Бенкин, Самуил Иосифович
| Самуил Иосифович Бенкин | |
 1928 год | |
| Род деятельности: |
партийный деятель |
|---|---|
| Дата рождения: | |
| Место рождения: | |
| Гражданство: | |
| Дата смерти: | |
| Место смерти: | |
| Дети: | |
Самуи́л Ио́сифович Бе́нкин (1899—1938) — советский профсоюзый и партийный деятель, первый секретарь Ставропольского райкома ВКП(б) Средневолжского края.
Содержание
Биография
Родился в Гомеле в 1899 году[1]. Трудовую карьеру начал подмастерьем в булочной. В 1919 году вступил в РКП(б), сражался на фронтах Гражданской войны. В 1921—1922 годах был секретарём Гомельского городского союза пищевиков, окончил совпартшколу, возглавлял профбюро Новозыбковского уезда, был председателем Брянского городского комитета Союза химиков (1927—1928). Был избран членом ЦК Союза работников химической промышленности[1].
В конце 1920-х старшим инспектором труда по Сызранскому округу, председателем профсовета работников химической промышленности[1].
Партийная работа
В 1931 году был избран ответственным секретарём Ставропольского райкома ВКП(б). Под управлением Бекина Ставропольский райком партии активно участвовал в посевной и уборочная кампаниях в районе в 1932 году. Так 18 апреля 1932 года по вопросу о развертывании полевых работ на бюро было принято решение: «Решительно развернуть сев по грязи. Всякие тенденции затормозить или саботировать этот сев, рассматривать как стремление сорвать выполнение серьезнейшей директивы крайкома в борьбе за урожайность и сроки сева»[1].
В передовице местной районной газеты «Большевистская трибуна» прозвучал призыв Бенкина «Комсомольцы и коммунисты — на поля!». Через две недели вышла статья с новым призывом бюро ВКП(б) «Сломать оппортунистические барьеры в работе тракторов. Взять в севе боевые темпы. Сев ранних колосовых закончить к 1 мая». Бенкин добивался беспрерывной работы в весеннюю посевную, не исключая пасхальных дней, инициировал подписание договора о соцсоревновании между колхозами «Пятилетка в 4 года» и сельхозартелями «имени Хатаевича» и «Дружба»[1].
Кроме агитации бюро ВКП(б) занималось и взысканиями: 10 председателей колхозов получили выговоры за срыв посевной. В своем выступлении на районном радио Самуил Бенкин отметил, что: «За черепашьи темпы сева наш район занесен на чёрную доску» и призывал «Решительно повысить темпы сева — смыть позорное пятно»[1].
Самуил Бенкин, хороший оратор, пользовался у ставропольчан уважением. Он был избран делегатом на третью краевую партконференцию[1].
Уборочная компания 1932 года оказалась на грани срыва из-за затянувшихся дождей: техника не могла заехать на поля. Бюро ВКП(б) развернуло работу по сборку урожая: требовало от колхозов обеспечить уборку 15 % площадей ежедневно с помощью ручного труда, приказывало организовать школьников на сбор колосьев, наладить охрану токов, авансировать хлеб по трудодням, организовать выдачу хлеба ударникам из «красного амбара», развернуть партийно-массовую работу в бригадах[1].
Помимо районных вопросов Бенкин занимался и общегосударственными. В начале 1930-х годов развернулись масштабные исследования Волги от Ставрополя до Самары, где предполагалось построить гидроэлектростанцию, а бюро ВКП(б) Ставропольского района обеспечивало специалистов «Волгостроя» рабочими и жилыми помещениями, рабочей силой, строительными материалами, а также транспортом. Из Ставропольского авиаотряда выделялись самолёты для проведения топографической съемки, для проведения подводных съемок выделялись плавсредства, а в самом Ставрополе размещались геологические экспедиции комитета сооружений ВСНХ и Центрогидростроя[1].
В 1933 году Самуил Бенкин стал секретарём Кувандыкского райкома ВКП(б) Оренбургской области. В 1934 году он был делегатом XVII съезда ВКП(б)[1].
Репрессии
В годы «большого террора» секретарь ЦК ВКП(б) А. А. Жданов посетил Пленум Оренбургского обкома ВКП(б), посвященный вопросу «О подрывной работе врагов народа в Оренбургской организации». По результатам было распущено бюро Оренбургского обкома, а все его члены объявлены «матёрыми бандитами, врагами народа». Врагами народа были объявлены секретари Оренбургского обкома ВКП(б) и секретари райкомов партии. Также к врагам народа были причислены заведующие секторами, многие инструкторы и т.д. Из 55 секретарей горкома и райкома 28 разоблачили как «врагов народа», в том числе был арестован и Самуил Бенкин, 29 января 1938 года приговоренный к высшей мере наказания. Он был расстрелян в декабре 1938 года[1].
Был реабилитирован в мае 1957 года[2].
Семья
Был женат, воспитывал двоих сыновей. В ноябре 1937 года сыновья арестованного Бенкина сбежали из комнаты милиции, без документов добрались в Ярославль к родным. В дальнейшем, Владимир Самуилович Бенкин вернулся в Ставрополь, где проработал до конца жизни врачом в местной больнице, был известным альпинистом[3].
Напишите отзыв о статье "Бенкин, Самуил Иосифович"
Примечания
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 [www.tgl.ru/history/p/benkin-samuil-iosifovich-pervyy-sekretar-stavropolskogo-rk-vkpb-v-1931-1933/ Бенкин Самуил Иосифович, первый секретарь Ставропольского РК ВКПб в 1931-1933]. Мэрия Тольятти. Проверено 14 июня 2015.
- ↑ [lists.memo.ru/d4/f167.htm Книга памяти Оренбургской области].
- ↑ [vgora.ru/benkinv.htm Жизненные вехи Владимира Бенкина]. Проверено 14 июня 2015.
Отрывок, характеризующий Бенкин, Самуил Иосифович
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.
В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
