Белёвцева, Наталия Алексеевна
Поделись знанием:
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.
Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.
Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.
Однажды княжна Марья, в середине дня, заметив, что Наташа дрожит в лихорадочном ознобе, увела ее к себе и уложила на своей постели. Наташа легла, но когда княжна Марья, опустив сторы, хотела выйти, Наташа подозвала ее к себе.
– Мне не хочется спать. Мари, посиди со мной.
– Ты устала – постарайся заснуть.
– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.
Наташа похудела, побледнела и физически так стала слаба, что все постоянно говорили о ее здоровье, и ей это приятно было. Но иногда на нее неожиданно находил не только страх смерти, но страх болезни, слабости, потери красоты, и невольно она иногда внимательно разглядывала свою голую руку, удивляясь на ее худобу, или заглядывалась по утрам в зеркало на свое вытянувшееся, жалкое, как ей казалось, лицо. Ей казалось, что это так должно быть, и вместе с тем становилось страшно и грустно.
Один раз она скоро взошла наверх и тяжело запыхалась. Тотчас же невольно она придумала себе дело внизу и оттуда вбежала опять наверх, пробуя силы и наблюдая за собой.
Другой раз она позвала Дуняшу, и голос ее задребезжал. Она еще раз кликнула ее, несмотря на то, что она слышала ее шаги, – кликнула тем грудным голосом, которым она певала, и прислушалась к нему.
Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлавшим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана заживала изнутри. В конце января княжна Марья уехала в Москву, и граф настоял на том, чтобы Наташа ехала с нею, с тем чтобы посоветоваться с докторами.
После столкновения при Вязьме, где Кутузов не мог удержать свои войска от желания опрокинуть, отрезать и т. д., дальнейшее движение бежавших французов и за ними бежавших русских, до Красного, происходило без сражений. Бегство было так быстро, что бежавшая за французами русская армия не могла поспевать за ними, что лошади в кавалерии и артиллерии становились и что сведения о движении французов были всегда неверны.
Люди русского войска были так измучены этим непрерывным движением по сорок верст в сутки, что не могли двигаться быстрее.
Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только ясно понять значение того факта, что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения от Тарутина не более пяти тысяч человек, не потеряв сотни людей пленными, армия русская, вышедшая из Тарутина в числе ста тысяч, пришла к Красному в числе пятидесяти тысяч.
Быстрое движение русских за французами действовало на русскую армию точно так же разрушительно, как и бегство французов. Разница была только в том, что русская армия двигалась произвольно, без угрозы погибели, которая висела над французской армией, и в том, что отсталые больные у французов оставались в руках врага, отсталые русские оставались у себя дома. Главная причина уменьшения армии Наполеона была быстрота движения, и несомненным доказательством тому служит соответственное уменьшение русских войск.
Вся деятельность Кутузова, как это было под Тарутиным и под Вязьмой, была направлена только к тому, чтобы, – насколько то было в его власти, – не останавливать этого гибельного для французов движения (как хотели в Петербурге и в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить движение своих войск.
Но, кроме того, со времени выказавшихся в войсках утомления и огромной убыли, происходивших от быстроты движения, еще другая причина представлялась Кутузову для замедления движения войск и для выжидания. Цель русских войск была – следование за французами. Путь французов был неизвестен, и потому, чем ближе следовали наши войска по пятам французов, тем больше они проходили расстояния. Только следуя в некотором расстоянии, можно было по кратчайшему пути перерезывать зигзаги, которые делали французы. Все искусные маневры, которые предлагали генералы, выражались в передвижениях войск, в увеличении переходов, а единственно разумная цель состояла в том, чтобы уменьшить эти переходы. И к этой цели во всю кампанию, от Москвы до Вильны, была направлена деятельность Кутузова – не случайно, не временно, но так последовательно, что он ни разу не изменил ей.
Кутузов знал не умом или наукой, а всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат, что французы побеждены, что враги бегут и надо выпроводить их; но вместе с тем он чувствовал, заодно с солдатами, всю тяжесть этого, неслыханного по быстроте и времени года, похода.
Но генералам, в особенности не русским, желавшим отличиться, удивить кого то, забрать в плен для чего то какого нибудь герцога или короля, – генералам этим казалось теперь, когда всякое сражение было и гадко и бессмысленно, им казалось, что теперь то самое время давать сражения и побеждать кого то. Кутузов только пожимал плечами, когда ему один за другим представляли проекты маневров с теми дурно обутыми, без полушубков, полуголодными солдатами, которые в один месяц, без сражений, растаяли до половины и с которыми, при наилучших условиях продолжающегося бегства, надо было пройти до границы пространство больше того, которое было пройдено.
В особенности это стремление отличиться и маневрировать, опрокидывать и отрезывать проявлялось тогда, когда русские войска наталкивались на войска французов.
Так это случилось под Красным, где думали найти одну из трех колонн французов и наткнулись на самого Наполеона с шестнадцатью тысячами. Несмотря на все средства, употребленные Кутузовым, для того чтобы избавиться от этого пагубного столкновения и чтобы сберечь свои войска, три дня у Красного продолжалось добивание разбитых сборищ французов измученными людьми русской армии.
Толь написал диспозицию: die erste Colonne marschiert [первая колонна направится туда то] и т. д. И, как всегда, сделалось все не по диспозиции. Принц Евгений Виртембергский расстреливал с горы мимо бегущие толпы французов и требовал подкрепления, которое не приходило. Французы, по ночам обегая русских, рассыпались, прятались в леса и пробирались, кто как мог, дальше.
Милорадович, который говорил, что он знать ничего не хочет о хозяйственных делах отряда, которого никогда нельзя было найти, когда его было нужно, «chevalier sans peur et sans reproche» [«рыцарь без страха и упрека»], как он сам называл себя, и охотник до разговоров с французами, посылал парламентеров, требуя сдачи, и терял время и делал не то, что ему приказывали.
– Дарю вам, ребята, эту колонну, – говорил он, подъезжая к войскам и указывая кавалеристам на французов. И кавалеристы на худых, ободранных, еле двигающихся лошадях, подгоняя их шпорами и саблями, рысцой, после сильных напряжений, подъезжали к подаренной колонне, то есть к толпе обмороженных, закоченевших и голодных французов; и подаренная колонна кидала оружие и сдавалась, чего ей уже давно хотелось.
Под Красным взяли двадцать шесть тысяч пленных, сотни пушек, какую то палку, которую называли маршальским жезлом, и спорили о том, кто там отличился, и были этим довольны, но очень сожалели о том, что не взяли Наполеона или хоть какого нибудь героя, маршала, и упрекали в этом друг друга и в особенности Кутузова.
Люди эти, увлекаемые своими страстями, были слепыми исполнителями только самого печального закона необходимости; но они считали себя героями и воображали, что то, что они делали, было самое достойное и благородное дело. Они обвиняли Кутузова и говорили, что он с самого начала кампании мешал им победить Наполеона, что он думает только об удовлетворении своих страстей и не хотел выходить из Полотняных Заводов, потому что ему там было покойно; что он под Красным остановил движенье только потому, что, узнав о присутствии Наполеона, он совершенно потерялся; что можно предполагать, что он находится в заговоре с Наполеоном, что он подкуплен им, [Записки Вильсона. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ] и т. д., и т. д.
| Наталия Алексеевна Белёвцева | |
 Наталия Алексеевна Белёвцева в роли Юдифи в спектакле "Уриэль Акоста" К. Гуцкова (1924) | |
| Дата рождения: | |
|---|---|
| Место рождения: | |
| Дата смерти: | |
| Место смерти: | |
| Профессия: | |
| Гражданство: |
|
| Годы активности: |
1913—1972 |
| Театр: | |
| Награды: |
|
| IMDb: | |
Наталия Алексеевна Белёвцева при рождении Гессинг[1] (1895—1974) — советская актриса театра и кино. Артистка московского Малого театра. Народная артистка РСФСР (1954).
Содержание
Биография
Наталия Белёвцева происходила из дворянской семьи русской интеллигенции XIX века. Тогда много внимания в воспитании уделялось литературе, и актриса сама писала стихи, хорошо знала французский. По воспоминаниям её подруги и партнёрши по сцене Малого театра Ирины Ликсо она в юные годы много путешествовала (побывала даже в Китае, Индии) и увлекательно рассказывала о своих поездках[2]. Выпускница Алфёровской гимназии, где много играла в гимназическом театре под руководством А. Д. Алфёрова[1].
О своей жизни Наталье Алексеевна рассказала сама в мемуарной книге «Глазами актрисы» (Н. А. Белевцева «Глазами актрисы». М., ВТО, 1974).
Она была поздним ребёнком в семье; когда родилась, старшей сестре Анне (по-домашнему Оня) было 22 года. Та закончила учёбу в театральном училище в классе А. П. Ленского и поступила в труппу императорского Малого театра, где играла под сценическим псевдонимом Матвеева (Матвеева, Анна Алексеевна с 1898 по 1916 г. работала в Малом театре). Среди её ролей: Агафья Тихоновна в «Женитьбе» Гоголя, Чебоксарова в «Бешеных деньгах», Хлестова в «Горе от ума», Кабаниха в «Грозе», Звездинцева в «Плодах просвещения». Наталья пошла по пути старшей сестры и через какое-то время вместе с ней играла в одних спектаклях. С детства она была знакома со многими актёрами труппы Малого театра — сослуживцами старшей сестры. Среди них был и Н. М. Падарин, который, собственно, и заметил дарование юной Натальи, копировавшей смешно и точно впечатления от окружавших её на отдыхе в Крыму людей. По его призыву она поступила в театральную школу Фёдора Акимовича Ухова в Мерзляковском переулке, где в то время преподавала старшая сестра.
А вскоре, в том же 1913 году состоялся дебют Наталии в Сергиевском Народном доме в поставленном старшей сестрой водевиле «Шашки». Летом следующего 1914 года старшая сестра, организовавшая гастрольную поездку актёров Малого театра по провинциальным городам России, взяла с собой молодую актрису младшую сестру. Несмотря на начавшуюся войну, артистическая жизни в Москве продолжалась. Осенью того же 1914 года Оня открыла свою драматическую школу. Это было просторное помещение бывшей Адашевской школы, оно занимало целый этаж большого дома Фабрициуса, что на Арбатской площади. Здесь же и поселились обе сестры: одна педагог школы, вторая ученица. Среди учителей юной Натальи той поры: Н. М. Падарин, И. Н. Худолеев и И. Н. Певцов.
«Ещё будучи студенткой сыграла Таню в спектакле „Грех да беда на кого не живёт“ А. Н. Островского. После спектакля к ней за кулисы пришла сама Е. Д. Турчанинова. „Я счастлива за вас, дорогая. Это отлично“, сказала знаменитая артистка. И подарила Наташе маленький брелок, принадлежавший до этого её покойной дочери. Так нередко в те времена „старики“ напутствовали молодых талантов»[3]
Официальный сайт Малого театра дает об актрисе такую информацию: в 1916 окончила драматические курсы E. Музиль в Москве. В том же году дебютировала в Московском драматическом театре Е. Суходольской[4].
Сама же о себе актриса рассказывала в мемуарной книге: «По классу Певцова я сдавала пролог из „Орлеанской девы“. Илларион Николаевич устроил наш экзамен на сцене Московского Драматического театра, где он сам в то время работал. Зрительный зал был переполнен, мы были взволнованы, играли с подъёмом и имели успех. Ко мне за кулисы пришла директриса Драматического театра Е. М. Суходольская с приглашением зайти к ней в ближайшие дни для переговоров.
Через несколько дней со словами: „Вот вам Офелия и Корделия“ Певцов ввел меня в директорский кабинет Московского Драматического театра. Я заключила мой первый контракт на 75 рублей в месяц, на роли инженю. Была весна 1916 года».[5]
В Московском Драматическом театре Наталья Белёвцева играла до 1919 года, пережив здесь надвинувшуюся революцию, в которой ничего не понимала, занятая своей артистической деятельностью. Правда, одно лето 1917 года она выступала в городе Лубны в драматической труппе А. А. Матвеевой.
Недолгое время работала в Курске.
С 6 июня 1922 года по 14 июня 1972 года Наталья Белёвцева актриса московского Малого театра, где проработала 50 лет и вошла в число корифеев театра.
Однако несмотря на внешнюю успешность актёрской карьеры и занятость в главных ролях, не все в её судьбе складывалось так, как хотелось бы ей самой. Интеллигентный, тонкий и душевно ранимый человек, ей порой очень трудно приходилось в официально-официозном театре советской поры. Достаточно ясно об этом сказала много работавшая с ней Ирина Ликсо: «Но её жизнь в театре не всегда складывалась гладко. Случались и продолжительные „окна“, когда не было ролей. Человек деликатный, она не умела постоять за себя и тяжело переживала вынужденные простои. Остроумный человек, она писала не только лирические, но и сатирические стихи и эпиграммы, откликалась на разные театральные события. Помню, как на одной из встреч Нового года она читала очень точные эпиграммы на исполнителей недавно состоявшейся постановки „Горя от ума“. … Актёры, которые не умеют за себя постоять, часто лишаются не только ролей. Но, с другой стороны, во что превратились бы мы и наши театры, если бы все вдруг научились расталкивать друг друга? Неоспоримое достоинство Натальи Алексеевны, помимо всего, состояло как раз в том, что она была человеком удивительно деликатным, интеллигентным, скромным, тонким, благородным»[2].
Ушла из жизни 8 августа 1974 года. Похоронена на Ваганьковском кладбище, участок № 35.
Творчество
Роли в театре
Роли в Драматическом театре (1916—1919)
- «Хамелеон» E.П.Карпова — Глаша
- «Горсть пепла» И. А. Новикова — Татьяна Страхова
- «Касатка» А. Н. Толстого — Раиса Глебовна
- «Странный человек» М. Ю. Лермонтова — Княжна Софья
- «Изнанка жизни» X. Бенавенте — Сильвия
- «Псиша» Ю. Д. Беляева — Псиша
- «Мисс Гоббс» Д.-К. Джерома — Мисс Гоббс
- «Певец своей печали» — Шейна
- «Тот, кто получает пощечины» Л. Н. Андреева — Консуэлла
- «Тени прошлого» А. Измайлова — Ира, племянница Ашанина
- «Дама с камелиями» А. Дюма-сына — Нишетта
- «Грех да беда на кого не живёт» А. Н. Островского — Татьяна Даниловна
- «Дворянское гнездо» по И. С. Тургеневу — Лиза
- «Савва» Л. Н. Андреева — Олимпиада
- «Павел I» Д. С. Мережковского — Елизавета, жена Александра
- «Последние» М. Горького — Надежда
- «Лесные тайны» Е. Н. Чирикова Зорька, Алёнушка
Государственный Показательный театр
- «Мера за меру» У. Шекспира — Изабелла
- «Дикие лебеди» по Г.-Х. Андерсену — Принцесса Элиза
Курский Городской театр имени М. С. Щепкина
Сезоны 1920/1921 и 1921/1922 годов
- «Гроза» А. Н. Островского — Катерина
- «Роман» Э. Шелдона — Рита Ковалини
- «Мечта любви» А. Косоротова — Мари Шардэн
- «Три сестры» А. П. Чехова — Маша
- «Сестры Кедровы» Н. Григорьева-Истомина — Таня
- «Дворянское гнездо» по И. С. Тургеневу — Лиза
- «Тот, кто получает пощечины» Л. Н. Андреева — Консуэлла
Малый театр
- «Снегурочка» А. Н. Островского. Режиссёр: П. М. Садовский — Снегурочка
- «Недоросль» Д. И. Фонвизина. Режиссёр: Н. О. Волконский — Софья
- «Венецианский купец» Шекспира — Порция
- «На всякого мудреца довольно простоты» А. Н. Островского. Режиссёр: И. С. Платон — Машенька
- «Железная стена» Б. К. Рынды-Алексеева. Режиссёр: И. С. Платон — Елена Либгантен
- «Медвежья свадьба» А. В. Луначарского — Мария
- «Бедность не порок» А. Н. Островского. Постановка И. С. Платона и Л. М. Прозоровского — Любовь Гордеевна
- «Горе от ума» А. С. Грибоедова. Режиссёр: А. А. Санин — Софья
- «Уриэль Акоста» К. Гуцкова. Постановка Л. М. Прозоровского — Юдифь
- «Матрос» Т. Соважа и Э. Делюрье. Постановка И. С. Платона — Жанетта
- «Заговор Фиеско в Генуе» Ф. Шиллера. Постановка Н. О. Волконского — Леонора
- «Обетованная земля» С. Моэма. Пост. Н. О. Волконского — Нора Марш
- «Загмук» А. Г. Глебова. Постановка Н. О. Волконского — Ильтани
- «Собор Парижской богоматери» по В. Гюго. Постановка И. С. Платона и Н. Ф. Костромского — Эсмеральда
- «Доходное место» А. Н. Островского. Постановка Н. О. Волконского — Вышневская
- «Грех да беда на кого не живёт» А. Н. Островского. Постановка М. С. Нарокова — Татьяна Даниловна
- «Бесприданница» А. Н. Островского — Лариса
- «Бархат и лохмотья» А. В. Луначарского и Э. Штуккена. Постановка Н. О. Волконского — Рахильда
- «Растеряева улица» по Г.Успенскому. Автор инсценировки и режиссёр: М. С. Нароков — Липочка
- «Мещанин во дворянстве» Ж.-Б. Мольера. Постановка Н. А. Попова — Люсиль
- «Смена героев» Б. С. Ромашова. Постановка М. С. Нарокова — Белопольская
- «Ясный лог» К. А. Тренева. Постановка Л. М. Прозоровского — Наталья
- «Стакан воды» Э. Скриба — Королева Анна
- «Враги» М. Горького. Режиссёр: К. П. Хохлов — Татьяна
- «Дон Карлос» Ф. Шиллера. Режиссёр К. А. Марджанов — Елизавета Валуа
- «Волки и овцы» А. Н. Островского. Постановка К. П. Хохлова — Купавина
- «Слава» В. М. Гусева, постановка К. П. Хохлова — Елена
- «Лес» А. Н. Островского. Постановка Л. М. Прозоровского —Аксюша
- «Горе от ума» А. С. Грибоедова. Постановка П. М. Садовского. Режиссёры И. Я. Судаков и С. П. Алексеев — Наталья Дмитриевна
- «Евгения Гранде» О. де Бальзака. Режиссёр: К. А. Зубов — Евгения
- «Варвары» М. Горького. Режиссёры: К. А. Зубов и И. Я. Судаков — Лидия (в 1953 году спектакль был записан на кинопленку — «Варвары. Сцены в уездном городе», киностудия им. Горького
- «За Камою-рекой» В. А. Тихонова. Постановка Е. П. Велихова. Режиссёр А. П. Грузинский — Матильда Ивановна
- «Бесприданница» А. Н. Островского. Постановка К. А. Зубова. Режиссёры Л. М. Прозоровский и Б. И. Никольский — Огудалова
- «Коварство и любовь». Ф. Шиллера. Спектакль возобновлен В. И. Цыганковым — Госпожа Миллер
- «Заговор обреченных» Н. Е. Вирты. Постановка К. А. Зубова. Режиссёры М. Е. Турбина (Гер) и М. Н. Гладков — Мина
- «Тайная война» В. С. Михайлова и Л. С. Самойлова. Постановка Е. И. Страдомской — Туманова
- «Горе от ума» А. С. Грибоедова — Графиня-внучка
- «Живой труп» Л. Н. Толстого. Постановка Л. А. Волкова — Каренина
- «Стакан воды» Э. Скриба. Спектакль возобновлен Б. П. Бриллиантовым — Королева Анна
- «Шакалы» А. М. Якобсона. Постановка Б. И. Равенских. Режиссёр М. Н. Гладков — Дорис
- «Воспитанница» А. Н. Островского. Режиссёры: В. И. Цыганков и М. Н. Гладков — Уланбекова
- «Доктор философии» Б. Нушича. Постановка К. А. Зубова — Мара
- «Одна ночь» Б. Л. Горбатова. Постановка В. И. Цыганкова — Лариса Даниловна
- «Почему улыбались звезды» А. Е. Корнейчука. Постановка Б. И. Равенских. Режиссёр М. Е. Турбина — Зинаида Николаевна
- «Веер леди Уиндермиер» О.Уайльда. Режиссёр: В. Г. Комиссаржевский — Герцогиня Бервик
- «Свои люди — сочтемся» А. Н. Островского. Постановка Л. А. Волкова — Устинья Наумовна
- «Село Степанчиково и его обитатели» по Ф. М. Достоевскому. Постановка Л. А. Волкова — Прасковья Ильинична
- «Живой труп» Л. Н. Толстого. Режиссёр: Л. А. Волков (возобновление). — Каренина
- «Крылья» А.Корнейчука. Режиссёры: К. А. Зубов и В. И. Цыганков — Горицвет
- «Ярмарка тщеславия» У.Теккерея. Режиссёры: И. В. Ильинский и В. И. Цыганков — Мисс Кроули
- «Горе от ума» А.Грибоедова. Режиссёр: Е. Р. Симонов — Графиня-бабушка
- «Нас где-то ждут» А. Н. Арбузова. Постановка Е. Р. Симонова. Режиссёр М. М. Новохижин — Тетя Паша
- «Главная роль» С. И. Алешина. Постановка Л. В. Варпаховского. — Вера Антоновна
- «Правда — хорошо, а счастье лучше» А. Н. Островского. Постановка Б. А. Бабочкина — Мавра Тарасовна
- «Джон Рид» Е. Р. Симонова. Режиссёр он же — Донья Луиса
- «Достигаев и другие» М. Горького. Постановка Б. А. Бабочкина — Ксения
Роли в кино
- 1917 — Кира Зубова — Нина
- 1918 — Драма на охоте — Ольга
- 1918 — Живой труп — Саша
- 1954 — Анна на шее — Княгиня
Напишите отзыв о статье "Белёвцева, Наталия Алексеевна"
Примечания
- ↑ 1 2 Реформатская Мария. Алфёровская гимназия // Наша Плющиха. Тетрадь воспоминаний. М.: Близнецы. 2008. С. 410.
- ↑ 1 2 [old.maly.ru/!_work/history/belevcevan16.html Она помогала не только «Стаканом воды»] // Ирина Ликсо. «Вечерняя Москва» 5.1.1995 г.
- ↑ [old.maly.ru/!_work/history/belevcevan15.html «А голос так дивно звучал»] // Александр ШЕВЛЯКОВ. «Подмосковные известия» 2 февраля 1995 года
- ↑ [www.maly.ru/news_more.php?number=1&day=10&month=5&year=2006 Наталия Алексеевна Белевцева]
- ↑ [old.maly.ru/!_work/history/belevcevan_book.html Н. А. Белевцева «Глазами актрисы» М., ВТО, 1974] Часть вторая. Артистическая юность
Ссылки
Отрывок, характеризующий Белёвцева, Наталия Алексеевна
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.
Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.
Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.
Однажды княжна Марья, в середине дня, заметив, что Наташа дрожит в лихорадочном ознобе, увела ее к себе и уложила на своей постели. Наташа легла, но когда княжна Марья, опустив сторы, хотела выйти, Наташа подозвала ее к себе.
– Мне не хочется спать. Мари, посиди со мной.
– Ты устала – постарайся заснуть.
– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.
Наташа похудела, побледнела и физически так стала слаба, что все постоянно говорили о ее здоровье, и ей это приятно было. Но иногда на нее неожиданно находил не только страх смерти, но страх болезни, слабости, потери красоты, и невольно она иногда внимательно разглядывала свою голую руку, удивляясь на ее худобу, или заглядывалась по утрам в зеркало на свое вытянувшееся, жалкое, как ей казалось, лицо. Ей казалось, что это так должно быть, и вместе с тем становилось страшно и грустно.
Один раз она скоро взошла наверх и тяжело запыхалась. Тотчас же невольно она придумала себе дело внизу и оттуда вбежала опять наверх, пробуя силы и наблюдая за собой.
Другой раз она позвала Дуняшу, и голос ее задребезжал. Она еще раз кликнула ее, несмотря на то, что она слышала ее шаги, – кликнула тем грудным голосом, которым она певала, и прислушалась к нему.
Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлавшим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана заживала изнутри. В конце января княжна Марья уехала в Москву, и граф настоял на том, чтобы Наташа ехала с нею, с тем чтобы посоветоваться с докторами.
После столкновения при Вязьме, где Кутузов не мог удержать свои войска от желания опрокинуть, отрезать и т. д., дальнейшее движение бежавших французов и за ними бежавших русских, до Красного, происходило без сражений. Бегство было так быстро, что бежавшая за французами русская армия не могла поспевать за ними, что лошади в кавалерии и артиллерии становились и что сведения о движении французов были всегда неверны.
Люди русского войска были так измучены этим непрерывным движением по сорок верст в сутки, что не могли двигаться быстрее.
Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только ясно понять значение того факта, что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения от Тарутина не более пяти тысяч человек, не потеряв сотни людей пленными, армия русская, вышедшая из Тарутина в числе ста тысяч, пришла к Красному в числе пятидесяти тысяч.
Быстрое движение русских за французами действовало на русскую армию точно так же разрушительно, как и бегство французов. Разница была только в том, что русская армия двигалась произвольно, без угрозы погибели, которая висела над французской армией, и в том, что отсталые больные у французов оставались в руках врага, отсталые русские оставались у себя дома. Главная причина уменьшения армии Наполеона была быстрота движения, и несомненным доказательством тому служит соответственное уменьшение русских войск.
Вся деятельность Кутузова, как это было под Тарутиным и под Вязьмой, была направлена только к тому, чтобы, – насколько то было в его власти, – не останавливать этого гибельного для французов движения (как хотели в Петербурге и в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить движение своих войск.
Но, кроме того, со времени выказавшихся в войсках утомления и огромной убыли, происходивших от быстроты движения, еще другая причина представлялась Кутузову для замедления движения войск и для выжидания. Цель русских войск была – следование за французами. Путь французов был неизвестен, и потому, чем ближе следовали наши войска по пятам французов, тем больше они проходили расстояния. Только следуя в некотором расстоянии, можно было по кратчайшему пути перерезывать зигзаги, которые делали французы. Все искусные маневры, которые предлагали генералы, выражались в передвижениях войск, в увеличении переходов, а единственно разумная цель состояла в том, чтобы уменьшить эти переходы. И к этой цели во всю кампанию, от Москвы до Вильны, была направлена деятельность Кутузова – не случайно, не временно, но так последовательно, что он ни разу не изменил ей.
Кутузов знал не умом или наукой, а всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат, что французы побеждены, что враги бегут и надо выпроводить их; но вместе с тем он чувствовал, заодно с солдатами, всю тяжесть этого, неслыханного по быстроте и времени года, похода.
Но генералам, в особенности не русским, желавшим отличиться, удивить кого то, забрать в плен для чего то какого нибудь герцога или короля, – генералам этим казалось теперь, когда всякое сражение было и гадко и бессмысленно, им казалось, что теперь то самое время давать сражения и побеждать кого то. Кутузов только пожимал плечами, когда ему один за другим представляли проекты маневров с теми дурно обутыми, без полушубков, полуголодными солдатами, которые в один месяц, без сражений, растаяли до половины и с которыми, при наилучших условиях продолжающегося бегства, надо было пройти до границы пространство больше того, которое было пройдено.
В особенности это стремление отличиться и маневрировать, опрокидывать и отрезывать проявлялось тогда, когда русские войска наталкивались на войска французов.
Так это случилось под Красным, где думали найти одну из трех колонн французов и наткнулись на самого Наполеона с шестнадцатью тысячами. Несмотря на все средства, употребленные Кутузовым, для того чтобы избавиться от этого пагубного столкновения и чтобы сберечь свои войска, три дня у Красного продолжалось добивание разбитых сборищ французов измученными людьми русской армии.
Толь написал диспозицию: die erste Colonne marschiert [первая колонна направится туда то] и т. д. И, как всегда, сделалось все не по диспозиции. Принц Евгений Виртембергский расстреливал с горы мимо бегущие толпы французов и требовал подкрепления, которое не приходило. Французы, по ночам обегая русских, рассыпались, прятались в леса и пробирались, кто как мог, дальше.
Милорадович, который говорил, что он знать ничего не хочет о хозяйственных делах отряда, которого никогда нельзя было найти, когда его было нужно, «chevalier sans peur et sans reproche» [«рыцарь без страха и упрека»], как он сам называл себя, и охотник до разговоров с французами, посылал парламентеров, требуя сдачи, и терял время и делал не то, что ему приказывали.
– Дарю вам, ребята, эту колонну, – говорил он, подъезжая к войскам и указывая кавалеристам на французов. И кавалеристы на худых, ободранных, еле двигающихся лошадях, подгоняя их шпорами и саблями, рысцой, после сильных напряжений, подъезжали к подаренной колонне, то есть к толпе обмороженных, закоченевших и голодных французов; и подаренная колонна кидала оружие и сдавалась, чего ей уже давно хотелось.
Под Красным взяли двадцать шесть тысяч пленных, сотни пушек, какую то палку, которую называли маршальским жезлом, и спорили о том, кто там отличился, и были этим довольны, но очень сожалели о том, что не взяли Наполеона или хоть какого нибудь героя, маршала, и упрекали в этом друг друга и в особенности Кутузова.
Люди эти, увлекаемые своими страстями, были слепыми исполнителями только самого печального закона необходимости; но они считали себя героями и воображали, что то, что они делали, было самое достойное и благородное дело. Они обвиняли Кутузова и говорили, что он с самого начала кампании мешал им победить Наполеона, что он думает только об удовлетворении своих страстей и не хотел выходить из Полотняных Заводов, потому что ему там было покойно; что он под Красным остановил движенье только потому, что, узнав о присутствии Наполеона, он совершенно потерялся; что можно предполагать, что он находится в заговоре с Наполеоном, что он подкуплен им, [Записки Вильсона. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ] и т. д., и т. д.
Категории:
- Родившиеся 20 января
- Родившиеся в 1895 году
- Персоналии по алфавиту
- Родившиеся в Москве
- Умершие 8 августа
- Умершие в 1974 году
- Умершие в Москве
- Актрисы по алфавиту
- Актрисы Российской империи
- Актрисы СССР
- Актрисы России
- Актрисы XX века
- Народные артисты РСФСР
- Персоналии:Малый театр Москвы
- Похороненные на Ваганьковском кладбище
- Выпускницы Алфёровской гимназии
