Бенгель, Иоганн Альбрехт

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Иоганн Альбрехт Бенгель

Иоганн Альбрехт Бенгель (нем. Johann Albrecht Bengel; 24 июля 1687, Винненден — 2 ноября 1752, Штутгарт) — немецкий лютеранский библеист и теолог, основоположник текстологии Нового Завета.

Впервые предпринял попытку сгруппировать рукописи Нового Завета в начале XVIII века. Начал развивать методологию текстологического исследования.

Бенгель выделил две большие группы («народы») рукописей: «азиатскую» (включающую рукописи более позднего времени, происходившие из Константинополя и близлежащих районов) и «африканскую» (в которую вошли рукописи двух подгрупп, представленных Александрийским кодексом и старолатинским текстом). Именно этот аспект исследований Бенгеля получил развитие в трудах его последователей, разрабатывавших концепции учёного в XVIII и XIX веке.





Биография

Отец учёного умер в 1693 году, и Бенгеля обучал друг, учитель в одной из гимназий Штутгарта. В 1703 году Бенгель покинул Штутгарт и поступил в Тюбингенский университет студентом лютеранской богословской семинарии. Свободное время он посвящал внимательному изучению трудов Аристотеля и Спинозы, а также богословских работ Филипа Шпенера, Иоганна Арндта (нем. Johann Arndt) и Августа Франке. Бенгель настолько хорошо знал метафизику Спинозы, что один из профессоров выбрал его для подготовки материалов трактата De Spinosismo, который позднее был опубликован.

После окончания университета Бенгель посвятил себя богословию. Бенгель был близок к кругам немецких пиетистов, стремившихся возродить духовную жизнь лютеранства; знакомясь с методами изучения Библии, он не считался с конфессиональными границами.[1] .Уже в это время его мучали религиозные сомнения; в свете его позднейших работ интересно то, что одной их причин его сомнений была сложность с выбором первоначального чтения в некоторых пассажах греческого Нового Завета. В 1707 году Бенгель был рукоположен и назначен на приход в Метцингене. В следующем году он был вызван в Тюбинген для занятия должности учителя богословия. Здесь он оставался до 1713 года, и был назначен главой семинарии, открытой в Денкендорфе в качестве подготовительной школы богословского факультета.

Перед вступлением в свою новую должность Бенгель путешествовал по Германии, объехав большую часть страны, изучая различные образовательные системы и посещая как иезуитские, так и лютеранские и реформатские семинарии. Помимо других мест он был в Хайдельберге и Галле, в Хайдельберге его внимание привлёк труд Герхарда фон Маастрихта, посвященный критике библейского канона, а в Галле — работе Anacrisis ad Apocalypsin Кампеиуса Витринга (англ. Campeius Vitringa). В некоторых работах Бенгеля говорится о влиянии, которое эти работы оказали на болословие Бенгеля. Двадцать восемь лет Бенгель был начальником (Klosterpraeceptor) монастырской школы в Денкендорфе, семинарии для кандидатов в священство, устроенной в бывшем монастыре каноников ордена Гроба Господня.

Основные работы Бенгеля были написаны им в период педагогической деятельности, денкендорфский период. В 1741 году он был назначен «прелатом» (Генеральным суперинтендантом) в Хербрехтинген (Баден-Вюртемберг), где и оставался до 1749 года, когда получил должность советника консистории и прелата в Альпирсбахе, с резиденцией в Штутгарте. Он посвятил себя обязанностям члена консистории. Тогда же Бенгель приобрел популярность своими беседами о Библии с народом[1]. Церковные суды в то время занимал сложный вопрос: как следовало относится к тем, кто отделился от церкви, и насколько терпимо следовало относиться к собраниям, целью которых было религиозное образование, проводимым в частных домах. Светские власти (герцог Вюртембергский был римо-католиком) склонялись к репрессивным мерам, в то время как члены консистории, признавая положительный эффект этих встреч, были склонны разрешить их. Бенгель был на стороне членов консистории. В 1751 году он получил степень доктора богословия (лат. Divinitatis Doctor) в Тюбингенском университете.

Восемнадцать лет длилось противостояние Бенгеля и Николая-Людвига, графа Цинцендорфа[2], лидера моравских братьев в Хернхуте, Саксонии. Результатом был раскол между моравскими братьями и строгим пиетизмом, характерным для Вюртемберга, представителем которого был Бенгель. Бенгель своим догматическим учением, превращавшим божественный план спасения в систему, противостоял динамическим, экуменическим, миссионерским усилиям Цинцендорфа, равнодушного к догматическим и конфессиональным разделениям. Бенгель пытался манипулировать историческими календарями в хилиастической попытке предсказать время конца света, а Циннцендорф назвал его попытки суеверным «толкованием знаков».

Бенгеля причисляют к учёным-библеистам, поскольку он создал критическое издание Нового Завета и экзегетический комментарий на Новый Завет Gnomon.

Греческий Новый Завет

Тщательно изучив множество изданий и рукописей Библии, Бенгель пришёл к выводу, что общепринятый текст (Textus Receptus) необходимо выверить, учитывая разночтения и варианты. Он положил начало этой работе, издав Новый Завет с критическим аппаратом, который надолго стал классическим образцом текстуальной критики[1].

Критическое издание греческого Нового Завета, подготовленное Бенгелем, вышло в свет в 1734 году в Тюбингене, а также в том же году в Штутгарте, однако без критического аппарата. Уже в 1725 году в дополнение к изданию Chrysostoms De Sacerdotioон написал Prodromus Novi Testamenti Graeci recte cauteque adornandi, где говорилось о принципах, на которых должно было основываться его издание Нового Завета. Подготавливая издание, Бенгель сделал коллации более 20 рукописей (ни одна из них не признаётся сейчас сколько-нибудь важной), коллации 12 рукописей были сделаны им лично. Составляя базовый текст своего издания, Бенгель ограничил себя условием — в базовом тексте могли быть только такие чтения, которые уже были использованы в одном из уже бывших печатных изданий греческого Нового Завета. От этого условия он отступил только в Апокалипсисе, текст которого сильно отличался в различных изданиях, и Бенгель сочёл возможным использовать чтения из манускриптов. Внизу страницы были расположены разночтения, различную степень важности которых Бенгель обозначил первыми пятью буквами греческого алфавита: α обозначало чтение, которое Бенгель считал первоначальным, хотя и он и не решился поместить это чтение в основной текст; β — чтение, которое по мнению Бенгеля было лучшим, чем в тексте; γ — равноценное с чтением в базовом тексте; δ — чтение худшее, чем в тексте. Текст был поделён на параграфы, хотя во внутренних ссылках использовалась деление на главы Стефануса[3].

За текстом следовал критический аппарат, первую половину которого составляло введение в критику Нового Завета, в 34 параграфе которого он объяснял своё знаменитое правило Proclivi scriptioni praestat ardua (более сложное чтение должно предпочитаться более простому), ставшее одном из основных законов текстологии. Вторую часть критического аппарата составлял разбор различных чтений, здесь Бенгель предоставлял читателю материал как в пользу, так и против того или иного чтения, позволяя составить собственное мнения о тексте. Бенгель был первым, кто высказал и начал развивать теорию «семей», или типов рукописей.

Исследования новозаветных рукописей привели Бенгеля к заключению, что между свидетелями греческого Нового Завета: рукописями, переводами и произведениями церковных писателей существует определённое сходство; например, если определённое чтение было в одной из рукописей, то оно, как правило, находилось и в других рукописях того же класса; это сходство должно было говорить об общем происхождении всех свидетелей текста, имеющих общее чтение. Сперва Бенгель хотел разделить все рукописи на три группы, но затем выделил две группы источников: африканскую (более древние рукописи) и азиатскую (менее древние рукописи), которой приписывалось второстепенное значение. Теорию развил Иоганн Землер, а затем разработал Иоганн Грисбах

Текстологические изыскания Бенгеля много критиковались по самым различным причинам. Так же как Бриану Вальтону и Джону Миллу, ему пришлось столкнуться с теми, что богодухновенность слова Божьего ставилась под сомнение теми, кто пытался указать на различную степень достоверности чтений в различных рукописях. Иоганн Веттштайн, с другой стороны, обвинял его в недостаточно свободном использовании критических материалов. В ответ Бенгель написал Защиту греческого текста Нового Завета (1736), содержавшую ответ оппонентам, в особенности Веттштайну. Издание Бенгеля длительное время было авторитетным среди учёных-библеистов и часто переиздавалось. Расширенное издание критического издания было издано Филипом Дэвидом Борком (англ. Philip David Burk) в 1763 году.

Gnomon Novi Testamenti

Другой труд Бенгеля, на котором основана его известность как экзегета, это Gnomon Novi Testamenti, или «Экзегетические замечания к Новому Завету», опубликованные в 1742 году. Эта книга — плод двадцатилетнего труда учёного, поражает читателя краткостью выражения мысли, как про неё говорили, «здесь в одной строчке больше смысла, чем в страницах текста других авторов». Бенгель скромно озаглавил книгу «Gnomon», или «индекс», и его задачей было скорее подвести читателя к самостоятельному постижению смысла новозаветного текста, чем избавить читателя от труда постижения смысла текста. Принципом толкования было — не привносить ничего в Писание, но добыть из текста все возможные смыслы, при этом строго придерживаясь грамматических и исторических правил, не размываемых соображениями догматики, и не использовать символических толкований. Бенгель надеялся, что его книга разбудит интерес к исследованиям Нового Завета, и эти надежды оправдались. Книга много раз переиздавалась, была переведена с латинского языка на немецкий и английский, и долгое время использовалась толкователями — Джон Уэсли, один из основателей методизма, использовал сочинение Бенгеля при составлении 'Expository Notes upon the New Testament (1755).

Кроме описанных выше двух работ, Бенгель был автором и редактором многочисленных трудов по классической филологии, патристике, экклезиологии, толкованию. Наиболее значительны — Ordo Temporum, о хронологии Писания, в которую также вошли спекуляции Бенгеля на тему Конца света, и Exposition of the Apocalypse, бывшая очень популярной в Германии и переведённая на несколько языков. Почти 200 лет спустя герои Германа Гессе в книге "Игра в бисер" обсуждают работы Бенгеля.

Значение трудов

Бенгель — один из основоположников библейской текстуальной критики и палеографии нового времени.

Как протестант Бенгель исходил из мысли, что святость Писания вытекает из него самого. Хотя его критические труды и вызывали недоверие у многих протестантов и католиков, он искренне был убежден, что в Библии людям дано Слово Божье. «Ничего не вноси в Писание, — говорил он, — но все черпай из него и ничего не упускай из того, что в нем заключается». Ради этого принципа Бенгель настаивал на строгом соблюдении одного из правил герменевтики — исследуя текст, не ограничиваться отрывками и цитатами, а брать его в целостном контексте.

Бенгель первым высказал мысль, что текстуальные разночтения не затрагивают вероучительного содержания Библии. В Gnomon Novi Testamenti он применил метод объяснения Священного Писания через само Писание, который проложил путь библейскому богословию как самостоятельной дисциплине.

Влияние имели попытки Бенгеля оперировать библейскими цифрами и даже предсказать конец мира на основе Откровения. Подобные домыслы относятся к тому, что Гарнак назвал «библейской алхимией».[1]

Напишите отзыв о статье "Бенгель, Иоганн Альбрехт"

Литература

  • Бенгель // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  • Oskar Wächter J. A. Bengels Lebensabriss
  • Memoir of His Life and Writings (JA Bengels Leben und Wirken), by John C. F. Burk, translated into English by Rev. R. F. Walker (London, 1837), also published as A Memoir of the Life and Writings of John Albrecht Bengel (London: R. Gladding, 1842)
  • Johann Jakob Herzog, Realencyklopädie
  • Nestle E., Bengel als Gelehrter, Tüb., 1893
  • ПБЭ, т. 2, с. 377—78
  • Mälzer G., Bengel und Zinzendorf, Witten, 1968
  • I d., Iohann Albrecht Bengel. Leben und Werk, Stuttg., 1970
  • RGG, Bd. 1, S. 1037—38.

Примечания

  1. 1 2 3 4 Мень А. В. Бенгель // Библиологический словарь: в 3 т. — М.: Фонд имени Александра Меня, 2002.
  2. Бенгель // Малый энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 4 т. — СПб., 1907—1909.
  3. [www.pravoslavie.ru/answers/6853.htm Как появилось современное разделение Библии на главы и стихи? / Православие.Ru]

Ссылки

  • [www.pravenc.ru/text/78012.html Бенгель Иоганн Альбрехт] // Православная энциклопедия
  • [books.google.com/books?id=11EsAAAAYAAJ Gnomon Novi Testamenti Vol. 1.]  (англ.)
  • [books.google.com/books?id=u3cuAAAAYAAJ Gnomon Novi Testamenti Vol. 2.]  (англ.)
  • [books.google.com/books?id=Ru82AAAAMAAJ Exposition of the Apocalypse]  (англ.)
  • [books.google.com/books?id=b9mG-EvdPYgC A Memoir of the Life and Writings of John Albert Bengel]  (англ.)

Отрывок, характеризующий Бенгель, Иоганн Альбрехт

– Уйдет! Нет, это невозможно! – думал Николай, продолжая кричать охрипнувшим голосом.
– Карай! Улюлю!… – кричал он, отыскивая глазами старого кобеля, единственную свою надежду. Карай из всех своих старых сил, вытянувшись сколько мог, глядя на волка, тяжело скакал в сторону от зверя, наперерез ему. Но по быстроте скока волка и медленности скока собаки было видно, что расчет Карая был ошибочен. Николай уже не далеко впереди себя видел тот лес, до которого добежав, волк уйдет наверное. Впереди показались собаки и охотник, скакавший почти на встречу. Еще была надежда. Незнакомый Николаю, муругий молодой, длинный кобель чужой своры стремительно подлетел спереди к волку и почти опрокинул его. Волк быстро, как нельзя было ожидать от него, приподнялся и бросился к муругому кобелю, щелкнул зубами – и окровавленный, с распоротым боком кобель, пронзительно завизжав, ткнулся головой в землю.
– Караюшка! Отец!.. – плакал Николай…
Старый кобель, с своими мотавшимися на ляжках клоками, благодаря происшедшей остановке, перерезывая дорогу волку, был уже в пяти шагах от него. Как будто почувствовав опасность, волк покосился на Карая, еще дальше спрятав полено (хвост) между ног и наддал скоку. Но тут – Николай видел только, что что то сделалось с Караем – он мгновенно очутился на волке и с ним вместе повалился кубарем в водомоину, которая была перед ними.
Та минута, когда Николай увидал в водомоине копошащихся с волком собак, из под которых виднелась седая шерсть волка, его вытянувшаяся задняя нога, и с прижатыми ушами испуганная и задыхающаяся голова (Карай держал его за горло), минута, когда увидал это Николай, была счастливейшею минутою его жизни. Он взялся уже за луку седла, чтобы слезть и колоть волка, как вдруг из этой массы собак высунулась вверх голова зверя, потом передние ноги стали на край водомоины. Волк ляскнул зубами (Карай уже не держал его за горло), выпрыгнул задними ногами из водомоины и, поджав хвост, опять отделившись от собак, двинулся вперед. Карай с ощетинившейся шерстью, вероятно ушибленный или раненый, с трудом вылезал из водомоины.
– Боже мой! За что?… – с отчаянием закричал Николай.
Охотник дядюшки с другой стороны скакал на перерез волку, и собаки его опять остановили зверя. Опять его окружили.
Николай, его стремянной, дядюшка и его охотник вертелись над зверем, улюлюкая, крича, всякую минуту собираясь слезть, когда волк садился на зад и всякий раз пускаясь вперед, когда волк встряхивался и подвигался к засеке, которая должна была спасти его. Еще в начале этой травли, Данила, услыхав улюлюканье, выскочил на опушку леса. Он видел, как Карай взял волка и остановил лошадь, полагая, что дело было кончено. Но когда охотники не слезли, волк встряхнулся и опять пошел на утек. Данила выпустил своего бурого не к волку, а прямой линией к засеке так же, как Карай, – на перерез зверю. Благодаря этому направлению, он подскакивал к волку в то время, как во второй раз его остановили дядюшкины собаки.
Данила скакал молча, держа вынутый кинжал в левой руке и как цепом молоча своим арапником по подтянутым бокам бурого.
Николай не видал и не слыхал Данилы до тех пор, пока мимо самого его не пропыхтел тяжело дыша бурый, и он услыхал звук паденья тела и увидал, что Данила уже лежит в середине собак на заду волка, стараясь поймать его за уши. Очевидно было и для собак, и для охотников, и для волка, что теперь всё кончено. Зверь, испуганно прижав уши, старался подняться, но собаки облепили его. Данила, привстав, сделал падающий шаг и всей тяжестью, как будто ложась отдыхать, повалился на волка, хватая его за уши. Николай хотел колоть, но Данила прошептал: «Не надо, соструним», – и переменив положение, наступил ногою на шею волку. В пасть волку заложили палку, завязали, как бы взнуздав его сворой, связали ноги, и Данила раза два с одного бока на другой перевалил волка.
С счастливыми, измученными лицами, живого, матерого волка взвалили на шарахающую и фыркающую лошадь и, сопутствуемые визжавшими на него собаками, повезли к тому месту, где должны были все собраться. Молодых двух взяли гончие и трех борзые. Охотники съезжались с своими добычами и рассказами, и все подходили смотреть матёрого волка, который свесив свою лобастую голову с закушенною палкой во рту, большими, стеклянными глазами смотрел на всю эту толпу собак и людей, окружавших его. Когда его трогали, он, вздрагивая завязанными ногами, дико и вместе с тем просто смотрел на всех. Граф Илья Андреич тоже подъехал и потрогал волка.
– О, материщий какой, – сказал он. – Матёрый, а? – спросил он у Данилы, стоявшего подле него.
– Матёрый, ваше сиятельство, – отвечал Данила, поспешно снимая шапку.
Граф вспомнил своего прозеванного волка и свое столкновение с Данилой.
– Однако, брат, ты сердит, – сказал граф. – Данила ничего не сказал и только застенчиво улыбнулся детски кроткой и приятной улыбкой.


Старый граф поехал домой; Наташа с Петей обещались сейчас же приехать. Охота пошла дальше, так как было еще рано. В середине дня гончих пустили в поросший молодым частым лесом овраг. Николай, стоя на жнивье, видел всех своих охотников.
Насупротив от Николая были зеленя и там стоял его охотник, один в яме за выдавшимся кустом орешника. Только что завели гончих, Николай услыхал редкий гон известной ему собаки – Волторна; другие собаки присоединились к нему, то замолкая, то опять принимаясь гнать. Через минуту подали из острова голос по лисе, и вся стая, свалившись, погнала по отвершку, по направлению к зеленям, прочь от Николая.
Он видел скачущих выжлятников в красных шапках по краям поросшего оврага, видел даже собак, и всякую секунду ждал того, что на той стороне, на зеленях, покажется лисица.
Охотник, стоявший в яме, тронулся и выпустил собак, и Николай увидал красную, низкую, странную лисицу, которая, распушив трубу, торопливо неслась по зеленям. Собаки стали спеть к ней. Вот приблизились, вот кругами стала вилять лисица между ними, всё чаще и чаще делая эти круги и обводя вокруг себя пушистой трубой (хвостом); и вот налетела чья то белая собака, и вслед за ней черная, и всё смешалось, и звездой, врозь расставив зады, чуть колеблясь, стали собаки. К собакам подскакали два охотника: один в красной шапке, другой, чужой, в зеленом кафтане.
«Что это такое? подумал Николай. Откуда взялся этот охотник? Это не дядюшкин».
Охотники отбили лисицу и долго, не тороча, стояли пешие. Около них на чумбурах стояли лошади с своими выступами седел и лежали собаки. Охотники махали руками и что то делали с лисицей. Оттуда же раздался звук рога – условленный сигнал драки.
– Это Илагинский охотник что то с нашим Иваном бунтует, – сказал стремянный Николая.
Николай послал стремяного подозвать к себе сестру и Петю и шагом поехал к тому месту, где доезжачие собирали гончих. Несколько охотников поскакало к месту драки.
Николай слез с лошади, остановился подле гончих с подъехавшими Наташей и Петей, ожидая сведений о том, чем кончится дело. Из за опушки выехал дравшийся охотник с лисицей в тороках и подъехал к молодому барину. Он издалека снял шапку и старался говорить почтительно; но он был бледен, задыхался, и лицо его было злобно. Один глаз был у него подбит, но он вероятно и не знал этого.
– Что у вас там было? – спросил Николай.
– Как же, из под наших гончих он травить будет! Да и сука то моя мышастая поймала. Поди, судись! За лисицу хватает! Я его лисицей ну катать. Вот она, в тороках. А этого хочешь?… – говорил охотник, указывая на кинжал и вероятно воображая, что он всё еще говорит с своим врагом.
Николай, не разговаривая с охотником, попросил сестру и Петю подождать его и поехал на то место, где была эта враждебная, Илагинская охота.
Охотник победитель въехал в толпу охотников и там, окруженный сочувствующими любопытными, рассказывал свой подвиг.
Дело было в том, что Илагин, с которым Ростовы были в ссоре и процессе, охотился в местах, по обычаю принадлежавших Ростовым, и теперь как будто нарочно велел подъехать к острову, где охотились Ростовы, и позволил травить своему охотнику из под чужих гончих.
Николай никогда не видал Илагина, но как и всегда в своих суждениях и чувствах не зная середины, по слухам о буйстве и своевольстве этого помещика, всей душой ненавидел его и считал своим злейшим врагом. Он озлобленно взволнованный ехал теперь к нему, крепко сжимая арапник в руке, в полной готовности на самые решительные и опасные действия против своего врага.
Едва он выехал за уступ леса, как он увидал подвигающегося ему навстречу толстого барина в бобровом картузе на прекрасной вороной лошади, сопутствуемого двумя стремянными.
Вместо врага Николай нашел в Илагине представительного, учтивого барина, особенно желавшего познакомиться с молодым графом. Подъехав к Ростову, Илагин приподнял бобровый картуз и сказал, что очень жалеет о том, что случилось; что велит наказать охотника, позволившего себе травить из под чужих собак, просит графа быть знакомым и предлагает ему свои места для охоты.
Наташа, боявшаяся, что брат ее наделает что нибудь ужасное, в волнении ехала недалеко за ним. Увидав, что враги дружелюбно раскланиваются, она подъехала к ним. Илагин еще выше приподнял свой бобровый картуз перед Наташей и приятно улыбнувшись, сказал, что графиня представляет Диану и по страсти к охоте и по красоте своей, про которую он много слышал.
Илагин, чтобы загладить вину своего охотника, настоятельно просил Ростова пройти в его угорь, который был в версте, который он берег для себя и в котором было, по его словам, насыпано зайцев. Николай согласился, и охота, еще вдвое увеличившаяся, тронулась дальше.
Итти до Илагинского угоря надо было полями. Охотники разровнялись. Господа ехали вместе. Дядюшка, Ростов, Илагин поглядывали тайком на чужих собак, стараясь, чтобы другие этого не замечали, и с беспокойством отыскивали между этими собаками соперниц своим собакам.
Ростова особенно поразила своей красотой небольшая чистопсовая, узенькая, но с стальными мышцами, тоненьким щипцом (мордой) и на выкате черными глазами, краснопегая сучка в своре Илагина. Он слыхал про резвость Илагинских собак, и в этой красавице сучке видел соперницу своей Милке.
В середине степенного разговора об урожае нынешнего года, который завел Илагин, Николай указал ему на его краснопегую суку.
– Хороша у вас эта сучка! – сказал он небрежным тоном. – Резва?
– Эта? Да, эта – добрая собака, ловит, – равнодушным голосом сказал Илагин про свою краснопегую Ерзу, за которую он год тому назад отдал соседу три семьи дворовых. – Так и у вас, граф, умолотом не хвалятся? – продолжал он начатый разговор. И считая учтивым отплатить молодому графу тем же, Илагин осмотрел его собак и выбрал Милку, бросившуюся ему в глаза своей шириной.
– Хороша у вас эта чернопегая – ладна! – сказал он.
– Да, ничего, скачет, – отвечал Николай. «Вот только бы побежал в поле матёрый русак, я бы тебе показал, какая эта собака!» подумал он, и обернувшись к стремянному сказал, что он дает рубль тому, кто подозрит, т. е. найдет лежачего зайца.
– Я не понимаю, – продолжал Илагин, – как другие охотники завистливы на зверя и на собак. Я вам скажу про себя, граф. Меня веселит, знаете, проехаться; вот съедешься с такой компанией… уже чего же лучше (он снял опять свой бобровый картуз перед Наташей); а это, чтобы шкуры считать, сколько привез – мне всё равно!
– Ну да.
– Или чтоб мне обидно было, что чужая собака поймает, а не моя – мне только бы полюбоваться на травлю, не так ли, граф? Потом я сужу…
– Ату – его, – послышался в это время протяжный крик одного из остановившихся борзятников. Он стоял на полубугре жнивья, подняв арапник, и еще раз повторил протяжно: – А – ту – его! (Звук этот и поднятый арапник означали то, что он видит перед собой лежащего зайца.)
– А, подозрил, кажется, – сказал небрежно Илагин. – Что же, потравим, граф!
– Да, подъехать надо… да – что ж, вместе? – отвечал Николай, вглядываясь в Ерзу и в красного Ругая дядюшки, в двух своих соперников, с которыми еще ни разу ему не удалось поровнять своих собак. «Ну что как с ушей оборвут мою Милку!» думал он, рядом с дядюшкой и Илагиным подвигаясь к зайцу.
– Матёрый? – спрашивал Илагин, подвигаясь к подозрившему охотнику, и не без волнения оглядываясь и подсвистывая Ерзу…
– А вы, Михаил Никанорыч? – обратился он к дядюшке.
Дядюшка ехал насупившись.
– Что мне соваться, ведь ваши – чистое дело марш! – по деревне за собаку плачены, ваши тысячные. Вы померяйте своих, а я посмотрю!