Бенни, Артур Иванович

Артур Бенни
Artur Wilhelm Benni, Arthur William Benni
Имя при рождении:	Артур Иванович Бенни
Псевдонимы:	А.Б.; Б.
Дата рождения:	27 ноября 1839(1839-11-27)
Место рождения:	Томашув-Мазовецкий, Петроковская губерния, Царство Польское, Российская империя
Дата смерти:	28 декабря 1867 (9 января 1868)(1868-01-09) (28 лет)
Место смерти:	Рим, Италия
Подданство:	Российская империя Российская империя Великобритания Великобритания
Род деятельности:	общественный и революционный деятель, гарибальдиец, журналист, переводчик

Арту́р Ива́нович (Иога́ннович) Бенни́ или Бе́нни — (27 ноября 1839 (или 1840), Томашув-Равский (ныне Томашув-Мазовецкий), Петроковская губерния, Царство Польское — 27 декабря (либо 28 декабря) 1867 (9 января 1868), Рим, Италия) — российский революционер, журналист и переводчик. Выходец из Польши, принявший в 1857 году британское подданство. На исходе рисорджименто принял участие во втором походе гарибальдийских отрядов на Рим в качестве журналиста, был ранен 3 ноября 1867 года в сражении при Ментане и вскоре умер. Прототип и персонаж произведений Н. С. Лескова «Некуда» и «Загадочный человек».

Детские годы и обучение

Артур Бенни родился в польском местечке Томашув-Равский бывшей Петроковской губернии в космополитической семье, где мать Мэри Уайт (1800—1874) была англичанкой, а отец — Ян (Johann) Яков Бенни (1800—1863), евангелический пастор и учёный-гебраист, — был полунемецко-полуитальянского происхождения, предки которого были евреями. Артур имел двух братьев — старшего Германа (1834—1900), после смерти отца также томашовского пастора, и младшего Карла (1843—1916), позднее ставшего варшавским врачом, а также двух сестёр — Анну (1830-?) и Марию (1836—1909). Юный Бенни с детства владел польским, русским языками. Домашним языком был английский язык.

Десяти лет Артур был отдан в гимназию г. Петроков, где поступил сразу в третий класс. Воспитанный отцом в классической традиции, юный Бенни знал о Риме, Афинах и Спарте больше, нежели о самой Польше. По признанию Бенни, в доме своего отца он совершенно не знал польского характера, а познакомившись с детьми польских шляхтичей, Артур «услыхал от этих детей ложь, хвастовство и льстивость» и кроме этого, по его словам, он не выносил «высокомерного и презрительного отношения этих мальчиков к простолюдинам и особенно к слугам, с которыми у нас в доме всегда было принято обращение самое мягкое». В Польше в то время было расквартировано множество русских войск. Несколько военных находились в доме, где жили петрковские гимназисты. Как-то один больной солдат выбрался во двор подышать свежим воздухом. Увидев его, ребята, как будто невзначай, стали бросать в него мяч. В ответ на это Артур сказал сверстникам, что те ведут себя «не по-рыцарски», на что услышал возражение, что сам он «za nadto rycerz» (слишком рыцарь), а поляку не пристало по-рыцарски церемониться с москалём. После этого юный Бенни, разгневавшись, произнёс знаменательную фразу: «Если, будучи поляком, нельзя быть рыцарем, то я лучше не хочу быть и поляком…»

С этого момента начинается живой интерес Бенни к изучению России, её истории, быта, народа. Но в классе все сверстники смеялись над русофильским чудачеством своего однокашника и осуждали его. По окончании гимназии в 1857 году Артур покинул Польшу и уехал в Великобританию к брату своей матери продолжать своё образование.

В Англии Бенни, по его признанию, целый год осваивал славянские и восточные языки, в том числе монгольский язык и некий «сибирский» язык, изучаемые им в Британском Музее. Помимо этого в Лондоне Бенни приобрёл техническую специальность, получил британское подданство, должность в Военном министерстве. Он работал сначала в самом Лондоне, а позднее поступил на инженерскую должность в Вулиджский арсенал (лондонский оружейный завод), где получал оклад в размере 500 фунтов стерлингов или 5000 рублей серебром.

Бенни и Россия

Ещё подростком, вопреки окружающей неприязни к России, познакомившись с русским простонародьем, Бенни заинтересовался русской общиной с её круговой порукой.

И артель, и община, и круговая порука мне нравились всё более и более, и я, с одной стороны, сгорал нетерпением увидать, как живут люди в общине и в артели, а с другой — приходил в отчаяние, как честные люди всего мира не видят преимуществ такого устройства перед всякими иными организациями? Я был твёрдо убеждён, что русская община со временем будет понята и усвоена всем миром, и тогда на свете будет конец пролетариату. Я решил и всегда потом чувствовал, что отсюда начинается исполнение пророчества Иезекииля о приближении времени, когда «все мечи раскуют на рала». «Жизнь мою… я тогда же определил положить за успех этой задачи».

— Николай Лесков, «Загадочный человек», гл. 4.

В Лондоне под влиянием рано усвоенных социалистических идей Артур Бенни сблизился с М. А. Бакуниным, А. И. Герценом, Н. П. Огарёвым и другими представителями русской, а также польской эмиграции. У Герцена, с которым Бенни познакомился в конце 1858 года, Бенни нашёл радушный приём, он давал уроки лингвистики в качестве домашнего учителя его дочери Ольги Александровны. Знакомство с русской эмиграцией укрепило в Бенни интерес к России и симпатию к русскому народу, в котором юный социалист увидел надежду для осуществления своих идеалов. В июле 1859 года Бенни решает покинуть государственную службу и переезжает за город к некоему английскому аристократу в качестве личного секретаря, однако он по-прежнему часто навещает столицу для встреч с Герценом. Под влиянием Герцена Артур Бенни увлёкся идеей подготовки польского вооружённого восстания. Год спустя, 1 июля 1860 года, на торжественном банкете в честь третьей годовщины «Колокола» Бенни произнёс спич от имени польских инсургентов. В ожидании подлинного революционного дела Бенни торопил Герцена отправить его в Россию с ответственным поручением. В ноябре 1860 года Артур отправился в центр польской революционной эмиграции в Париже, там же жил и учился младший брат Артура — Карл, — студент-медик. Артур также ехал изучать медицину, однако вёз с собой рекомендательные письма Герцена к опальному эмигранту князю П. В. Долгорукову и И. С. Тургеневу. В Париже юный Бенни познакомился с Т. П. Пассек и известным впоследствии литературным критиком В. В. Чуйко, учившимся в то время в Сорбонне.

Там же завязываются отношения с сербом Павловичем, поляком Генрихом Абихтом, чешским журналистом Йозефом Вацлавом Фричем. В мае 1861 года Артур возвращается в Лондон и представляет Герцену своего нового парижского знакомого, им оказался сибирский купец А. Ф. Томашевский, сын ссыльного поляка, приехавший в Европу в поисках инвестиций в томские золотые прииски. По Лескову, Томашевский объявил Герцену о своём желании у себя в Сибири наладить перепечатку герценовского «Колокола». Однако известный эмигрант и герценовский эмиссар В. И. Кельсиев оспорил это утверждение писателя (Бенни и Кельсиев познакомились в Англии в 1860 году).

Так или иначе, Артур Бенни и втрое старший его Томашевский принимают решение ехать в Россию совместно: Артуру был необходим опытный и знающий Россию человек, а Томашевскому, не знавшему европейских языков, нужен был переводчик (хотя при нём и до этого был платный переводчик, но он его отпустил, поскольку Бенни оплачивал свою поездку сам). Кроме того, Бенни ехал в Санкт-Петербург с грузом герценовской печати. С этого момента (конец июня 1861 года) начинаются четырёхлетние мытарства по России британского подданного. Как только Бенни со спутником прибыли в Петербург, Томашевский почувствовал себя свободнее в родной языковой стихии и сменил обращение с молодым англичанином, отныне он стал высказывать Артуру привычное высокомерие заправского купца, осознающего своё материальное превосходство. В заключение, беллетризованный купец Лескова пригрозил Бенни сдать его в полицию вместе с «Колоколом», если тот не покинет его, на этом отношения Томашевского и Бенни прекратились.

В качестве герценовского эмиссара Артур Бенни был с энтузиазмом принят в революционных кружках российской столицы. Кельсиев дал Артуру Бенни для явки в Петербурге рекомендательное письмо члену организации «Земля и воля» Андрею Ивановичу Ничипоренко, через которого Бенни познакомился с поэтом Н. С. Курочкиным, С. С. Громекой, Н. В. Альбертини и др.

Революционная деятельность

Первое, что предпринял Бенни в Петербурге, это смотр готовности революционных сил или по терминологии Лескова «манёвры». Суть этого смотра состояла в том, чтобы всех преданных делу революции деятелей собрать на одной из петербургских площадей для проведения условной манифестации. Смысл смотра состоял в том, чтобы убедиться в справедливости мнения о том, что русский народ готов в любую минуту выступить против самодержавия. Мнение это Артур Бенни слышал как от самого Герцена, так и от его приверженцев в России. Бенни пытались отговорить под разными предлогами от манифестации, но тот настоял на своём. В назначенное время на манифестацию явились трое пеших и двое революционеров на извозчике («чтобы легче удирать», по ядовитому замечанию Лескова).

Бенни намеревался доложить свои наблюдения о революционном состоянии России в письме Герцену, но картина реальной активности петербургских революционных кружков могла лишь дискредитировать их перед Герценом. С этого момента начинаются политические трения между Бенни и его петербургскими покровителями, которым такая инспекция их революционности по многим причинам была неудобна. Спустя месяц, в конце июля, Бенни и Ничипоренко решают предпринять совместную агитационную поездку в Нижний Новгород, Москву и Полтавскую губернию, попутно заехав в Мценск к Тургеневу. Бенни вместе с Ничипоренко составили текст адреса} на имя государя с просьбой о даровании России конституции. Целью агитации было собрать максимальное количество подписей среди народа и придать делу широкий размах. В намерении ближе узнать глубинную Россию и русский народ (а для этого побывать на Нижегородской ярмарке) агитаторам помогал П. И. Мельников-Печёрский.

Попытка собрать подписи в Нижнем оказалась неудачной. Кельсиев утверждал, что видел под адресом всего пять фамилий. На непродолжительное время агитаторы остановились в Москве, где Н. С. Лесков познакомил их с редакцией еженедельника «Русская речь» Евгении Тур, в том числе с её сыном Евгением Салиасом, А. С. Сувориным, М. Ф. Де-Пуле и др. Затем они проследовали далее в Орловскую губернию, навестили в Спасском-Лутовинове И. С. Тургенева, в Малоархангельске В. И. Якушкина (прототипа тургеневского Базарова), но поездка в Полтаву так и не состоялась, так как в Орле Бенни получил телеграмму, заставившую агитаторов срочно вернуться в Москву.

Возвращение в Москву для английского социалиста закончилось крупной неприятностью. Он встретился с И. С. Аксаковым и М. Н. Катковым и попытался заручиться их поддержкой и подписями на обращении к царю, однако встретил решительный отказ. По информации Кельсиева, Катков спросил Бенни, от чьего имени исходит обращение. Бенни солгал, что оно исходит от самого Герцена. Тогда консервативный московский журналист потребовал подтверждения причастности Герцена, но Бенни не смог привести никаких доказательств. Когда Артур появился в конце сентября в Петербурге, в городе уже вовсю ходили слухи о том, что он является агентом III Отделения.

Клевета

По мнению Лескова, автором клеветы являлся Андрей Ничипоренко — «жалкий и в то же время роковой <для Бенни> человек». По мнению современного американского исследователя Уильяма Эджертона, причиной обвинений в шпионаже мог быть невинный обман Артуром Бенни влиятельного журналиста Михаила Каткова с целью придать своему предприятию большую вескость. Историк и журналист, многолетний редактор солидного и популярного журнала «Русский вестник» М. Н. Катков, сам в недалёком прошлом англоман и сторонник конституционной монархии, в 1861 году эволюционировал в своих воззрениях далеко вправо, о чём Бенни как иностранец мог не знать, поэтому поступок Бенни мог восприниматься Катковым как провокационная мальчишеская выходка, но мотивов объявлять своего политического врага правительственным агентом у Каткова отнюдь не было.

Так или иначе, навет, возведённый на честного революционера, и разочарование в собственной способности убеждать, агитировать народ огорчили пылкого юношу, он начал сомневаться в возможности добиться справедливого переустройства в России. Возвращавшемуся в конце августа с летнего отдыха в Париж Тургеневу Бенни передал длинное письмо для Герцена с историей злополучного конституционного адреса Александру II, однако Тургенев письма адресату не передал, а до самого Герцена стали доходить неприятные слухи из России о роли Бенни, он хранил молчание, и это удручало юношу. Если бы письмо было своевременно передано Герцену, подозрения о загадочном англичанине были бы своевременно сняты, предполагает У. Эджертон.

Не дождавшись реабилитации от Герцена, Бенни сам решает первым же пароходом плыть в Лондон и при личной встрече с Герценом выяснить все недоразумения, а также просить его о письменном опровержении в «Колоколе» сплетни о шпионаже. Однако, прибыв к Герцену, он с удивлением узнал, что тот до сих пор не видел отправленного через Тургенева письма и отказал Артуру Бенни в его просьбе. Тогда Бенни отправился из Лондона в Париж, забрал письмо у Тургенева и сам отправил его к Герцену. 7 (19) ноября Герцен отвечал Бенни, что получил его письмо с опозданием на два месяца:

Предполагаемый Вами адрес мог бы, при теперешней реакции, погубить Вас и многих. Адрес умеренный, о котором Вы пишете, может, и не дурён (хотя о главном вопросе — о выкупе крестьянских земель — там и не упомянуто) — но Вы вряд ли успеете что-нибудь сделать… Недостаточно иметь верную мысль, надобно знать средства под руками… Говоря об адресе, Вы давали чувствовать, что это согласно с нашим мнением <мнением Герцена>. Вероятно, Вы говорили с людьми, очень мало читающими «Колокол»: они Вам прямо сказали бы, что не можем соглашаться последовательно на такой адрес — а можем только не мешать ему…

— А. И. Герцен, письмо Артуру Бенни 7 (19) ноября. А.И.Герцен, ПСС. Т. XXVII. Кн. 1, с. 194.

Таким образом, Герцен упрекнул Бенни за историю с адресом на имя царя, за неопытность в российских делах и прикрывание своей деятельности его именем. Знал ли Герцен, что Бенни прикрывался его именем в споре с самим Катковым, с которым в это время лондонский изгнанник уже вёл ожесточённую полемику в «Колоколе», остаётся невыясненным. Как пишет Эджертон, поскольку Герцен одобрил первоначальный план поездки Бенни с Томашевским, Артур по юношеской наивности продолжал думать, что и все последующие мероприятия также встретят одобрение Герцена.

Сомнения Герцена в отношении Артура Бенни не рассеялись даже после возвращения Бенни в Петербург. В защиту Бенни перед Герценом выступили Василий Кельсиев и князь Пётр Долгоруков. Тургенев, своей необязательностью ставший причиной охлаждения между Бенни и Герценом, пытаясь загладить свою вину, дал Бенни свой собственный адрес императору Александру II. Этот либеральный проект реформ был написан Тургеневым в конце 1860 — начале 1861 года. В течение года Тургенев его не обнародовал и лишь после затруднений Бенни решил отдать его юному англичанину, чтобы помочь восстановить его доброе имя среди петербургских и московских радикалов.

Однако либеральный тургеневский адрес государю также не вызвал энтузиазма в обществе, сбором подписями под ним Бенни не занимался. В конце концов, проект «тургеневской конституции» был уничтожен Артуром Бенни в период студенческих волнений и в преддверии возможных осложнений с полицией. Как писал Бенни Кельсиеву: «люди, которым я показывал эти документы, сначала, казалось, доверяли мне и было даже вошли в сношения, более серьёзные, со мною, но вдруг отшатнулись от меня, как я потом узнал, вследствие писем от Александра Ивановича, в которых он отказывался от всякого не только ручательства, но почти знакомства со мною». Таким образом, демократическое общество в России и за границей в своём доверии Артуру Бенни раскололось пополам.

23 ноября (5 декабря) 1861 года Герцен, инструктируя отправлявшегося в Россию нового эмиссара Н. М. Владимирова, напутствовал его следующим образом: «Сказать, что все знающие меня люди, но которым я не даю писем рекомендательных к кому-нибудь из серьёзных людей, — может, и прекрасные люди, но я за них не отвечаю. Пусть сами исследуют каждого». Владимиров уточнил, кому это нужно передать? Герцен ответил: «Например Кавелину». И через два дня тому же Владимирову: «Опять говорят о Бенни и сильно подозревают его. Да когда же я его рекомендовал? Пора быть осторожным… О Бенни скажите, во-первых, Нич<ипоренко>». Ничипоренко, следовательно, действительно был причастным к распространению слухов, но причастным опосредованно, в качестве доверенного лица А. И. Герцена. На следствии он признался, что передавал письмо Герцена с инструкциями о Бенни Громеке, Альбертини и Николаю Курочкину, то есть тем лицам, которых он сам до этого знакомил с Бенни.

Уже через пять дней, 30 ноября 1861 года, В. И. Ламанский писал из столицы в Москву И. С. Аксакову: «Знаете, меня недавно положительно уверяли, будто Б<енни> оказался шпионом, поляком Бениславским». Таким образом, клевета о Бенни распространилась за пределы личных знакомств британского подданного и обросла невероятными подробностями, она на долгие годы отравила существование молодого человека. В следующем году Бенни решает дать бой своему обидчику и публикует статью о М. Н. Каткове с вызывающим названием: «Поскребите русского англомана и вы найдёте татарина».

О том, насколько прочно миф о Бенни-агенте вошёл в сознание современников, говорит тот факт, что несмотря на желание польских инсургентов видеть Артура Бенни в своих рядах, польский центральный комитет не выдал ему документов, необходимых для вступления в ряды повстанцев и официально объявил его шпионом. Бенни в отчаянии писал тогда Герцену:

Теперь, когда уже всеми признаваемые авторитеты и настоящие государственные силы, как центральный комитет русский и польский, попадают на мой счёт в ту же гнусную ошибку, как мальчишки и пьяницы… я требую суда, но суда полного и откровенного… пусть я, наконец, увижу и услышу обвинителей, пусть мне будут представлены категорически все пункты, в которых меня обвиняют, и пусть я имею возможность отвечать на них столь же прямо… я имею право требовать от Вас… чтобы Вы потребовали этого суда у здешнего комитета (к польскому я обращусь лично, и я уверен, что они мне не откажут в удовлетворении).

— Артур Бенни, из письма А. И. Герцену, 3 (15) мая 1863 г.

Ответ Герцена на это письмо (если он был) не сохранился, но из дальнейших поступков Александра Ивановича явствует, что он изменил своё мнение об этом инциденте и в письмах к своему сыну уверял, что Бенни — честный человек, хотя и не разделял его «дурачеств» и «опрометчивости». При этом Герцен проявил совершенное непонимание недовольства Бенни, унижаемого клеветой и третируемого радикалами как шпиона и правительственного агента. Артуру Бенни требовалось официальное признание клеветы клеветой, чего при жизни Бенни так и не было сделано.

Публицистика

Бенни решает реабилитироваться в глазах революционеров и для этого предпринимает следующую тактику: «Мне не оставалось больше ничего делать, как положить мои документы [адреса царю] в сторону и стараться приобресть доверие посредством успеха в других, лишь от меня зависящих предприятиях». В планах Бенни устройство собственной типографии и организации подпольной газеты «Русская правда». Небольшому обществу, которое постепенно образовалось вокруг Бенни, удалось выпустить в марте-апреле 1862 года два выпуска «Русской правды». Оба номера представляли собой скорее прокламации, нежели обычные газеты, были посвящены польским событиям, написаны от лица русских, проникнуты сочувствием к угнетённым полякам и распространялись исключительно в Польше.

В кружок Бенни, по мнению американского автора, входили Н. С. Лесков, А. И. Ничипоренко, не отвернувшийся от Бенни по утверждению Уильяма Эджертона и вопреки мнению Лескова, а также латышский студент П. Д. Баллод. В этот круг входит и Василий Кельсиев во время своего месячного пребывания в России весной 1862 года в качестве турецкого подданного Яни.

После недолгого сотрудничества в московском еженедельнике «Русская речь» графини Салиас Бенни начинает сотрудничать в газете «Русский инвалид» полковника Н. Г. Писаревского (декабрь 1861 — февраль 1862), где пишет иностранные обзоры. Доступ к более радикальным изданиям — некрасовскому «Современнику» или «Русскому слову» из-за истории с шпионажем для Бенни оказался закрыт. Помимо этого Бенни печатался в «Книжном вестнике», умеренных журналах Ф. М. Достоевского «Время» и «Библиотека для чтения» П. Д. Боборыкина.

Сотрудничество с Писаревским также оказалось непродолжительным, вскоре весь кружок Бенни-Лескова перешёл в газету Павла Усова «Северная пчела». Здесь Бенни оставался постоянным сотрудником до закрытия газеты в 1864 году. Наступил относительно спокойный и самый плодотворный период деятельности Артура Бенни в России в качестве журналиста. Бенни и Лесков стали фактическими руководителями редакции этой крупнейшей петербургской газеты, а за П. С. Усовым сохранялись издательские функции. Бенни нанял большую квартиру в доме Н. И. Греча над типографией и сделал предложение пятерым своим друзьям жить совместно и делить квартплату на всех поровну. В числе приглашённых был писатель В. А. Слепцов, критик «Русского слова» Варфоломей Зайцев, Лесков, Ничипоренко и Пётр Баллод. Так началась история знаменитой слепцовской коммуны.

Польское восстание

В 1863 году в Варшаве начинается польское вооружённое восстание, Бенни, по словам Лескова, сначала сочувствовал идее этого восстания, но сам в нём участия не принимал. В Петербурге Бенни навещали польские эмиссары с целью привлечь его к активному участию в разворачивающихся событиях, «он уже получил из Варшавы три повестки, требующие, чтобы он явился туда к революционному начальству», но космополитичный революционер под различными благовидными причинами уклонился от этого.

К концу 1863 года Бенни окончательно разочаровался в результатах польского восстания. Причина этого, по словам Лескова, в том, что Бенни сочувствовал революции интернациональной, социалистической, а не узко национальной, политической, каким ему представлялось польское выступление 1863 года. Возможно, при этом свою роль сыграл тот факт, что центральный комитет польских повстанцев отказал ему в своей регистрации и объявил его русским шпионом. Однако в период с 1862 по 1864 год Бенни неоднократно побывал на родине, в том числе чтобы проститься с умирающим отцом.

Процесс 32-х

Спокойная жизнь Бенни была нарушена начавшимся во второй половине 1862 года «Делом о лицах, обвиняемых в сношениях с лондонскими пропагандистами», или процесс 32-х. Один за другим были арестованы герценовские эмиссары П. А. Ветошников, А. И. Ничипоренко, Н. М. Владимиров, привлечены к дознанию Н. В. Альбертини, Артур Бенни, И. С. Тургенев и многие другие. Всем им в той или иной мере инкриминировалась связь с М. А. Бакуниным, А. И. Герценом, Н. П. Огарёвым, В. И. Кельсиевым, В. И. Касаткиным и др.

Разбирательство длилось почти три года: с 7 июля 1862 по 27 апреля 1865 года. Центральной фигурой процесса был Н. А. Серно-Соловьевич, однако полиции удалось выйти на след и задержать многих других деятелей подпольной организации «Земля и воля». В ходе процесса половина подсудимых, в том числе И. С. Тургенев, Альбертини, С. В. Максимов были оправданы, некоторые, в том числе Ничипоренко, умерли до окончания следствия. Лескову удалось избежать судебного преследования, Бенни как британский подданный был наказан трёхмесячным сроком и последующей пожизненной высылкой из России за недонесение на В. И. Кельсиева, прибывшего от Герцена в Россию по поддельным документам турецкого подданного Яни.

Но даже после завершения процесса и оглашения приговора обвинения в шпионаже Артура Бенни в пользу III Отделения не прекращались. Год спустя после прекращения переписки Бенни и Герцена (февраль 1862 года) их связи возобновились, это произошло в марте 1863 года. Александр Иванович с годами всё менее подозрительно относился к деятельности Бенни и в июле 1865 года в своём «Колоколе» позорил русское правительство за то, что оно наказывает английского подданного за факт отсутствия доноса на Кельсиева. Однако к обвинениям российских революционных деятелей в моральной нечистоплотности Бенни прибавились обвинения его и со стороны польских инсургентов (свидетельство И. С. Тургенева).

По словам Лескова, к моменту оглашения приговора (май 1865 года) Бенни уже находился в долговой тюрьме, поскольку «Северная пчела» закрылась ещё в 1864 году, и журналистская деятельность не приносила доходов, не обеспечивала англичанину ни приличной квартиры, ни питания, ни одежды. Бенни был арестован в июне и, по отбывании трёхмесячного заключения, в октябре 1865 года навсегда был изгнан из России, так и не дождавшись прижизненной реабилитации в печати своего честного имени.

Без России

Будучи изгнанным из России Бенни обосновался в Швейцарии и начал сотрудничество в английской печати. Самая известная его статья этого времени «Русское общество» («Russian Society») появилась в Fortnightly Review в 1866 году. В мае 1867 года В. И. Кельсиев на границе с Бессарабией сдался русским властям, написал автобиографическую «Исповедь», попросил разрешения жить в России при условии полного отказа от противоправительственной деятельности. Александр II, прочитав рукопись, простил бывшего «неосужденного государственного преступника», и спустя два месяца Кельсиев был совершенно восстановлен в гражданских правах. При этом он не выдал властям своих бывших политических единомышленников и вернулся к привычной литературной деятельности.

Его примеру решил последовать и Бенни. Единственное обвинение против Бенни со стороны русского правительства, состоявшее в укрывательстве Кельсиева и недонесении о нём властям, пало. Поскольку Кельсиев больше не состоял под судом, формальных поводов к преследованию Артура Бенни у российских властей не было. Тогда Бенни написал покаянное письмо начальнику III Отделения и шефу корпуса жандармов графу П. А. Шувалову со словами просьбы предоставить возможность стать «истинным и преданным подданным русского царя… полезным членом великой русской семьи» и вложил его в письмо И. С. Тургеневу. Тургенев выполнил просьбу Бенни и передал письмо Шувалову, но тот наложил резолюцию: «Повременить впредь до востребования». Возможно, предполагает У. Эджертон, Артур Бенни, не испытывая иллюзий по поводу политической системы России, просто скучал по дружеским связям в Петербурге, испытывал ностальгию по своей второй родине. Получив запрет на въезд в Россию, он тем самым лишился возможности бывать и в родной Польше.

Получив отказ русского правительства, Бенни поехал корреспондентом в Италию, сопровождая гарибальдийские отряды в их втором походе на Рим. 3 ноября папские войска нанесли сокрушительное поражение войскам Гарибальди в сражении при Ментане, 150 человек гарибальдийцы потеряли убитыми. Был ранен и Бенни, он попал в плен и оказался в одном из римских госпиталей. Находясь на положении пленного мятежника, Бенни не получал надлежащего ухода со стороны медицинского персонала. Начавшееся заражение крови вынудило врачей ампутировать больному руку, но от прогрессирующей гангрены Артур Бенни скончался 28 декабря 1867 года в возрасте 28 лет.

Его смерть русская печать встретила разнородными некрологами («Иллюстрированная газета» В. Р. Зотова, «Санкт-Петербургские ведомости», В. Ф. Корша, письма И. С. Тургенева в защиту Бенни в «Санкт-Петербургских ведомостях» по поводу некрологов).

Особенности характера

Н. С. Лесков, несколько лет лично знавший Артура Бенни, описывает его характер со слов самого Бенни с детства «нежным, впечатлительным и способным увлекаться до бесконечности». Эти свойства характера во многом унаследовал и возмужавший Бенни. Следствием этой мягкости было сочувствие к социальным низам, к простолюдинам, сформировавшим из Артура «настоящего, искреннего и ревностного демократа и социалиста». Он характеризует своего героя как «неопытного и восторженного Телемака, честного маньяка». У. Эджертон отмечает в характере Бенни наряду с нравственной чистотой и некоторой наивностью (проявившейся в частности в идеализации русской крестьянской общины), приводившей подчас к необдуманным, рискованным поступкам, необходимые для революционера выдержку, твёрдость и решительность.

По словам В. В. Чуйко, Бенни «выдержанный якобинец, не знавший никаких компромиссов и идущий к цели с напряжённой энергией человека, глубоко убеждённого, но узкого и прямолинейного». По утверждению Лескова, Бенни был девственно чист, целомудрен, избегал оргий, попоек, игр, лёгких отношений с женщинами и осуждал подобные связи в других. По мнению Лескова, девственность Бенни явилась причиной опасных заболеваний Бенни, которые вынужден был лечить петербургский доктор В. М. Тарновский. В Петербурге Бенни полюбил Марию Николаевну Коптеву, ставшую прообразом Лизы Бахаревой в романе Лескова «Некуда». Молодые люди смогли пожениться только за границей, в изгнании.

«Загадочный человек» и загадка Лескова

Николай Лесков посвятил Артуру Бенни сразу два своих произведения: роман «Некуда», где Бенни выведен в виде центрального положительного образа романа Василия (Вильгельма) Райнера, заграничного социалиста, столкнувшегося с повседневными реалиями российской жизни: грубостью, невежеством, самонадеянностью русских псевдореволюционеров, образы которых писатель показывает с нескрываемой издёвкой: Пархоменко (А. И. Ничипоренко), Белоярцев (В. А. Слепцов), Арапов (П. Э. Аргиропуло), Красин, Завулонов (А. И. Левитов), Сахаров (Е. М. Феоктистов), маркиза де Бараль (Евгения Тур), Оничка, её сын (Е. А. Салиас) и другие. Роман был напечатан в журнале «Библиотека для чтения» в 1864 году, то есть при жизни Бенни, но после смерти Ничипоренко.

Роман, подписанный псевдонимом М. Стебницкий, вызвал смешанные настроения в обществе, споры и недоразумения вокруг нового произведения оказали влияние на всю последующую творческую судьбу Лескова. В произведении в карикатурном виде узнали себя прототипы многих персонажей романа. Произведение тут же было объявлено очередным пасквилем на «нигилистов» и всю русскую демократическую общественность, с другой стороны, положительные герои романа — социалист Райнер и русская революционерка Лиза Бахарева (М. Н. Коптева), — хорошо удались писателю, но их миссия — революционная борьба в косной, неразвитой стране, какой предстаёт в романе Россия начала шестидесятых годов, — оказываются обречены на неуспех. Произведение было написано по горячим следам подавленного польского восстания 1863 года и вобрало в себя многие его реалии. Центральный персонаж Райнер на последних страницах романа героически гибнет, и это не оставляет никаких сомнений в том, что Лесков сам не верил в возможность преображения России революционным путём.

Трагическая смерть Райнера, о которой Бенни мог читать на страницах посвящённого ему произведения, оказалась пророческой — спустя три года Бенни так же получил смертельное ранение в рядах гарибальдийцев. А образ благородного, чистого, искреннего, отважного социалиста настолько полюбился читателям, что сразу вслед за выходом журнального варианта произведения потребовались два переиздания тиража романа. В реальной жизни судьбы Бенни и Лескова были связаны, как и в романе. Лесков познакомился с Бенни в июле 1861 года в редакции московской газеты «Русская речь», когда Бенни, совершая агитационную поездку с Ничипоренко в Нижний Новгород и Орёл, проездом останавливался в Москве, на квартире Лескова. Планы всех этих предприятий были хорошо известны Лескову и послужили основой будущего документального очерка «Загадочный человек», который появился уже после смерти Бенни. Лесков и Бенни оставались в дружеских отношениях вплоть до конца пребывания Бенни в России. Они долгое время жили на одних квартирах, общались с одним и тем же кругом знакомых, печатались в одних и тех же газетах и журналах, помогали друг другу в поисках литературного труда. Лесков как старший и несравненно более литературно одарённый партнёр помогал выправлять журнальный слог Бенни, помогал шлифовать литературный перевод романа Эдуарда Бульвер-Литтона «Последние дни Помпеи», сделанного Бенни.

В свою очередь, Бенни помог Лескову с рекомендательными письмами в Париж к своему брату Карлу, когда Лесков решил предпринять поездку за границу в 1862 году. Лесков становится участником «слепцовской коммуны» — совместного проживания революционной и околореволюционной молодёжи, которую сам же впоследствии памфлетно описал в романе «Некуда» за якобы присутствовавший там «свальный грех». Даже если какие-то рецидивы подобного могли происходить, сам инициатор этих коммун Бенни не имел к этому никакого отношения. Как складывалось взаимопонимание Бенни и Лескова при достаточно сложном и желчном характере писателя — неизвестно. Известно, что Бенни на протяжении всей жизни пользовался неизменным уважением и почитанием Лескова, он не раз помогал английскому социалисту, в том числе материально.

Лесков в своих произведениях достаточно смело и далеко не беспристрастно описывал своих знакомых, за что пользовался репутацией сплетника, пасквилянта и агента III Отделения. Обвинения в агентурном служении Бенни и Лескова делало их биографии в чём-то схожими. Так Д. И. Писарев, один из самых влиятельных литературных критиков 1860-х годов, произнёс свой приговор над автором романа «Некуда»: «Найдётся ли теперь в России — кроме „Русского вестника“ — хоть один журнал, который осмелился бы напечатать на своих страницах что-нибудь выходящее из-под пера г. Стебницкого и подписанное его фамилиею?» На этом доступ в популярные либеральные журналы для Лескова оказался закрыт на долгие двадцать лет.

Однако публиковать панегирический очерк Лескова «Загадочный человек» об Артуре Бенни не захотел даже «Русский вестник». Его редактор М. Н. Катков не мог простить Артуру Бенни истории с подписями под адресом государю и задиристую статью Бенни о Каткове «Поскребите русского англомана и вы найдёте татарина» в «Северной пчеле». Парадоксальность самого Лескова состояла в том, что он не хотел себя отождествлять ни с одной партийной доктриной: ни с консервативной, ни с радикальной, чего долго не могли понять ни русские либералы, ни охранители. Этим объяснялся памфлетный дух его произведений, Лесков пробовал на прочность радикалов, и многие его творческие предвидения сбылись. В частности, сбылось его предвидение о том, что часть бывших нигилистов испытает разочарование в революционной деятельности и обратится в ренегатство. В то же время разногласия с социалистами не отвратили писателя от стремления к общественному прогрессу, правда этот прогресс виделся писателю отнюдь не революционным.

Связь двух таких разнородных людей, как Бенни и Лесков — одна из многих загадок Артура Бенни, которого воспринимали многие как ортодоксального социалиста-доктринёра. Стремление Бенни вернуться в Россию, когда там после выстрела Д. В. Каракозова началась общественная реакция, противоречивое отношение к польскому восстанию — всё это, по мнению американского исследователя У. Эджертона, до сих пор позволяет считать поведение Бенни немотивированным и загадочным Непонятным моментом в истории Бенни остаются его отношения с Андреем Ничипоренко, ещё одним членом некогда дружного триумвирата. По мнению Эджертона, Лесков с какой-то целью пытался скрыть от общественности тот факт, что всех троих людей с лета 1861 до лета 1862 года объединяла прочная дружба.

Простое объяснение этому то, что Ничипоренко на процессе 32-х очень быстро начал выдавать своих знакомых, и Лесков опасался за оглашение порочащей его информации. Но впоследствии Ничипоренко отказался от прежних своих показаний и 7 ноября 1863 году умер в Петропавловской крепости, не дождавшись завершения следствия. Лесков же остался на свободе и даже не привлекался к дознанию, в отличие от Бенни. В «Загадочном человеке», как и в «Некуда», Ничипоренко изображён в максимально непривлекательном виде. Действий Ничипоренко также не одобрял Василий Кельсиев, с которым они вместе учились, но он относился к Ничипоренко иначе:

Вообще, Ничипоренко был, как оказалось после, человек весьма ненадёжный… он франтил своим революционерством, играя роль какого-то заговорщика. Я знал его ещё с коммерческого училища… вообще его считали в Петербурге одним из столпов нашей партии. Только связь с Бенни бросала на него тень, но, к чести Ничипоренки, он не порывал её в угоду общему мнению.

— В. И. Кельсиев, «Исповедь»

По версии Лескова, Ничипоренко сообщил следствию о том, что Кельсиев, приехав в марте 1862 года из Лондона в Петербург, остановился у Бенни на Гороховой улице близ Каменного моста в доме № 29, что Бенни на следствии отрицал. После предложения очной ставки с Ничипоренко, Бенни был вынужден признать факт укрывательства у себя Кельсиева. После этого у Бенни был изъят российский вид на жительство, и до конца следствия у него оставался лишь английский паспорт. О решительности Бенни говорит также тот факт, что Кельсиев сам не решился визировать свой поддельный паспорт турецкого подданного в полиции, но смелость Бенни помогла уладить дело с фальшивым паспортом в полицейском участке. Имея английский паспорт, Бенни мог в течение двух лет, не дожидаясь исхода сенатского разбирательства, сам покинуть Россию, но сознательно не делал этого.

Согласно Лескову, в оставшиеся два с небольшим года, с 1862 по 1865 год, Бенни испытывал всё новые и новые неудачи: инициатива по организации волонтёрской дружины из студентов для прекращения апраксинских пожаров; инициатива по организации женского труда и провал «слепцовской коммуны», арест и высылка Н. Г. Чернышевского в Сибирь, которого Бенни намеревался спасать, прекращение «Северной пчелы» и газетной работы, несчастная любовь к Марии Коптевой, парализовавшая волю юноши и сделавшая его бездеятельным, болезнь, нищета, физическое истощение, долговая тюрьма, арест и выдворение из России в октябре 1865 года обернулись разочарованием в своей бесплодной деятельности. Впервые прочитавший в тюрьме «Мёртвые души» Гоголя, Бенни воскликнул:

— Представьте, что только теперь, когда меня выгоняют из России, я вижу, что я никогда не знал её. Мне говорили, что нужно её изучать то так, то этак, и всегда, из всех этих разговоров, выходил только один вздор. Мои несчастия произошли просто оттого, что я не прочитал в своё время «Мёртвых душ». Если бы я это сделал хотя не в Лондоне, а в Москве, то я бы первый считал обязательством чести доказывать, что в России никогда не может быть такой революции, о которой мечтает Герцен.

— Отчего вы так думаете? — спросили его.

— Оттого, что никакие благородные принципы не могут привиться среди этих Чичиковых и Ноздрёвых.

— Н. С. Лесков, «Загадочный человек», гл. 40.

Тем не менее, перед смертью в римском госпитале Артур Бенни говорил А. Н. Якоби: «Только бы поправиться, как бы мне хотелось вернуться в Россию: я рад, что, встретя вас, могу говорить по-русски».

Адреса в Санкт-Петербурге

• Гороховая ул., д. 29.

Литература

• Некролог Артура Бенни // Иллюстрированная газета, 1868, № 7.
• Некролог Артура Бенни // Санкт-Петербургские ведомости, 1868, № 7.
• Якоби А. Н. — Воспоминания // Неделя, 1870, № 21, 22, 23.
• Без подписи <Лесков Н. С.> — Загадочный человек. // Биржевые ведомости, 1870. № 51, 54, 56, 58, 60, 64, 66, 68, 76 и 78) под названием «Загадочный человек. Очерк из истории комического времени на Руси». Полностью: Лесков-Стебницкий Н. С. — «Загадочный человек. Эпизод из истории комического времени на Руси». С письмом автора к Ивану Сергеевичу Тургеневу.// СПб., 1871.
• Тургенев И. С. — Письма в «Санкт-Петербургские ведомости», 1868, № 37 и 52 от 23 февраля.
• Бенни, Карл — Письмо брата Бенни // Санкт-Петербургские ведомости, 1871, № 256.
• <Суворин А. С.> — Незагадочный писатель // Вестник Европы, 1871, № 4, стр. 897
• Рецензия на книгу Н. С. Лескова «Загадочный человек». // Санкт-Петербургские ведомости, 1871, № 208.
• Кельсиев В. И. — Рецензия на книгу Н. С. Лескова «Загадочный человек». // Заря, 1871, № 6, стр. 4, (2 паг.)
• Волынский А. Л. — Н. С. Лесков. СПб., 1923 г.
• Рейсер С. А. — Новые материалы о Бенни. // Каторга и ссылка. 1931. № 2 (75).
• Рейсер С. А. — Артур Бенни. — М., Издательство политкаторжан и ссыльнопоселенцев, 1933 г.
• McLean, Hugh — Leskov and his Enigmatic Man. // Harvard Slavic Studies. «S-Gravenhage». Mouton and C°. Vol. IV. 1957.
• Вавировская И. И. — Материалы по истории польского освободительного движения в деле "О революционном духе народа в России. // Дяков В. А., Русско-польские революционные связи 60-годов и восстание 1863 года, Москва 1962, стр. 331.
• Калоева И. А., Николаевский М. А., Пашаева Н. М. — Восстание 1863 г. и русско-польские революционные связи 60-х годов. Библиографический указатель литературы на русском языке, Москва 1962, № 851, стр. 95.
• Kwiatkowska M. I. — Groby polskie na cmentarzach Rzymu, Warszawa 1999, стр. 194.
• Witczak K. T. — Benni Artur Wilhelm (1839—1867). // Tomaszowski Słownik Biograficzny. Tomaszów Mazowiecki 2010, № 6, стр. 5-7.
• Stanley-Price N. — The Risorgimento and burial in the cemetery. // Friends of the Non-Catholic Cemetery in Rome. Newsletter Autumn 2011, № 16, стр. 1.
• Stanley-Price N. — The Non-Catholic Cemetery in Rome. Its history, its people and its survival for 300 years, Rome 2014, стр. 140.

Библиография

• Б. <Бенни> — Несколько слов о мормонах // Русская речь, 1861, № 61, 31 июля; № 88.
• Мормонизм и Соединенные Штаты // Время, 1861, № 10, стр. 320—355.
• А. Б. <Бенни> — Поскребите русского англомана и вы найдёте татарина. // Северная пчела, 1862.
• Диккенс, Чарльз — Наш общий друг. Роман. Перевод Артура Бенни // Библиотека для чтения, 1863.
• Бульвер-Литтон, Эдуард — Последние дни Помпеи. Роман. Перевод Артура Бенни.
• Русское общество. («Russian Society»)// Fortnightly Review, 1866, т. III, стр. 549—567.

Ссылки

• Лесков Н. С. — [az.lib.ru/l/leskow_n_s/text_0008.shtml Некуда. Роман в 3-х книгах.]
• Бенни, Артур // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.

Статья основана на материалах Литературной энциклопедии 1929—1939.

Отрывок, характеризующий Бенни, Артур Иванович

В октябре 1805 года русские войска занимали села и города эрцгерцогства Австрийского, и еще новые полки приходили из России и, отягощая постоем жителей, располагались у крепости Браунау. В Браунау была главная квартира главнокомандующего Кутузова.
11 го октября 1805 года один из только что пришедших к Браунау пехотных полков, ожидая смотра главнокомандующего, стоял в полумиле от города. Несмотря на нерусскую местность и обстановку (фруктовые сады, каменные ограды, черепичные крыши, горы, видневшиеся вдали), на нерусский народ, c любопытством смотревший на солдат, полк имел точно такой же вид, какой имел всякий русский полк, готовившийся к смотру где нибудь в середине России.
С вечера, на последнем переходе, был получен приказ, что главнокомандующий будет смотреть полк на походе. Хотя слова приказа и показались неясны полковому командиру, и возник вопрос, как разуметь слова приказа: в походной форме или нет? в совете батальонных командиров было решено представить полк в парадной форме на том основании, что всегда лучше перекланяться, чем не докланяться. И солдаты, после тридцативерстного перехода, не смыкали глаз, всю ночь чинились, чистились; адъютанты и ротные рассчитывали, отчисляли; и к утру полк, вместо растянутой беспорядочной толпы, какою он был накануне на последнем переходе, представлял стройную массу 2 000 людей, из которых каждый знал свое место, свое дело и из которых на каждом каждая пуговка и ремешок были на своем месте и блестели чистотой. Не только наружное было исправно, но ежели бы угодно было главнокомандующему заглянуть под мундиры, то на каждом он увидел бы одинаково чистую рубаху и в каждом ранце нашел бы узаконенное число вещей, «шильце и мыльце», как говорят солдаты. Было только одно обстоятельство, насчет которого никто не мог быть спокоен. Это была обувь. Больше чем у половины людей сапоги были разбиты. Но недостаток этот происходил не от вины полкового командира, так как, несмотря на неоднократные требования, ему не был отпущен товар от австрийского ведомства, а полк прошел тысячу верст.
Полковой командир был пожилой, сангвинический, с седеющими бровями и бакенбардами генерал, плотный и широкий больше от груди к спине, чем от одного плеча к другому. На нем был новый, с иголочки, со слежавшимися складками мундир и густые золотые эполеты, которые как будто не книзу, а кверху поднимали его тучные плечи. Полковой командир имел вид человека, счастливо совершающего одно из самых торжественных дел жизни. Он похаживал перед фронтом и, похаживая, подрагивал на каждом шагу, слегка изгибаясь спиною. Видно, было, что полковой командир любуется своим полком, счастлив им, что все его силы душевные заняты только полком; но, несмотря на то, его подрагивающая походка как будто говорила, что, кроме военных интересов, в душе его немалое место занимают и интересы общественного быта и женский пол.
– Ну, батюшка Михайло Митрич, – обратился он к одному батальонному командиру (батальонный командир улыбаясь подался вперед; видно было, что они были счастливы), – досталось на орехи нынче ночью. Однако, кажется, ничего, полк не из дурных… А?
Батальонный командир понял веселую иронию и засмеялся.
– И на Царицыном лугу с поля бы не прогнали.
– Что? – сказал командир.
В это время по дороге из города, по которой расставлены были махальные, показались два верховые. Это были адъютант и казак, ехавший сзади.
Адъютант был прислан из главного штаба подтвердить полковому командиру то, что было сказано неясно во вчерашнем приказе, а именно то, что главнокомандующий желал видеть полк совершенно в том положении, в котором oн шел – в шинелях, в чехлах и без всяких приготовлений.
К Кутузову накануне прибыл член гофкригсрата из Вены, с предложениями и требованиями итти как можно скорее на соединение с армией эрцгерцога Фердинанда и Мака, и Кутузов, не считая выгодным это соединение, в числе прочих доказательств в пользу своего мнения намеревался показать австрийскому генералу то печальное положение, в котором приходили войска из России. С этою целью он и хотел выехать навстречу полку, так что, чем хуже было бы положение полка, тем приятнее было бы это главнокомандующему. Хотя адъютант и не знал этих подробностей, однако он передал полковому командиру непременное требование главнокомандующего, чтобы люди были в шинелях и чехлах, и что в противном случае главнокомандующий будет недоволен. Выслушав эти слова, полковой командир опустил голову, молча вздернул плечами и сангвиническим жестом развел руки.
– Наделали дела! – проговорил он. – Вот я вам говорил же, Михайло Митрич, что на походе, так в шинелях, – обратился он с упреком к батальонному командиру. – Ах, мой Бог! – прибавил он и решительно выступил вперед. – Господа ротные командиры! – крикнул он голосом, привычным к команде. – Фельдфебелей!… Скоро ли пожалуют? – обратился он к приехавшему адъютанту с выражением почтительной учтивости, видимо относившейся к лицу, про которое он говорил.
– Через час, я думаю.
– Успеем переодеть?
– Не знаю, генерал…
Полковой командир, сам подойдя к рядам, распорядился переодеванием опять в шинели. Ротные командиры разбежались по ротам, фельдфебели засуетились (шинели были не совсем исправны) и в то же мгновение заколыхались, растянулись и говором загудели прежде правильные, молчаливые четвероугольники. Со всех сторон отбегали и подбегали солдаты, подкидывали сзади плечом, через голову перетаскивали ранцы, снимали шинели и, высоко поднимая руки, натягивали их в рукава.
Через полчаса всё опять пришло в прежний порядок, только четвероугольники сделались серыми из черных. Полковой командир, опять подрагивающею походкой, вышел вперед полка и издалека оглядел его.
– Это что еще? Это что! – прокричал он, останавливаясь. – Командира 3 й роты!..
– Командир 3 й роты к генералу! командира к генералу, 3 й роты к командиру!… – послышались голоса по рядам, и адъютант побежал отыскивать замешкавшегося офицера.
Когда звуки усердных голосов, перевирая, крича уже «генерала в 3 ю роту», дошли по назначению, требуемый офицер показался из за роты и, хотя человек уже пожилой и не имевший привычки бегать, неловко цепляясь носками, рысью направился к генералу. Лицо капитана выражало беспокойство школьника, которому велят сказать невыученный им урок. На красном (очевидно от невоздержания) носу выступали пятна, и рот не находил положения. Полковой командир с ног до головы осматривал капитана, в то время как он запыхавшись подходил, по мере приближения сдерживая шаг.
– Вы скоро людей в сарафаны нарядите! Это что? – крикнул полковой командир, выдвигая нижнюю челюсть и указывая в рядах 3 й роты на солдата в шинели цвета фабричного сукна, отличавшегося от других шинелей. – Сами где находились? Ожидается главнокомандующий, а вы отходите от своего места? А?… Я вас научу, как на смотр людей в казакины одевать!… А?…
Ротный командир, не спуская глаз с начальника, всё больше и больше прижимал свои два пальца к козырьку, как будто в одном этом прижимании он видел теперь свое спасенье.
– Ну, что ж вы молчите? Кто у вас там в венгерца наряжен? – строго шутил полковой командир.
– Ваше превосходительство…
– Ну что «ваше превосходительство»? Ваше превосходительство! Ваше превосходительство! А что ваше превосходительство – никому неизвестно.
– Ваше превосходительство, это Долохов, разжалованный… – сказал тихо капитан.
– Что он в фельдмаршалы, что ли, разжалован или в солдаты? А солдат, так должен быть одет, как все, по форме.
– Ваше превосходительство, вы сами разрешили ему походом.
– Разрешил? Разрешил? Вот вы всегда так, молодые люди, – сказал полковой командир, остывая несколько. – Разрешил? Вам что нибудь скажешь, а вы и… – Полковой командир помолчал. – Вам что нибудь скажешь, а вы и… – Что? – сказал он, снова раздражаясь. – Извольте одеть людей прилично…
И полковой командир, оглядываясь на адъютанта, своею вздрагивающею походкой направился к полку. Видно было, что его раздражение ему самому понравилось, и что он, пройдясь по полку, хотел найти еще предлог своему гневу. Оборвав одного офицера за невычищенный знак, другого за неправильность ряда, он подошел к 3 й роте.
– Кааак стоишь? Где нога? Нога где? – закричал полковой командир с выражением страдания в голосе, еще человек за пять не доходя до Долохова, одетого в синеватую шинель.
Долохов медленно выпрямил согнутую ногу и прямо, своим светлым и наглым взглядом, посмотрел в лицо генерала.
– Зачем синяя шинель? Долой… Фельдфебель! Переодеть его… дря… – Он не успел договорить.
– Генерал, я обязан исполнять приказания, но не обязан переносить… – поспешно сказал Долохов.
– Во фронте не разговаривать!… Не разговаривать, не разговаривать!…
– Не обязан переносить оскорбления, – громко, звучно договорил Долохов.
Глаза генерала и солдата встретились. Генерал замолчал, сердито оттягивая книзу тугой шарф.
– Извольте переодеться, прошу вас, – сказал он, отходя.


– Едет! – закричал в это время махальный.
Полковой командир, покраснел, подбежал к лошади, дрожащими руками взялся за стремя, перекинул тело, оправился, вынул шпагу и с счастливым, решительным лицом, набок раскрыв рот, приготовился крикнуть. Полк встрепенулся, как оправляющаяся птица, и замер.
– Смир р р р на! – закричал полковой командир потрясающим душу голосом, радостным для себя, строгим в отношении к полку и приветливым в отношении к подъезжающему начальнику.
По широкой, обсаженной деревьями, большой, бесшоссейной дороге, слегка погромыхивая рессорами, шибкою рысью ехала высокая голубая венская коляска цугом. За коляской скакали свита и конвой кроатов. Подле Кутузова сидел австрийский генерал в странном, среди черных русских, белом мундире. Коляска остановилась у полка. Кутузов и австрийский генерал о чем то тихо говорили, и Кутузов слегка улыбнулся, в то время как, тяжело ступая, он опускал ногу с подножки, точно как будто и не было этих 2 000 людей, которые не дыша смотрели на него и на полкового командира.
Раздался крик команды, опять полк звеня дрогнул, сделав на караул. В мертвой тишине послышался слабый голос главнокомандующего. Полк рявкнул: «Здравья желаем, ваше го го го го ство!» И опять всё замерло. Сначала Кутузов стоял на одном месте, пока полк двигался; потом Кутузов рядом с белым генералом, пешком, сопутствуемый свитою, стал ходить по рядам.
По тому, как полковой командир салютовал главнокомандующему, впиваясь в него глазами, вытягиваясь и подбираясь, как наклоненный вперед ходил за генералами по рядам, едва удерживая подрагивающее движение, как подскакивал при каждом слове и движении главнокомандующего, – видно было, что он исполнял свои обязанности подчиненного еще с большим наслаждением, чем обязанности начальника. Полк, благодаря строгости и старательности полкового командира, был в прекрасном состоянии сравнительно с другими, приходившими в то же время к Браунау. Отсталых и больных было только 217 человек. И всё было исправно, кроме обуви.
Кутузов прошел по рядам, изредка останавливаясь и говоря по нескольку ласковых слов офицерам, которых он знал по турецкой войне, а иногда и солдатам. Поглядывая на обувь, он несколько раз грустно покачивал головой и указывал на нее австрийскому генералу с таким выражением, что как бы не упрекал в этом никого, но не мог не видеть, как это плохо. Полковой командир каждый раз при этом забегал вперед, боясь упустить слово главнокомандующего касательно полка. Сзади Кутузова, в таком расстоянии, что всякое слабо произнесенное слово могло быть услышано, шло человек 20 свиты. Господа свиты разговаривали между собой и иногда смеялись. Ближе всех за главнокомандующим шел красивый адъютант. Это был князь Болконский. Рядом с ним шел его товарищ Несвицкий, высокий штаб офицер, чрезвычайно толстый, с добрым, и улыбающимся красивым лицом и влажными глазами; Несвицкий едва удерживался от смеха, возбуждаемого черноватым гусарским офицером, шедшим подле него. Гусарский офицер, не улыбаясь, не изменяя выражения остановившихся глаз, с серьезным лицом смотрел на спину полкового командира и передразнивал каждое его движение. Каждый раз, как полковой командир вздрагивал и нагибался вперед, точно так же, точь в точь так же, вздрагивал и нагибался вперед гусарский офицер. Несвицкий смеялся и толкал других, чтобы они смотрели на забавника.
Кутузов шел медленно и вяло мимо тысячей глаз, которые выкатывались из своих орбит, следя за начальником. Поровнявшись с 3 й ротой, он вдруг остановился. Свита, не предвидя этой остановки, невольно надвинулась на него.
– А, Тимохин! – сказал главнокомандующий, узнавая капитана с красным носом, пострадавшего за синюю шинель.
Казалось, нельзя было вытягиваться больше того, как вытягивался Тимохин, в то время как полковой командир делал ему замечание. Но в эту минуту обращения к нему главнокомандующего капитан вытянулся так, что, казалось, посмотри на него главнокомандующий еще несколько времени, капитан не выдержал бы; и потому Кутузов, видимо поняв его положение и желая, напротив, всякого добра капитану, поспешно отвернулся. По пухлому, изуродованному раной лицу Кутузова пробежала чуть заметная улыбка.
– Еще измайловский товарищ, – сказал он. – Храбрый офицер! Ты доволен им? – спросил Кутузов у полкового командира.
И полковой командир, отражаясь, как в зеркале, невидимо для себя, в гусарском офицере, вздрогнул, подошел вперед и отвечал:
– Очень доволен, ваше высокопревосходительство.
– Мы все не без слабостей, – сказал Кутузов, улыбаясь и отходя от него. – У него была приверженность к Бахусу.
Полковой командир испугался, не виноват ли он в этом, и ничего не ответил. Офицер в эту минуту заметил лицо капитана с красным носом и подтянутым животом и так похоже передразнил его лицо и позу, что Несвицкий не мог удержать смеха.
Кутузов обернулся. Видно было, что офицер мог управлять своим лицом, как хотел: в ту минуту, как Кутузов обернулся, офицер успел сделать гримасу, а вслед за тем принять самое серьезное, почтительное и невинное выражение.
Третья рота была последняя, и Кутузов задумался, видимо припоминая что то. Князь Андрей выступил из свиты и по французски тихо сказал:
– Вы приказали напомнить о разжалованном Долохове в этом полку.
– Где тут Долохов? – спросил Кутузов.
Долохов, уже переодетый в солдатскую серую шинель, не дожидался, чтоб его вызвали. Стройная фигура белокурого с ясными голубыми глазами солдата выступила из фронта. Он подошел к главнокомандующему и сделал на караул.
– Претензия? – нахмурившись слегка, спросил Кутузов.
– Это Долохов, – сказал князь Андрей.
– A! – сказал Кутузов. – Надеюсь, что этот урок тебя исправит, служи хорошенько. Государь милостив. И я не забуду тебя, ежели ты заслужишь.
Голубые ясные глаза смотрели на главнокомандующего так же дерзко, как и на полкового командира, как будто своим выражением разрывая завесу условности, отделявшую так далеко главнокомандующего от солдата.
– Об одном прошу, ваше высокопревосходительство, – сказал он своим звучным, твердым, неспешащим голосом. – Прошу дать мне случай загладить мою вину и доказать мою преданность государю императору и России.
Кутузов отвернулся. На лице его промелькнула та же улыбка глаз, как и в то время, когда он отвернулся от капитана Тимохина. Он отвернулся и поморщился, как будто хотел выразить этим, что всё, что ему сказал Долохов, и всё, что он мог сказать ему, он давно, давно знает, что всё это уже прискучило ему и что всё это совсем не то, что нужно. Он отвернулся и направился к коляске.
Полк разобрался ротами и направился к назначенным квартирам невдалеке от Браунау, где надеялся обуться, одеться и отдохнуть после трудных переходов.
– Вы на меня не претендуете, Прохор Игнатьич? – сказал полковой командир, объезжая двигавшуюся к месту 3 ю роту и подъезжая к шедшему впереди ее капитану Тимохину. Лицо полкового командира выражало после счастливо отбытого смотра неудержимую радость. – Служба царская… нельзя… другой раз во фронте оборвешь… Сам извинюсь первый, вы меня знаете… Очень благодарил! – И он протянул руку ротному.
– Помилуйте, генерал, да смею ли я! – отвечал капитан, краснея носом, улыбаясь и раскрывая улыбкой недостаток двух передних зубов, выбитых прикладом под Измаилом.
– Да господину Долохову передайте, что я его не забуду, чтоб он был спокоен. Да скажите, пожалуйста, я всё хотел спросить, что он, как себя ведет? И всё…
– По службе очень исправен, ваше превосходительство… но карахтер… – сказал Тимохин.
– А что, что характер? – спросил полковой командир.
– Находит, ваше превосходительство, днями, – говорил капитан, – то и умен, и учен, и добр. А то зверь. В Польше убил было жида, изволите знать…
– Ну да, ну да, – сказал полковой командир, – всё надо пожалеть молодого человека в несчастии. Ведь большие связи… Так вы того…
– Слушаю, ваше превосходительство, – сказал Тимохин, улыбкой давая чувствовать, что он понимает желания начальника.
– Ну да, ну да.
Полковой командир отыскал в рядах Долохова и придержал лошадь.
– До первого дела – эполеты, – сказал он ему.
Долохов оглянулся, ничего не сказал и не изменил выражения своего насмешливо улыбающегося рта.
– Ну, вот и хорошо, – продолжал полковой командир. – Людям по чарке водки от меня, – прибавил он, чтобы солдаты слышали. – Благодарю всех! Слава Богу! – И он, обогнав роту, подъехал к другой.
– Что ж, он, право, хороший человек; с ним служить можно, – сказал Тимохин субалтерн офицеру, шедшему подле него.
– Одно слово, червонный!… (полкового командира прозвали червонным королем) – смеясь, сказал субалтерн офицер.
Счастливое расположение духа начальства после смотра перешло и к солдатам. Рота шла весело. Со всех сторон переговаривались солдатские голоса.
– Как же сказывали, Кутузов кривой, об одном глазу?
– А то нет! Вовсе кривой.
– Не… брат, глазастее тебя. Сапоги и подвертки – всё оглядел…
– Как он, братец ты мой, глянет на ноги мне… ну! думаю…
– А другой то австрияк, с ним был, словно мелом вымазан. Как мука, белый. Я чай, как амуницию чистят!
– Что, Федешоу!… сказывал он, что ли, когда стражения начнутся, ты ближе стоял? Говорили всё, в Брунове сам Бунапарте стоит.
– Бунапарте стоит! ишь врет, дура! Чего не знает! Теперь пруссак бунтует. Австрияк его, значит, усмиряет. Как он замирится, тогда и с Бунапартом война откроется. А то, говорит, в Брунове Бунапарте стоит! То то и видно, что дурак. Ты слушай больше.
– Вишь черти квартирьеры! Пятая рота, гляди, уже в деревню заворачивает, они кашу сварят, а мы еще до места не дойдем.
– Дай сухарика то, чорт.
– А табаку то вчера дал? То то, брат. Ну, на, Бог с тобой.
– Хоть бы привал сделали, а то еще верст пять пропрем не емши.
– То то любо было, как немцы нам коляски подавали. Едешь, знай: важно!
– А здесь, братец, народ вовсе оголтелый пошел. Там всё как будто поляк был, всё русской короны; а нынче, брат, сплошной немец пошел.
– Песенники вперед! – послышался крик капитана.
И перед роту с разных рядов выбежало человек двадцать. Барабанщик запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув рукой, затянул протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: «Не заря ли, солнышко занималося…» и кончавшуюся словами: «То то, братцы, будет слава нам с Каменскиим отцом…» Песня эта была сложена в Турции и пелась теперь в Австрии, только с тем изменением, что на место «Каменскиим отцом» вставляли слова: «Кутузовым отцом».
Оторвав по солдатски эти последние слова и махнув руками, как будто он бросал что то на землю, барабанщик, сухой и красивый солдат лет сорока, строго оглянул солдат песенников и зажмурился. Потом, убедившись, что все глаза устремлены на него, он как будто осторожно приподнял обеими руками какую то невидимую, драгоценную вещь над головой, подержал ее так несколько секунд и вдруг отчаянно бросил ее:
Ах, вы, сени мои, сени!
«Сени новые мои…», подхватили двадцать голосов, и ложечник, несмотря на тяжесть амуниции, резво выскочил вперед и пошел задом перед ротой, пошевеливая плечами и угрожая кому то ложками. Солдаты, в такт песни размахивая руками, шли просторным шагом, невольно попадая в ногу. Сзади роты послышались звуки колес, похрускиванье рессор и топот лошадей.
Кутузов со свитой возвращался в город. Главнокомандующий дал знак, чтобы люди продолжали итти вольно, и на его лице и на всех лицах его свиты выразилось удовольствие при звуках песни, при виде пляшущего солдата и весело и бойко идущих солдат роты. Во втором ряду, с правого фланга, с которого коляска обгоняла роты, невольно бросался в глаза голубоглазый солдат, Долохов, который особенно бойко и грациозно шел в такт песни и глядел на лица проезжающих с таким выражением, как будто он жалел всех, кто не шел в это время с ротой. Гусарский корнет из свиты Кутузова, передразнивавший полкового командира, отстал от коляски и подъехал к Долохову.
Гусарский корнет Жерков одно время в Петербурге принадлежал к тому буйному обществу, которым руководил Долохов. За границей Жерков встретил Долохова солдатом, но не счел нужным узнать его. Теперь, после разговора Кутузова с разжалованным, он с радостью старого друга обратился к нему:
– Друг сердечный, ты как? – сказал он при звуках песни, ровняя шаг своей лошади с шагом роты.
– Я как? – отвечал холодно Долохов, – как видишь.
Бойкая песня придавала особенное значение тону развязной веселости, с которой говорил Жерков, и умышленной холодности ответов Долохова.
– Ну, как ладишь с начальством? – спросил Жерков.
– Ничего, хорошие люди. Ты как в штаб затесался?
– Прикомандирован, дежурю.
Они помолчали.
«Выпускала сокола да из правого рукава», говорила песня, невольно возбуждая бодрое, веселое чувство. Разговор их, вероятно, был бы другой, ежели бы они говорили не при звуках песни.
– Что правда, австрийцев побили? – спросил Долохов.
– А чорт их знает, говорят.
– Я рад, – отвечал Долохов коротко и ясно, как того требовала песня.
– Что ж, приходи к нам когда вечерком, фараон заложишь, – сказал Жерков.
– Или у вас денег много завелось?
– Приходи.
– Нельзя. Зарок дал. Не пью и не играю, пока не произведут.
– Да что ж, до первого дела…
– Там видно будет.
Опять они помолчали.
– Ты заходи, коли что нужно, все в штабе помогут… – сказал Жерков.
Долохов усмехнулся.
– Ты лучше не беспокойся. Мне что нужно, я просить не стану, сам возьму.
– Да что ж, я так…
– Ну, и я так.
– Прощай.
– Будь здоров…
… и высоко, и далеко,
На родиму сторону…
Жерков тронул шпорами лошадь, которая раза три, горячась, перебила ногами, не зная, с какой начать, справилась и поскакала, обгоняя роту и догоняя коляску, тоже в такт песни.


Возвратившись со смотра, Кутузов, сопутствуемый австрийским генералом, прошел в свой кабинет и, кликнув адъютанта, приказал подать себе некоторые бумаги, относившиеся до состояния приходивших войск, и письма, полученные от эрцгерцога Фердинанда, начальствовавшего передовою армией. Князь Андрей Болконский с требуемыми бумагами вошел в кабинет главнокомандующего. Перед разложенным на столе планом сидели Кутузов и австрийский член гофкригсрата.
– А… – сказал Кутузов, оглядываясь на Болконского, как будто этим словом приглашая адъютанта подождать, и продолжал по французски начатый разговор.
– Я только говорю одно, генерал, – говорил Кутузов с приятным изяществом выражений и интонации, заставлявшим вслушиваться в каждое неторопливо сказанное слово. Видно было, что Кутузов и сам с удовольствием слушал себя. – Я только одно говорю, генерал, что ежели бы дело зависело от моего личного желания, то воля его величества императора Франца давно была бы исполнена. Я давно уже присоединился бы к эрцгерцогу. И верьте моей чести, что для меня лично передать высшее начальство армией более меня сведущему и искусному генералу, какими так обильна Австрия, и сложить с себя всю эту тяжкую ответственность для меня лично было бы отрадой. Но обстоятельства бывают сильнее нас, генерал.
И Кутузов улыбнулся с таким выражением, как будто он говорил: «Вы имеете полное право не верить мне, и даже мне совершенно всё равно, верите ли вы мне или нет, но вы не имеете повода сказать мне это. И в этом то всё дело».
Австрийский генерал имел недовольный вид, но не мог не в том же тоне отвечать Кутузову.
– Напротив, – сказал он ворчливым и сердитым тоном, так противоречившим лестному значению произносимых слов, – напротив, участие вашего превосходительства в общем деле высоко ценится его величеством; но мы полагаем, что настоящее замедление лишает славные русские войска и их главнокомандующих тех лавров, которые они привыкли пожинать в битвах, – закончил он видимо приготовленную фразу.
Кутузов поклонился, не изменяя улыбки.
– А я так убежден и, основываясь на последнем письме, которым почтил меня его высочество эрцгерцог Фердинанд, предполагаю, что австрийские войска, под начальством столь искусного помощника, каков генерал Мак, теперь уже одержали решительную победу и не нуждаются более в нашей помощи, – сказал Кутузов.
Генерал нахмурился. Хотя и не было положительных известий о поражении австрийцев, но было слишком много обстоятельств, подтверждавших общие невыгодные слухи; и потому предположение Кутузова о победе австрийцев было весьма похоже на насмешку. Но Кутузов кротко улыбался, всё с тем же выражением, которое говорило, что он имеет право предполагать это. Действительно, последнее письмо, полученное им из армии Мака, извещало его о победе и о самом выгодном стратегическом положении армии.
– Дай ка сюда это письмо, – сказал Кутузов, обращаясь к князю Андрею. – Вот изволите видеть. – И Кутузов, с насмешливою улыбкой на концах губ, прочел по немецки австрийскому генералу следующее место из письма эрцгерцога Фердинанда: «Wir haben vollkommen zusammengehaltene Krafte, nahe an 70 000 Mann, um den Feind, wenn er den Lech passirte, angreifen und schlagen zu konnen. Wir konnen, da wir Meister von Ulm sind, den Vortheil, auch von beiden Uferien der Donau Meister zu bleiben, nicht verlieren; mithin auch jeden Augenblick, wenn der Feind den Lech nicht passirte, die Donau ubersetzen, uns auf seine Communikations Linie werfen, die Donau unterhalb repassiren und dem Feinde, wenn er sich gegen unsere treue Allirte mit ganzer Macht wenden wollte, seine Absicht alabald vereitelien. Wir werden auf solche Weise den Zeitpunkt, wo die Kaiserlich Ruseische Armee ausgerustet sein wird, muthig entgegenharren, und sodann leicht gemeinschaftlich die Moglichkeit finden, dem Feinde das Schicksal zuzubereiten, so er verdient». [Мы имеем вполне сосредоточенные силы, около 70 000 человек, так что мы можем атаковать и разбить неприятеля в случае переправы его через Лех. Так как мы уже владеем Ульмом, то мы можем удерживать за собою выгоду командования обоими берегами Дуная, стало быть, ежеминутно, в случае если неприятель не перейдет через Лех, переправиться через Дунай, броситься на его коммуникационную линию, ниже перейти обратно Дунай и неприятелю, если он вздумает обратить всю свою силу на наших верных союзников, не дать исполнить его намерение. Таким образом мы будем бодро ожидать времени, когда императорская российская армия совсем изготовится, и затем вместе легко найдем возможность уготовить неприятелю участь, коей он заслуживает».]
Кутузов тяжело вздохнул, окончив этот период, и внимательно и ласково посмотрел на члена гофкригсрата.
– Но вы знаете, ваше превосходительство, мудрое правило, предписывающее предполагать худшее, – сказал австрийский генерал, видимо желая покончить с шутками и приступить к делу.
Он невольно оглянулся на адъютанта.
– Извините, генерал, – перебил его Кутузов и тоже поворотился к князю Андрею. – Вот что, мой любезный, возьми ты все донесения от наших лазутчиков у Козловского. Вот два письма от графа Ностица, вот письмо от его высочества эрцгерцога Фердинанда, вот еще, – сказал он, подавая ему несколько бумаг. – И из всего этого чистенько, на французском языке, составь mеmorandum, записочку, для видимости всех тех известий, которые мы о действиях австрийской армии имели. Ну, так то, и представь его превосходительству.
Князь Андрей наклонил голову в знак того, что понял с первых слов не только то, что было сказано, но и то, что желал бы сказать ему Кутузов. Он собрал бумаги, и, отдав общий поклон, тихо шагая по ковру, вышел в приемную.
Несмотря на то, что еще не много времени прошло с тех пор, как князь Андрей оставил Россию, он много изменился за это время. В выражении его лица, в движениях, в походке почти не было заметно прежнего притворства, усталости и лени; он имел вид человека, не имеющего времени думать о впечатлении, какое он производит на других, и занятого делом приятным и интересным. Лицо его выражало больше довольства собой и окружающими; улыбка и взгляд его были веселее и привлекательнее.
Кутузов, которого он догнал еще в Польше, принял его очень ласково, обещал ему не забывать его, отличал от других адъютантов, брал с собою в Вену и давал более серьезные поручения. Из Вены Кутузов писал своему старому товарищу, отцу князя Андрея:
«Ваш сын, – писал он, – надежду подает быть офицером, из ряду выходящим по своим занятиям, твердости и исполнительности. Я считаю себя счастливым, имея под рукой такого подчиненного».
В штабе Кутузова, между товарищами сослуживцами и вообще в армии князь Андрей, так же как и в петербургском обществе, имел две совершенно противоположные репутации.
Одни, меньшая часть, признавали князя Андрея чем то особенным от себя и от всех других людей, ожидали от него больших успехов, слушали его, восхищались им и подражали ему; и с этими людьми князь Андрей был прост и приятен. Другие, большинство, не любили князя Андрея, считали его надутым, холодным и неприятным человеком. Но с этими людьми князь Андрей умел поставить себя так, что его уважали и даже боялись.
Выйдя в приемную из кабинета Кутузова, князь Андрей с бумагами подошел к товарищу,дежурному адъютанту Козловскому, который с книгой сидел у окна.
– Ну, что, князь? – спросил Козловский.
– Приказано составить записку, почему нейдем вперед.
– А почему?
Князь Андрей пожал плечами.
– Нет известия от Мака? – спросил Козловский.
– Нет.
– Ежели бы правда, что он разбит, так пришло бы известие.
– Вероятно, – сказал князь Андрей и направился к выходной двери; но в то же время навстречу ему, хлопнув дверью, быстро вошел в приемную высокий, очевидно приезжий, австрийский генерал в сюртуке, с повязанною черным платком головой и с орденом Марии Терезии на шее. Князь Андрей остановился.
– Генерал аншеф Кутузов? – быстро проговорил приезжий генерал с резким немецким выговором, оглядываясь на обе стороны и без остановки проходя к двери кабинета.
– Генерал аншеф занят, – сказал Козловский, торопливо подходя к неизвестному генералу и загораживая ему дорогу от двери. – Как прикажете доложить?
Неизвестный генерал презрительно оглянулся сверху вниз на невысокого ростом Козловского, как будто удивляясь, что его могут не знать.
– Генерал аншеф занят, – спокойно повторил Козловский.
Лицо генерала нахмурилось, губы его дернулись и задрожали. Он вынул записную книжку, быстро начертил что то карандашом, вырвал листок, отдал, быстрыми шагами подошел к окну, бросил свое тело на стул и оглянул бывших в комнате, как будто спрашивая: зачем они на него смотрят? Потом генерал поднял голову, вытянул шею, как будто намереваясь что то сказать, но тотчас же, как будто небрежно начиная напевать про себя, произвел странный звук, который тотчас же пресекся. Дверь кабинета отворилась, и на пороге ее показался Кутузов. Генерал с повязанною головой, как будто убегая от опасности, нагнувшись, большими, быстрыми шагами худых ног подошел к Кутузову.
– Vous voyez le malheureux Mack, [Вы видите несчастного Мака.] – проговорил он сорвавшимся голосом.
Лицо Кутузова, стоявшего в дверях кабинета, несколько мгновений оставалось совершенно неподвижно. Потом, как волна, пробежала по его лицу морщина, лоб разгладился; он почтительно наклонил голову, закрыл глаза, молча пропустил мимо себя Мака и сам за собой затворил дверь.
Слух, уже распространенный прежде, о разбитии австрийцев и о сдаче всей армии под Ульмом, оказывался справедливым. Через полчаса уже по разным направлениям были разосланы адъютанты с приказаниями, доказывавшими, что скоро и русские войска, до сих пор бывшие в бездействии, должны будут встретиться с неприятелем.
Князь Андрей был один из тех редких офицеров в штабе, который полагал свой главный интерес в общем ходе военного дела. Увидав Мака и услыхав подробности его погибели, он понял, что половина кампании проиграна, понял всю трудность положения русских войск и живо вообразил себе то, что ожидает армию, и ту роль, которую он должен будет играть в ней.
Невольно он испытывал волнующее радостное чувство при мысли о посрамлении самонадеянной Австрии и о том, что через неделю, может быть, придется ему увидеть и принять участие в столкновении русских с французами, впервые после Суворова.
Но он боялся гения Бонапарта, который мог оказаться сильнее всей храбрости русских войск, и вместе с тем не мог допустить позора для своего героя.
Взволнованный и раздраженный этими мыслями, князь Андрей пошел в свою комнату, чтобы написать отцу, которому он писал каждый день. Он сошелся в коридоре с своим сожителем Несвицким и шутником Жерковым; они, как всегда, чему то смеялись.
– Что ты так мрачен? – спросил Несвицкий, заметив бледное с блестящими глазами лицо князя Андрея.
– Веселиться нечему, – отвечал Болконский.
В то время как князь Андрей сошелся с Несвицким и Жерковым, с другой стороны коридора навстречу им шли Штраух, австрийский генерал, состоявший при штабе Кутузова для наблюдения за продовольствием русской армии, и член гофкригсрата, приехавшие накануне. По широкому коридору было достаточно места, чтобы генералы могли свободно разойтись с тремя офицерами; но Жерков, отталкивая рукой Несвицкого, запыхавшимся голосом проговорил:
– Идут!… идут!… посторонитесь, дорогу! пожалуйста дорогу!
Генералы проходили с видом желания избавиться от утруждающих почестей. На лице шутника Жеркова выразилась вдруг глупая улыбка радости, которой он как будто не мог удержать.
– Ваше превосходительство, – сказал он по немецки, выдвигаясь вперед и обращаясь к австрийскому генералу. – Имею честь поздравить.
Он наклонил голову и неловко, как дети, которые учатся танцовать, стал расшаркиваться то одной, то другой ногой.
Генерал, член гофкригсрата, строго оглянулся на него; не заметив серьезность глупой улыбки, не мог отказать в минутном внимании. Он прищурился, показывая, что слушает.
– Имею честь поздравить, генерал Мак приехал,совсем здоров,только немного тут зашибся, – прибавил он,сияя улыбкой и указывая на свою голову.
Генерал нахмурился, отвернулся и пошел дальше.
– Gott, wie naiv! [Боже мой, как он прост!] – сказал он сердито, отойдя несколько шагов.
Несвицкий с хохотом обнял князя Андрея, но Болконский, еще более побледнев, с злобным выражением в лице, оттолкнул его и обратился к Жеркову. То нервное раздражение, в которое его привели вид Мака, известие об его поражении и мысли о том, что ожидает русскую армию, нашло себе исход в озлоблении на неуместную шутку Жеркова.
– Если вы, милостивый государь, – заговорил он пронзительно с легким дрожанием нижней челюсти, – хотите быть шутом , то я вам в этом не могу воспрепятствовать; но объявляю вам, что если вы осмелитесь другой раз скоморошничать в моем присутствии, то я вас научу, как вести себя.
Несвицкий и Жерков так были удивлены этой выходкой, что молча, раскрыв глаза, смотрели на Болконского.
– Что ж, я поздравил только, – сказал Жерков.
– Я не шучу с вами, извольте молчать! – крикнул Болконский и, взяв за руку Несвицкого, пошел прочь от Жеркова, не находившего, что ответить.
– Ну, что ты, братец, – успокоивая сказал Несвицкий.
– Как что? – заговорил князь Андрей, останавливаясь от волнения. – Да ты пойми, что мы, или офицеры, которые служим своему царю и отечеству и радуемся общему успеху и печалимся об общей неудаче, или мы лакеи, которым дела нет до господского дела. Quarante milles hommes massacres et l'ario mee de nos allies detruite, et vous trouvez la le mot pour rire, – сказал он, как будто этою французскою фразой закрепляя свое мнение. – C'est bien pour un garcon de rien, comme cet individu, dont vous avez fait un ami, mais pas pour vous, pas pour vous. [Сорок тысяч человек погибло и союзная нам армия уничтожена, а вы можете при этом шутить. Это простительно ничтожному мальчишке, как вот этот господин, которого вы сделали себе другом, но не вам, не вам.] Мальчишкам только можно так забавляться, – сказал князь Андрей по русски, выговаривая это слово с французским акцентом, заметив, что Жерков мог еще слышать его.
Он подождал, не ответит ли что корнет. Но корнет повернулся и вышел из коридора.


Гусарский Павлоградский полк стоял в двух милях от Браунау. Эскадрон, в котором юнкером служил Николай Ростов, расположен был в немецкой деревне Зальценек. Эскадронному командиру, ротмистру Денисову, известному всей кавалерийской дивизии под именем Васьки Денисова, была отведена лучшая квартира в деревне. Юнкер Ростов с тех самых пор, как он догнал полк в Польше, жил вместе с эскадронным командиром.
11 октября, в тот самый день, когда в главной квартире всё было поднято на ноги известием о поражении Мака, в штабе эскадрона походная жизнь спокойно шла по старому. Денисов, проигравший всю ночь в карты, еще не приходил домой, когда Ростов, рано утром, верхом, вернулся с фуражировки. Ростов в юнкерском мундире подъехал к крыльцу, толконув лошадь, гибким, молодым жестом скинул ногу, постоял на стремени, как будто не желая расстаться с лошадью, наконец, спрыгнул и крикнул вестового.
– А, Бондаренко, друг сердечный, – проговорил он бросившемуся стремглав к его лошади гусару. – Выводи, дружок, – сказал он с тою братскою, веселою нежностию, с которою обращаются со всеми хорошие молодые люди, когда они счастливы.
– Слушаю, ваше сиятельство, – отвечал хохол, встряхивая весело головой.
– Смотри же, выводи хорошенько!
Другой гусар бросился тоже к лошади, но Бондаренко уже перекинул поводья трензеля. Видно было, что юнкер давал хорошо на водку, и что услужить ему было выгодно. Ростов погладил лошадь по шее, потом по крупу и остановился на крыльце.
«Славно! Такая будет лошадь!» сказал он сам себе и, улыбаясь и придерживая саблю, взбежал на крыльцо, погромыхивая шпорами. Хозяин немец, в фуфайке и колпаке, с вилами, которыми он вычищал навоз, выглянул из коровника. Лицо немца вдруг просветлело, как только он увидал Ростова. Он весело улыбнулся и подмигнул: «Schon, gut Morgen! Schon, gut Morgen!» [Прекрасно, доброго утра!] повторял он, видимо, находя удовольствие в приветствии молодого человека.
– Schon fleissig! [Уже за работой!] – сказал Ростов всё с тою же радостною, братскою улыбкой, какая не сходила с его оживленного лица. – Hoch Oestreicher! Hoch Russen! Kaiser Alexander hoch! [Ура Австрийцы! Ура Русские! Император Александр ура!] – обратился он к немцу, повторяя слова, говоренные часто немцем хозяином.
Немец засмеялся, вышел совсем из двери коровника, сдернул
колпак и, взмахнув им над головой, закричал:
– Und die ganze Welt hoch! [И весь свет ура!]
Ростов сам так же, как немец, взмахнул фуражкой над головой и, смеясь, закричал: «Und Vivat die ganze Welt»! Хотя не было никакой причины к особенной радости ни для немца, вычищавшего свой коровник, ни для Ростова, ездившего со взводом за сеном, оба человека эти с счастливым восторгом и братскою любовью посмотрели друг на друга, потрясли головами в знак взаимной любви и улыбаясь разошлись – немец в коровник, а Ростов в избу, которую занимал с Денисовым.
– Что барин? – спросил он у Лаврушки, известного всему полку плута лакея Денисова.
– С вечера не бывали. Верно, проигрались, – отвечал Лаврушка. – Уж я знаю, коли выиграют, рано придут хвастаться, а коли до утра нет, значит, продулись, – сердитые придут. Кофею прикажете?
– Давай, давай.
Через 10 минут Лаврушка принес кофею. Идут! – сказал он, – теперь беда. – Ростов заглянул в окно и увидал возвращающегося домой Денисова. Денисов был маленький человек с красным лицом, блестящими черными глазами, черными взлохмоченными усами и волосами. На нем был расстегнутый ментик, спущенные в складках широкие чикчиры, и на затылке была надета смятая гусарская шапочка. Он мрачно, опустив голову, приближался к крыльцу.
– Лавг'ушка, – закричал он громко и сердито. – Ну, снимай, болван!
– Да я и так снимаю, – отвечал голос Лаврушки.
– А! ты уж встал, – сказал Денисов, входя в комнату.
– Давно, – сказал Ростов, – я уже за сеном сходил и фрейлен Матильда видел.
– Вот как! А я пг'одулся, бг'ат, вчег'а, как сукин сын! – закричал Денисов, не выговаривая р . – Такого несчастия! Такого несчастия! Как ты уехал, так и пошло. Эй, чаю!
Денисов, сморщившись, как бы улыбаясь и выказывая свои короткие крепкие зубы, начал обеими руками с короткими пальцами лохматить, как пес, взбитые черные, густые волосы.
– Чог'т меня дег'нул пойти к этой кг'ысе (прозвище офицера), – растирая себе обеими руками лоб и лицо, говорил он. – Можешь себе пг'едставить, ни одной каг'ты, ни одной, ни одной каг'ты не дал.
Денисов взял подаваемую ему закуренную трубку, сжал в кулак, и, рассыпая огонь, ударил ею по полу, продолжая кричать.
– Семпель даст, паг'оль бьет; семпель даст, паг'оль бьет.
Он рассыпал огонь, разбил трубку и бросил ее. Денисов помолчал и вдруг своими блестящими черными глазами весело взглянул на Ростова.
– Хоть бы женщины были. А то тут, кг'оме как пить, делать нечего. Хоть бы дг'аться ског'ей.
– Эй, кто там? – обратился он к двери, заслышав остановившиеся шаги толстых сапог с бряцанием шпор и почтительное покашливанье.
– Вахмистр! – сказал Лаврушка.
Денисов сморщился еще больше.
– Сквег'но, – проговорил он, бросая кошелек с несколькими золотыми. – Г`остов, сочти, голубчик, сколько там осталось, да сунь кошелек под подушку, – сказал он и вышел к вахмистру.
Ростов взял деньги и, машинально, откладывая и ровняя кучками старые и новые золотые, стал считать их.
– А! Телянин! Здог'ово! Вздули меня вчег'а! – послышался голос Денисова из другой комнаты.
– У кого? У Быкова, у крысы?… Я знал, – сказал другой тоненький голос, и вслед за тем в комнату вошел поручик Телянин, маленький офицер того же эскадрона.
Ростов кинул под подушку кошелек и пожал протянутую ему маленькую влажную руку. Телянин был перед походом за что то переведен из гвардии. Он держал себя очень хорошо в полку; но его не любили, и в особенности Ростов не мог ни преодолеть, ни скрывать своего беспричинного отвращения к этому офицеру.
– Ну, что, молодой кавалерист, как вам мой Грачик служит? – спросил он. (Грачик была верховая лошадь, подъездок, проданная Теляниным Ростову.)
Поручик никогда не смотрел в глаза человеку, с кем говорил; глаза его постоянно перебегали с одного предмета на другой.
– Я видел, вы нынче проехали…
– Да ничего, конь добрый, – отвечал Ростов, несмотря на то, что лошадь эта, купленная им за 700 рублей, не стоила и половины этой цены. – Припадать стала на левую переднюю… – прибавил он. – Треснуло копыто! Это ничего. Я вас научу, покажу, заклепку какую положить.
– Да, покажите пожалуйста, – сказал Ростов.
– Покажу, покажу, это не секрет. А за лошадь благодарить будете.
– Так я велю привести лошадь, – сказал Ростов, желая избавиться от Телянина, и вышел, чтобы велеть привести лошадь.
В сенях Денисов, с трубкой, скорчившись на пороге, сидел перед вахмистром, который что то докладывал. Увидав Ростова, Денисов сморщился и, указывая через плечо большим пальцем в комнату, в которой сидел Телянин, поморщился и с отвращением тряхнулся.
– Ох, не люблю молодца, – сказал он, не стесняясь присутствием вахмистра.
Ростов пожал плечами, как будто говоря: «И я тоже, да что же делать!» и, распорядившись, вернулся к Телянину.
Телянин сидел всё в той же ленивой позе, в которой его оставил Ростов, потирая маленькие белые руки.
«Бывают же такие противные лица», подумал Ростов, входя в комнату.
– Что же, велели привести лошадь? – сказал Телянин, вставая и небрежно оглядываясь.
– Велел.
– Да пойдемте сами. Я ведь зашел только спросить Денисова о вчерашнем приказе. Получили, Денисов?
– Нет еще. А вы куда?
– Вот хочу молодого человека научить, как ковать лошадь, – сказал Телянин.
Они вышли на крыльцо и в конюшню. Поручик показал, как делать заклепку, и ушел к себе.
Когда Ростов вернулся, на столе стояла бутылка с водкой и лежала колбаса. Денисов сидел перед столом и трещал пером по бумаге. Он мрачно посмотрел в лицо Ростову.
– Ей пишу, – сказал он.
Он облокотился на стол с пером в руке, и, очевидно обрадованный случаю быстрее сказать словом всё, что он хотел написать, высказывал свое письмо Ростову.
– Ты видишь ли, дг'уг, – сказал он. – Мы спим, пока не любим. Мы дети пг`axa… а полюбил – и ты Бог, ты чист, как в пег'вый день создания… Это еще кто? Гони его к чог'ту. Некогда! – крикнул он на Лаврушку, который, нисколько не робея, подошел к нему.
– Да кому ж быть? Сами велели. Вахмистр за деньгами пришел.
Денисов сморщился, хотел что то крикнуть и замолчал.
– Сквег'но дело, – проговорил он про себя. – Сколько там денег в кошельке осталось? – спросил он у Ростова.
– Семь новых и три старых.
– Ах,сквег'но! Ну, что стоишь, чучела, пошли вахмистг'а, – крикнул Денисов на Лаврушку.
– Пожалуйста, Денисов, возьми у меня денег, ведь у меня есть, – сказал Ростов краснея.
– Не люблю у своих занимать, не люблю, – проворчал Денисов.
– А ежели ты у меня не возьмешь деньги по товарищески, ты меня обидишь. Право, у меня есть, – повторял Ростов.
– Да нет же.
И Денисов подошел к кровати, чтобы достать из под подушки кошелек.