Беннигсен, Леонтий Леонтьевич

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Леонтий Леонтьевич Беннигсен
нем. Levin August Gottlieb Theophil, Graf von Bennigsen

Портрет Л.Л. Беннигсена в 1820 г.
работы [1] Джорджа Доу. Военная галерея Зимнего Дворца, Государственный Эрмитаж (Санкт-Петербург)
Дата рождения

10 февраля 1745(1745-02-10)

Место рождения

Брауншвейг, Брауншвейг-Люнебург

Дата смерти

3 октября 1826(1826-10-03) (81 год)

Место смерти

Ганновер, Королевство Ганновер

Принадлежность

Российская империя Российская империя

Годы службы

1773—1818

Звание

генерал от кавалерии

Командовал

Литовский генерал-губернатор

Сражения/войны

Штурм Очакова,
Битва под Миром,
Битва под Зельвой,
Битва под Брестом,
Битва под Липнишками,
Битва под Солами,
Штурм Дербента,
Битва при Пултуске,
Битва при Прейсиш-Эйлау,
Сражение при Гуттштадте,
Сражение при Гейльсберге,
Битва под Фридландом,
Бородинское сражение,
Тарутинский бой,
Сражение под Лейпцигом,
Осада Гамбурга

Награды и премии
Граф (1813) Лео́нтий Лео́нтьевич Бе́ннигсен (Ле́вин А́вгуст фон Бе́ннигсен, Levin August Gottlieb Theophil von Bennigsen; 10 февраля 1745, Брауншвейг — 3 октября 1826, Бантельн) — генерал от кавалерии на русской службе, который прославился в качестве командующего русской армией в сражении при Прейсиш-Эйлау против Наполеона. Генеральное сражение стало первым, которое Наполеон не выиграл, что было высоко оценено современниками.



Биография

Родом из древней баронской фамилии из Курфюршества Ганновер; сын барона Левина Фридриха Беннигсена (1700—1762), службу начал 14-летним мальчиком в ганноверской пехоте, участвовал в Семилетней войне.

В 1773 году перешёл из подполковников ганноверской армии на службу в Россию, в то время ведшую войну против Турции, и принят с чином премьер-майорa в Вятский мушкетёрский полк. В 1774 году сражался против турок, состоя в армии Румянцева, а в 1787 году получил звание полковника и назначен командиром Изюмского легкоконного полка, с которым участвовал в кампаниях 1789 и 1790 годов и отличился при штурме Очакова и при взятии Бендер.

В 1792 году, во время действий против польских конфедератов, командовал особым летучим отрядом, участвовал в битве под Миром, а затем вместе с генералом Ферзеном взял замок Несвиж; был в делах под Зельвой, Волковыском и при поражении главных сил конфедератов под Брестом. В 1794 году разбил поляков под Липнишками и Солами (за что награждён чином генерал-майора), а затем, переправившись вплавь через Неман, произвёл неожиданное нападение на неприятеля, стоявшего у Олиты, и нанёс ему поражение. В боях, происходивших под Вильно, взял 7 пушек, за что награждён орденом Св. Георгия 3-го класса. По окончании войны получил крупные имения, 1080 душ, в Слуцком уезде Минской губернии.

В 1796 году участвовал в войне с Персией и оказал особенные отличия при взятии Дербента.

14 февраля 1798 года произведён в генерал-лейтенанты, но из-за связей с братьями Зубовыми попал в опалу, и уже 30 сентября 1798 года вышел в отставку.

Был одним из активных участников заговора 11 марта 1801 года, приведшего к убийству императора Павла I, проник с убийцами в его спальню (о чем свидетельствуют его записки), но в трагический момент, с его слов, находился уже не в ней. 15 марта Беннигсен вновь принят на службу, 11 июля назначен Литовским генерал-губернатором. 11 июня 1802 года произведён в генералы от кавалерии.

В 1805 году начальствовал одной из русских армий, отправленных на помощь Австрии против Наполеона, но принять участие в военных действиях не успел. В кампанию 1806 года, за битву при Пултуске получил орден Святого Георгия 2 степени. 1 января 1807 года назначен главнокомандующим вместо графа Каменского. Сражался в битве при Бергфриде[2]. 2627 января в кровопролитном сражении при Прейсиш-Эйлау сдержал напор французской армии, предводимой самим Наполеоном, награждён орденом Св. апостола Андрея Первозванного и 12 тысячами рублей ежегодной пенсии. Весною того же года разбил маршала Нея у Гуттштадта, затем дал отпор Наполеону у Гейльсберга, но летом был разбит под Фридландом.

После поражения 26 июня 1807 года заменён на посту главнокомандующего графом Буксгевденом. В обществе и армии всю вину за поражения возложили на Беннигсена. В условиях патриотического подъёма против него работало и то обстоятельство, что он не говорил по-русски[3]. Был вынужден покинуть армию и уехать к себе в имение.

Вернулся на службу 27 апреля 1812 года с назначением состоять при императоре Александре I без определённых поручений, сопровождал его в Вильну.

12 июня 1812 года, в день, когда наполеоновские войска начали переходить Неман, в своём загородном дворце в Закрете Беннигсен давал бал, на котором присутствовал Александр I. В начале Отечественной войны 1812 года был оставлен без определённой должности при Главной квартире 1-й Западной армии, причём командующим 1-й и 2-й Западными армиями генералам Барклаю-де-Толли и Багратиону было «рекомендовано» во всём с ним советоваться.

Был одним из руководителей оппозиции Барклаю-де-Толли, критикуя практически все его приказы. В середине августа 1812 года Барклаю удалось всё-таки удалить Беннигсена из армии. Но в Торжке Беннигсен встретил назначенного главнокомандующим Кутузова, который объявил о назначении его начальником Главного штаба армии.

Участвовал в Бородинском сражении. Как начальник Главного штаба, составил диспозицию (план сражения) для русской армии. По мнению некоторых историков, эта диспозиция была в целом неудачной и привела к огромным потерям русский армии в ходе сражения[4]. Тем не менее, награждён за Бородинское сражение орденом Св. Владимира 1 ст. После Бородино на знаменитом совете в Филях отстаивал необходимость дать Наполеону новое генеральное сражение у стен Москвы, для боя он выбрал оптимальную с точки зрения обороны неприступную позицию между Филями и Воробьёвыми горами в двумя высотами Поклонной горы в центре, укрепив ее глубоким эскарпом (ныне Минская улица), но не получил поддержки Кутузова. Фактически возглавил в армии оппозицию Кутузову, тем более что тот фактически отстранил его от руководства штабом.

Руководил боем при Тарутине, был ранен. Несогласованность на поле боя вызвала обострение давнего конфликта Кутузова и Беннигсена, котрый обвинил Кутузова в неправильном командовании, в ряде случаев даже отдавал приказы через голову главнокомандующего. 30 октября Кутузов писал жене[5]: «Беннигсена почти к себе не пускаю и скоро отправлю».

15 ноября, с официальной версией расстроенного здоровья, Беннигсен, награждённый за Тарутино алмазными знаками к ордену Св. Андрея Первозванного и 100 тысячами рублей, был отправлен в Калугу ждать нового назначения. Остаток войны провёл в Луге.

В 1813 году назначен главнокомандующим резервной армией, формируемой в Польше. В конце сентября 1813 года Польская армия пришла в Богемию на усиление русских войск, действовавших против Наполеона.

3 октября Беннигсен, следуя на соединение с Главной армией к Лейпцигу, разбил маршала Сен-Сира при Доне, около Дрездена; 6 и 7 октября принимал участие в битве под Лейпцигом. После этого он войсками своей армии постепенно обложил Торгау, Виттенберг, Магдебург и Гамбург (см. Война Шестой коалиции (осада крепостей в 1813).

Именным высочайшим указом от 29 декабря 1813 (10 января 1814) года генерал от кавалерии, барон Левин-Август-Готлиб Беннигсен возведён, с нисходящим его потомством, в графское Российской империи достоинство. По заключении Парижского мира награждён орденом Св. Георгия 1-й степени.

По возвращении в Россию назначен главнокомандующим 2-й армией, расквартированной в Юго-Западном крае со штаб-квартирой в Тульчине. За время его командования армией сильно упала дисциплина, в интендантской части стали правилом крупные злоупотребления. Положение Беннигсена осложнилось и крайне негативным отзывом о нём императорского флигель-адъютанта Киселёва, направленного для ревизии дел во 2-й армии. После этого 3 мая 1818 года Александр I «согласился на увольнение» Беннигсена, и тот получил разрешение выехать в Ганновер. Последние годы провел в своём ганноверском имении Бантельн, сильно болел и к концу жизни ослеп.

Семья

Леонтий Беннигсен имел 8 детей от четырех браков.[6]

  1. девица Штейнберг[7]
  2. Элизабет Мейер (Мюллер)[7] (ум. 1776). Их сын:
    1. граф Беннигсен, Адам Леонтьевич[8]
  3. имя неизвестно[7]
  4. Бенигсен, Мария-Леонарда (или Екатерина) Фаддеевна, баронесса, впоследствии графиня, урожденная Буттовт-Андржейкович (в некоторых источниках указываются два её первых имени, в других — только третье, скорее всего, она носила все три имени). Родилась, вероятно, между 1770 и 1775 гг., умерла в Бантельне в 1855 г. Дочь дворянина Гродненской губернии Фадея Романовича Андржейковича. Сестра действительного статского советника Михаила Фаддеевича Буттовт-Андржейковича, гражданского губернатора Гродно, затем Волыни, и генерала Ивана Фаддеевича[9]. Их сын:
    1. Беннигсен, Александр Левин фон

Награды

Память

  • В 2012 году Центральным банком Российской Федерации была выпущена монета (2 рубля, сталь с никелевым гальваническим покрытием) из серии «Полководцы и герои Отечественной войны 1812 года» с изображением на реверсе портрета генерала от кавалерии Л. Л. Беннигсена[10].

Напишите отзыв о статье "Беннигсен, Леонтий Леонтьевич"

Примечания

  1. Государственный Эрмитаж. Западноевропейская живопись. Каталог / под ред. В. Ф. Левинсона-Лессинга; ред. А. Е. Кроль, К. М. Семенова. — 2-е издание, переработанное и дополненное. — Л.: Искусство, 1981. — Т. 2. — С. 251, кат.№ 7817. — 360 с.
  2. Бергфриде // Военная энциклопедия : [в 18 т.] / под ред. В. Ф. Новицкого [и др.]. — СПб. ; [М.] : Тип. т-ва И. В. Сытина, 1911—1915.</span>
  3. [echo.msk.ru/programs/netak/871157-echo/ Радио ЭХО Москвы :: Не так, 24.03.2012 14:11 Леонтий Беннигсен: Алексей Кузнецов]
  4. Dr Christopher Duffy. Borodino and the War of 1812. — London: Cassel, 1999. — 208 с. — ISBN 0-304-35278-0.
  5. [www.hrono.ru/libris/lib_r/18121030kut.html М. И. Кутузов — Е. И. Кутузовой], 30 октября 1812, («верст с сорок от Смоленска»)
  6. [www.thenewlife.ru/?p=7505 Уголки Бологовского края. Дворянские усадьбы — усадьба Кемцы (Беннигсены)]
  7. 1 2 3 [www.russianfamily.ru/b/beningsen.html Бенингсен графы (существующий род)]
  8. [impereur.blogspot.ru/2012/06/adam-johann-von-bennigsen-1776-1816.html Беннигсен Адам Леонтьевич (Adam Johann von Bennigsen)]
  9. [sbiblio.com/BIBLIO/archive/subov_pavel/04.aspx Зубов В.П. Павел I. 2007]
  10. [www.cbr.ru/bank-notes_coins/base_of_memorable_coins/coins1.asp?cat_num=5710-0005 Серия: Полководцы и герои Отечественной войны 1812 года]
  11. </ol>

Сочинения

  • [runivers.ru/lib/detail.php?ID=483581 Записки графа Л. Л. Беннигсена о войне с Наполеоном 1807, СПб., 1900.]
  • Memoires de gen. Bennigsen, t. 1-3, Paris, 1907.
  • [memoirs.ru/texts/Benigsen_Izv_1908.htm Беннигсен Л.-А. Г. Извлечения из мемуаров графа Бенигсена // Цареубийство 11 марта 1801 года. Записки участников и современников. — Изд. 2-е. — Спб.: А. С. Суворин, 1908. — С. 135—156.]
  • Письма о войне 1812 г., Киев, 1912.
  • [memoirs.ru/texts/BennigsenRA74.htm Беннигсен Л. Л. Список о службе генерала от кавалерии графа Беннигсена. Июля 19-го дня 1816 года / Собщ. К. А. Б. Л. Р. // Русский архив, 1874. — Кн. 1. — Вып. 2. — Стб. 826—832.]

Ссылки

Отрывок, характеризующий Беннигсен, Леонтий Леонтьевич

– Какое бы горе ни было, – продолжал князь Андрей, – я вас прошу, m lle Sophie, что бы ни случилось, обратитесь к нему одному за советом и помощью. Это самый рассеянный и смешной человек, но самое золотое сердце.
Ни отец и мать, ни Соня, ни сам князь Андрей не могли предвидеть того, как подействует на Наташу расставанье с ее женихом. Красная и взволнованная, с сухими глазами, она ходила этот день по дому, занимаясь самыми ничтожными делами, как будто не понимая того, что ожидает ее. Она не плакала и в ту минуту, как он, прощаясь, последний раз поцеловал ее руку. – Не уезжайте! – только проговорила она ему таким голосом, который заставил его задуматься о том, не нужно ли ему действительно остаться и который он долго помнил после этого. Когда он уехал, она тоже не плакала; но несколько дней она не плача сидела в своей комнате, не интересовалась ничем и только говорила иногда: – Ах, зачем он уехал!
Но через две недели после его отъезда, она так же неожиданно для окружающих ее, очнулась от своей нравственной болезни, стала такая же как прежде, но только с измененной нравственной физиогномией, как дети с другим лицом встают с постели после продолжительной болезни.


Здоровье и характер князя Николая Андреича Болконского, в этот последний год после отъезда сына, очень ослабели. Он сделался еще более раздражителен, чем прежде, и все вспышки его беспричинного гнева большей частью обрушивались на княжне Марье. Он как будто старательно изыскивал все больные места ее, чтобы как можно жесточе нравственно мучить ее. У княжны Марьи были две страсти и потому две радости: племянник Николушка и религия, и обе были любимыми темами нападений и насмешек князя. О чем бы ни заговорили, он сводил разговор на суеверия старых девок или на баловство и порчу детей. – «Тебе хочется его (Николеньку) сделать такой же старой девкой, как ты сама; напрасно: князю Андрею нужно сына, а не девку», говорил он. Или, обращаясь к mademoiselle Bourime, он спрашивал ее при княжне Марье, как ей нравятся наши попы и образа, и шутил…
Он беспрестанно больно оскорблял княжну Марью, но дочь даже не делала усилий над собой, чтобы прощать его. Разве мог он быть виноват перед нею, и разве мог отец ее, который, она всё таки знала это, любил ее, быть несправедливым? Да и что такое справедливость? Княжна никогда не думала об этом гордом слове: «справедливость». Все сложные законы человечества сосредоточивались для нее в одном простом и ясном законе – в законе любви и самоотвержения, преподанном нам Тем, Который с любовью страдал за человечество, когда сам он – Бог. Что ей было за дело до справедливости или несправедливости других людей? Ей надо было самой страдать и любить, и это она делала.
Зимой в Лысые Горы приезжал князь Андрей, был весел, кроток и нежен, каким его давно не видала княжна Марья. Она предчувствовала, что с ним что то случилось, но он не сказал ничего княжне Марье о своей любви. Перед отъездом князь Андрей долго беседовал о чем то с отцом и княжна Марья заметила, что перед отъездом оба были недовольны друг другом.
Вскоре после отъезда князя Андрея, княжна Марья писала из Лысых Гор в Петербург своему другу Жюли Карагиной, которую княжна Марья мечтала, как мечтают всегда девушки, выдать за своего брата, и которая в это время была в трауре по случаю смерти своего брата, убитого в Турции.
«Горести, видно, общий удел наш, милый и нежный друг Julieie».
«Ваша потеря так ужасна, что я иначе не могу себе объяснить ее, как особенную милость Бога, Который хочет испытать – любя вас – вас и вашу превосходную мать. Ах, мой друг, религия, и только одна религия, может нас, уже не говорю утешить, но избавить от отчаяния; одна религия может объяснить нам то, чего без ее помощи не может понять человек: для чего, зачем существа добрые, возвышенные, умеющие находить счастие в жизни, никому не только не вредящие, но необходимые для счастия других – призываются к Богу, а остаются жить злые, бесполезные, вредные, или такие, которые в тягость себе и другим. Первая смерть, которую я видела и которую никогда не забуду – смерть моей милой невестки, произвела на меня такое впечатление. Точно так же как вы спрашиваете судьбу, для чего было умирать вашему прекрасному брату, точно так же спрашивала я, для чего было умирать этому ангелу Лизе, которая не только не сделала какого нибудь зла человеку, но никогда кроме добрых мыслей не имела в своей душе. И что ж, мой друг, вот прошло с тех пор пять лет, и я, с своим ничтожным умом, уже начинаю ясно понимать, для чего ей нужно было умереть, и каким образом эта смерть была только выражением бесконечной благости Творца, все действия Которого, хотя мы их большею частью не понимаем, суть только проявления Его бесконечной любви к Своему творению. Может быть, я часто думаю, она была слишком ангельски невинна для того, чтобы иметь силу перенести все обязанности матери. Она была безупречна, как молодая жена; может быть, она не могла бы быть такою матерью. Теперь, мало того, что она оставила нам, и в особенности князю Андрею, самое чистое сожаление и воспоминание, она там вероятно получит то место, которого я не смею надеяться для себя. Но, не говоря уже о ней одной, эта ранняя и страшная смерть имела самое благотворное влияние, несмотря на всю печаль, на меня и на брата. Тогда, в минуту потери, эти мысли не могли притти мне; тогда я с ужасом отогнала бы их, но теперь это так ясно и несомненно. Пишу всё это вам, мой друг, только для того, чтобы убедить вас в евангельской истине, сделавшейся для меня жизненным правилом: ни один волос с головы не упадет без Его воли. А воля Его руководствуется только одною беспредельною любовью к нам, и потому всё, что ни случается с нами, всё для нашего блага. Вы спрашиваете, проведем ли мы следующую зиму в Москве? Несмотря на всё желание вас видеть, не думаю и не желаю этого. И вы удивитесь, что причиною тому Буонапарте. И вот почему: здоровье отца моего заметно слабеет: он не может переносить противоречий и делается раздражителен. Раздражительность эта, как вы знаете, обращена преимущественно на политические дела. Он не может перенести мысли о том, что Буонапарте ведет дело как с равными, со всеми государями Европы и в особенности с нашим, внуком Великой Екатерины! Как вы знаете, я совершенно равнодушна к политическим делам, но из слов моего отца и разговоров его с Михаилом Ивановичем, я знаю всё, что делается в мире, и в особенности все почести, воздаваемые Буонапарте, которого, как кажется, еще только в Лысых Горах на всем земном шаре не признают ни великим человеком, ни еще менее французским императором. И мой отец не может переносить этого. Мне кажется, что мой отец, преимущественно вследствие своего взгляда на политические дела и предвидя столкновения, которые у него будут, вследствие его манеры, не стесняясь ни с кем, высказывать свои мнения, неохотно говорит о поездке в Москву. Всё, что он выиграет от лечения, он потеряет вследствие споров о Буонапарте, которые неминуемы. Во всяком случае это решится очень скоро. Семейная жизнь наша идет по старому, за исключением присутствия брата Андрея. Он, как я уже писала вам, очень изменился последнее время. После его горя, он теперь только, в нынешнем году, совершенно нравственно ожил. Он стал таким, каким я его знала ребенком: добрым, нежным, с тем золотым сердцем, которому я не знаю равного. Он понял, как мне кажется, что жизнь для него не кончена. Но вместе с этой нравственной переменой, он физически очень ослабел. Он стал худее чем прежде, нервнее. Я боюсь за него и рада, что он предпринял эту поездку за границу, которую доктора уже давно предписывали ему. Я надеюсь, что это поправит его. Вы мне пишете, что в Петербурге о нем говорят, как об одном из самых деятельных, образованных и умных молодых людей. Простите за самолюбие родства – я никогда в этом не сомневалась. Нельзя счесть добро, которое он здесь сделал всем, начиная с своих мужиков и до дворян. Приехав в Петербург, он взял только то, что ему следовало. Удивляюсь, каким образом вообще доходят слухи из Петербурга в Москву и особенно такие неверные, как тот, о котором вы мне пишете, – слух о мнимой женитьбе брата на маленькой Ростовой. Я не думаю, чтобы Андрей когда нибудь женился на ком бы то ни было и в особенности на ней. И вот почему: во первых я знаю, что хотя он и редко говорит о покойной жене, но печаль этой потери слишком глубоко вкоренилась в его сердце, чтобы когда нибудь он решился дать ей преемницу и мачеху нашему маленькому ангелу. Во вторых потому, что, сколько я знаю, эта девушка не из того разряда женщин, которые могут нравиться князю Андрею. Не думаю, чтобы князь Андрей выбрал ее своею женою, и откровенно скажу: я не желаю этого. Но я заболталась, кончаю свой второй листок. Прощайте, мой милый друг; да сохранит вас Бог под Своим святым и могучим покровом. Моя милая подруга, mademoiselle Bourienne, целует вас.
Мари».


В середине лета, княжна Марья получила неожиданное письмо от князя Андрея из Швейцарии, в котором он сообщал ей странную и неожиданную новость. Князь Андрей объявлял о своей помолвке с Ростовой. Всё письмо его дышало любовной восторженностью к своей невесте и нежной дружбой и доверием к сестре. Он писал, что никогда не любил так, как любит теперь, и что теперь только понял и узнал жизнь; он просил сестру простить его за то, что в свой приезд в Лысые Горы он ничего не сказал ей об этом решении, хотя и говорил об этом с отцом. Он не сказал ей этого потому, что княжна Марья стала бы просить отца дать свое согласие, и не достигнув бы цели, раздражила бы отца, и на себе бы понесла всю тяжесть его неудовольствия. Впрочем, писал он, тогда еще дело не было так окончательно решено, как теперь. «Тогда отец назначил мне срок, год, и вот уже шесть месяцев, половина прошло из назначенного срока, и я остаюсь более, чем когда нибудь тверд в своем решении. Ежели бы доктора не задерживали меня здесь, на водах, я бы сам был в России, но теперь возвращение мое я должен отложить еще на три месяца. Ты знаешь меня и мои отношения с отцом. Мне ничего от него не нужно, я был и буду всегда независим, но сделать противное его воле, заслужить его гнев, когда может быть так недолго осталось ему быть с нами, разрушило бы наполовину мое счастие. Я пишу теперь ему письмо о том же и прошу тебя, выбрав добрую минуту, передать ему письмо и известить меня о том, как он смотрит на всё это и есть ли надежда на то, чтобы он согласился сократить срок на три месяца».
После долгих колебаний, сомнений и молитв, княжна Марья передала письмо отцу. На другой день старый князь сказал ей спокойно:
– Напиши брату, чтоб подождал, пока умру… Не долго – скоро развяжу…
Княжна хотела возразить что то, но отец не допустил ее, и стал всё более и более возвышать голос.
– Женись, женись, голубчик… Родство хорошее!… Умные люди, а? Богатые, а? Да. Хороша мачеха у Николушки будет! Напиши ты ему, что пускай женится хоть завтра. Мачеха Николушки будет – она, а я на Бурьенке женюсь!… Ха, ха, ха, и ему чтоб без мачехи не быть! Только одно, в моем доме больше баб не нужно; пускай женится, сам по себе живет. Может, и ты к нему переедешь? – обратился он к княжне Марье: – с Богом, по морозцу, по морозцу… по морозцу!…
После этой вспышки, князь не говорил больше ни разу об этом деле. Но сдержанная досада за малодушие сына выразилась в отношениях отца с дочерью. К прежним предлогам насмешек прибавился еще новый – разговор о мачехе и любезности к m lle Bourienne.
– Отчего же мне на ней не жениться? – говорил он дочери. – Славная княгиня будет! – И в последнее время, к недоуменью и удивлению своему, княжна Марья стала замечать, что отец ее действительно начинал больше и больше приближать к себе француженку. Княжна Марья написала князю Андрею о том, как отец принял его письмо; но утешала брата, подавая надежду примирить отца с этою мыслью.
Николушка и его воспитание, Andre и религия были утешениями и радостями княжны Марьи; но кроме того, так как каждому человеку нужны свои личные надежды, у княжны Марьи была в самой глубокой тайне ее души скрытая мечта и надежда, доставлявшая ей главное утешение в ее жизни. Утешительную эту мечту и надежду дали ей божьи люди – юродивые и странники, посещавшие ее тайно от князя. Чем больше жила княжна Марья, чем больше испытывала она жизнь и наблюдала ее, тем более удивляла ее близорукость людей, ищущих здесь на земле наслаждений и счастия; трудящихся, страдающих, борющихся и делающих зло друг другу, для достижения этого невозможного, призрачного и порочного счастия. «Князь Андрей любил жену, она умерла, ему мало этого, он хочет связать свое счастие с другой женщиной. Отец не хочет этого, потому что желает для Андрея более знатного и богатого супружества. И все они борются и страдают, и мучают, и портят свою душу, свою вечную душу, для достижения благ, которым срок есть мгновенье. Мало того, что мы сами знаем это, – Христос, сын Бога сошел на землю и сказал нам, что эта жизнь есть мгновенная жизнь, испытание, а мы всё держимся за нее и думаем в ней найти счастье. Как никто не понял этого? – думала княжна Марья. Никто кроме этих презренных божьих людей, которые с сумками за плечами приходят ко мне с заднего крыльца, боясь попасться на глаза князю, и не для того, чтобы не пострадать от него, а для того, чтобы его не ввести в грех. Оставить семью, родину, все заботы о мирских благах для того, чтобы не прилепляясь ни к чему, ходить в посконном рубище, под чужим именем с места на место, не делая вреда людям, и молясь за них, молясь и за тех, которые гонят, и за тех, которые покровительствуют: выше этой истины и жизни нет истины и жизни!»
Была одна странница, Федосьюшка, 50 ти летняя, маленькая, тихенькая, рябая женщина, ходившая уже более 30 ти лет босиком и в веригах. Ее особенно любила княжна Марья. Однажды, когда в темной комнате, при свете одной лампадки, Федосьюшка рассказывала о своей жизни, – княжне Марье вдруг с такой силой пришла мысль о том, что Федосьюшка одна нашла верный путь жизни, что она решилась сама пойти странствовать. Когда Федосьюшка пошла спать, княжна Марья долго думала над этим и наконец решила, что как ни странно это было – ей надо было итти странствовать. Она поверила свое намерение только одному духовнику монаху, отцу Акинфию, и духовник одобрил ее намерение. Под предлогом подарка странницам, княжна Марья припасла себе полное одеяние странницы: рубашку, лапти, кафтан и черный платок. Часто подходя к заветному комоду, княжна Марья останавливалась в нерешительности о том, не наступило ли уже время для приведения в исполнение ее намерения.
Часто слушая рассказы странниц, она возбуждалась их простыми, для них механическими, а для нее полными глубокого смысла речами, так что она была несколько раз готова бросить всё и бежать из дому. В воображении своем она уже видела себя с Федосьюшкой в грубом рубище, шагающей с палочкой и котомочкой по пыльной дороге, направляя свое странствие без зависти, без любви человеческой, без желаний от угодников к угодникам, и в конце концов, туда, где нет ни печали, ни воздыхания, а вечная радость и блаженство.
«Приду к одному месту, помолюсь; не успею привыкнуть, полюбить – пойду дальше. И буду итти до тех пор, пока ноги подкосятся, и лягу и умру где нибудь, и приду наконец в ту вечную, тихую пристань, где нет ни печали, ни воздыхания!…» думала княжна Марья.
Но потом, увидав отца и особенно маленького Коко, она ослабевала в своем намерении, потихоньку плакала и чувствовала, что она грешница: любила отца и племянника больше, чем Бога.



Библейское предание говорит, что отсутствие труда – праздность была условием блаженства первого человека до его падения. Любовь к праздности осталась та же и в падшем человеке, но проклятие всё тяготеет над человеком, и не только потому, что мы в поте лица должны снискивать хлеб свой, но потому, что по нравственным свойствам своим мы не можем быть праздны и спокойны. Тайный голос говорит, что мы должны быть виновны за то, что праздны. Ежели бы мог человек найти состояние, в котором он, будучи праздным, чувствовал бы себя полезным и исполняющим свой долг, он бы нашел одну сторону первобытного блаженства. И таким состоянием обязательной и безупречной праздности пользуется целое сословие – сословие военное. В этой то обязательной и безупречной праздности состояла и будет состоять главная привлекательность военной службы.
Николай Ростов испытывал вполне это блаженство, после 1807 года продолжая служить в Павлоградском полку, в котором он уже командовал эскадроном, принятым от Денисова.
Ростов сделался загрубелым, добрым малым, которого московские знакомые нашли бы несколько mauvais genre [дурного тона], но который был любим и уважаем товарищами, подчиненными и начальством и который был доволен своей жизнью. В последнее время, в 1809 году, он чаще в письмах из дому находил сетования матери на то, что дела расстраиваются хуже и хуже, и что пора бы ему приехать домой, обрадовать и успокоить стариков родителей.
Читая эти письма, Николай испытывал страх, что хотят вывести его из той среды, в которой он, оградив себя от всей житейской путаницы, жил так тихо и спокойно. Он чувствовал, что рано или поздно придется опять вступить в тот омут жизни с расстройствами и поправлениями дел, с учетами управляющих, ссорами, интригами, с связями, с обществом, с любовью Сони и обещанием ей. Всё это было страшно трудно, запутано, и он отвечал на письма матери, холодными классическими письмами, начинавшимися: Ma chere maman [Моя милая матушка] и кончавшимися: votre obeissant fils, [Ваш послушный сын,] умалчивая о том, когда он намерен приехать. В 1810 году он получил письма родных, в которых извещали его о помолвке Наташи с Болконским и о том, что свадьба будет через год, потому что старый князь не согласен. Это письмо огорчило, оскорбило Николая. Во первых, ему жалко было потерять из дома Наташу, которую он любил больше всех из семьи; во вторых, он с своей гусарской точки зрения жалел о том, что его не было при этом, потому что он бы показал этому Болконскому, что совсем не такая большая честь родство с ним и что, ежели он любит Наташу, то может обойтись и без разрешения сумасбродного отца. Минуту он колебался не попроситься ли в отпуск, чтоб увидать Наташу невестой, но тут подошли маневры, пришли соображения о Соне, о путанице, и Николай опять отложил. Но весной того же года он получил письмо матери, писавшей тайно от графа, и письмо это убедило его ехать. Она писала, что ежели Николай не приедет и не возьмется за дела, то всё именье пойдет с молотка и все пойдут по миру. Граф так слаб, так вверился Митеньке, и так добр, и так все его обманывают, что всё идет хуже и хуже. «Ради Бога, умоляю тебя, приезжай сейчас же, ежели ты не хочешь сделать меня и всё твое семейство несчастными», писала графиня.
Письмо это подействовало на Николая. У него был тот здравый смысл посредственности, который показывал ему, что было должно.
Теперь должно было ехать, если не в отставку, то в отпуск. Почему надо было ехать, он не знал; но выспавшись после обеда, он велел оседлать серого Марса, давно не езженного и страшно злого жеребца, и вернувшись на взмыленном жеребце домой, объявил Лаврушке (лакей Денисова остался у Ростова) и пришедшим вечером товарищам, что подает в отпуск и едет домой. Как ни трудно и странно было ему думать, что он уедет и не узнает из штаба (что ему особенно интересно было), произведен ли он будет в ротмистры, или получит Анну за последние маневры; как ни странно было думать, что он так и уедет, не продав графу Голуховскому тройку саврасых, которых польский граф торговал у него, и которых Ростов на пари бил, что продаст за 2 тысячи, как ни непонятно казалось, что без него будет тот бал, который гусары должны были дать панне Пшаздецкой в пику уланам, дававшим бал своей панне Боржозовской, – он знал, что надо ехать из этого ясного, хорошего мира куда то туда, где всё было вздор и путаница.