушаться меня и никуда не соваться.
Во все время переезда Денисов ни слова не говорил больше с Петей и ехал молча. Когда подъехали к опушке леса, в поле заметно уже стало светлеть. Денисов поговорил что то шепотом с эсаулом, и казаки стали проезжать мимо Пети и Денисова. Когда они все проехали, Денисов тронул свою лошадь и поехал под гору. Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими седоками в лощину. Петя ехал рядом с Денисовым. Дрожь во всем его теле все усиливалась. Становилось все светлее и светлее, только туман скрывал отдаленные предметы. Съехав вниз и оглянувшись назад, Денисов кивнул головой казаку, стоявшему подле него.
– Сигнал! – проговорил он.
Казак поднял руку, раздался выстрел. И в то же мгновение послышался топот впереди поскакавших лошадей, крики с разных сторон и еще выстрелы.
В то же мгновение, как раздались первые звуки топота и крика, Петя, ударив свою лошадь и выпустив поводья, не слушая Денисова, кричавшего на него, поскакал вперед. Пете показалось, что вдруг совершенно, как середь дня, ярко рассвело в ту минуту, как послышался выстрел. Он подскакал к мосту. Впереди по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим казаком и поскакал дальше. Впереди какие то люди, – должно быть, это были французы, – бежали с правой стороны дороги на левую. Один упал в грязь под ногами Петиной лошади.
У одной избы столпились казаки, что то делая. Из середины толпы послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое, что он увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза, державшегося за древко направленной на него пики.
– Ура!.. Ребята… наши… – прокричал Петя и, дав поводья разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице.
Впереди слышны были выстрелы. Казаки, гусары и русские оборванные пленные, бежавшие с обеих сторон дороги, все громко и нескладно кричали что то. Молодцеватый, без шапки, с красным нахмуренным лицом, француз в синей шинели отбивался штыком от гусаров. Когда Петя подскакал, француз уже упал. Опять опоздал, мелькнуло в голове Пети, и он поскакал туда, откуда слышались частые выстрелы. Выстрелы раздавались на дворе того барского дома, на котором он был вчера ночью с Долоховым. Французы засели там за плетнем в густом, заросшем кустами саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот. Подъезжая к воротам, Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным, зеленоватым лицом, кричавшего что то людям. «В объезд! Пехоту подождать!» – кричал он, в то время как Петя подъехал к нему.
– Подождать?.. Ураааа!.. – закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что то шлепнувшие пули. Казаки и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома. Французы в колеблющемся густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свето костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.
Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел к нему из за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.
– Готов, – сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.


О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.


22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.