Джек Бенни

Джек Бенни
Jack Benny
Джек Бенни в 1964 году
Имя при рождении:	Benjamin Kubelsky
Место рождения:	Чикаго, Иллинойс
Место смерти:	Бель-Эйр, Лос-Анджелес, Калифорния
Профессия:	актёр, комик, скрипач
Карьера:	1911–1974
Направление:	комедия
Награды:	«Золотой глобус» (1958) «Эмми» (1957, 1959)

Джек Бенни (англ. Jack Benny, урождённый Бенджамин Кубельски; 14 февраля 1894 — 26 декабря 1974) — американский комик, актёр радио, кино и телевидения, скрипач. Считается ведущим американским конферансье XX века. Самый известный персонаж Бенни — прижимистый скрипач, плохо владеющий инструментом. Независимо от возраста самого Бенни, его персонажу всегда было 39 лет.

Бенни был известен выдающимся чувством момента и способностью вызвать смех многозначительной паузой или коротким выражением, как например его фирменное восклицание «Well!». Его радио- и телепередачи, пользовавшиеся популярностью с 1930 по 1960 годы, оказали сильное влияние на жанр ситкома.

Ранние годы

Бенджамин Кубельски родился 14 февраля 1894 года в Чикаго, штат Иллинойс. Его детство и юность прошло в соседнем городе Уокигаг Отец — Мейер Кубельски, владелец салуна, затем галантерейного магазина, польский еврей, эмигрировавший в США. Мать — Эмма Сакс, эмигрантка из Литвы.

В возрасте шести лет Бенни начал учиться игре на скрипке, ставшей впоследствии частью его сценического образа. Родители надеялись, что он станет профессиональным скрипачом, но Бенни любил инструмент, но ненавидел упражнения. Его учителем был Отто Грэм-старший, отец профессионального игрока в американский футбол Отто Грэма. В 14 лет Бенни играл на танцах и в школьном оркестре. Он отличался невнимательностью и в школе не успевал, в результате чего был исключён из старшей школы. Также Бенни не проявил способностей в бизнес-школе, куда поступил впоследствии, и в работе с отцом в магазине. В 17 лет он начал выступать со скрипкой в местных театрах-водевиль, получая за работу 7,5 долларов в неделю. В это время его партнёром стал Нед Миллер, молодой композитор и певец, с которым у Бенни завязалась крепкая дружба.

В 1911 году Бенни работал в том же театре, что и молодые Братья Маркс. Минни Маркс, их мать, оценила игру Бенни на скрипке и пригласила выступать вместе с сыновьями. Однако родители не отпустили семнадцатилетнего Бенни на гастроли. Тем не менее, в братьями Маркс, особенно с Зеппо, завязались долгие дружеские отношения.

В следующем году Бенни и пианистка Кора Сэйлсбери организовали дуэт. Их появление на сцене привело к тому, что известный скрипач Ян Кубелик почувствовал угрозу своей репутации со стороны исполнителя с похожим именем — Кубельски. Под угрозой судебных действий, Бенджамин Кубельски сменил имя на Бен К. Бенни, иногда сокращая до Бенни. Когда Сэйлсбери вышла из дуэта, Бенни нашёл нового пианиста, Лаймана Вудса, а свой номер назвал «От оперы до рэгтайма». Сотрудничество с Вудсом продолжалось следующие пять лет, в представление понемногу стали проникать элементы комедии. Кульминацией стало выступление в театре «Палас», «мекке водевиля», но публика не была впечатлена. В 1917 году Бенни на короткое время оставил шоу-бизнес, чтобы поступить на флот во время Первой мировой войны. Со своей скрипкой он часто развлекал сослуживцев. Но однажды его выступление вызвало недовольные крики, и по просьбе Пэта О’Брайена, актёра, служившего вместе с Бенни, он выдал комедийный экспромт и с честью покинул сцену, оставив публику смеяться. Впоследствии Бенни стал чаще использовать юмор в выступлениях и заслужил репутацию и как музыкант, и как комик.

Вскоре после войны Бенни придумал спектакль для одного актёра «Ben K. Benny: Fiddle Funology». За этим последовала претензия со стороны Бена Берни, также сочетавшего в выступления текст и игру на скрипке, по поводу имени. Бенни в ответ взял себе прозвище матросов — Джек. К 1921 году скрипка становится больше предметом антуража, а шоу превращаются в лёгкую комедию.

В 1922 году Бенни вместе с Зеппо Марксом был на праздновании Песаха, где познакомился с Сади Маркс, на которой через пять лет женился. Когда Бенни понадобилась актриса на роль тупой девушки, Сади сыграла эту роль, проявив комедийный талант. Взяв сценическое имя Мэри Ливингстон, Сади выступала с Джеком на протяжении почти всей карьеры. Пара удочерила девочку.

В 1929 году агент Бени, Сэм Лайонс, убедил Ирвинга Тальберга, кинопродюсера Metro-Goldwyn-Mayer, посмотреть выступление Бенни в театре «Орфей» в Лос-Анджелесе. В результате Бенни подписал пятилетний контракт и дебютировал в фильме «Голливудское ревю 1929 года». В следующем фильме, Chasing Rainbows, он себя не проявил и через несколько месяцев был освобождён от контрактных обязательств и вернулся на Бродвей в шоу Эрла Кэрролла Vanities.

Вначале не видя перспектив в радио, Бенни вскоре решил покорить эфир. В 1932 году, после четырёх недель выступлений в ночном клубе, он был приглашён на радиопрограмму Эда Салливана, где произнёс первую шутку: «Говорит Джек Бенни. А сейчас будет пауза, во время которой вы скажете „И что?“…».

Радио

Карьера Джека Бенни на радио началась 6 апреля 1932 года. В этот день он прошёл прослушивание для программы The Canada Dry Program (её спонсором выступила компания-производитель имбирного эля Canada Dry). Вспоминая об этом в 1956 году, Бенни утверджал, что в 1932 году его пригласил в свою программу Эд Салливан, а затем поступило предложение от агентства, работавшего на Canada Dry.

Первый выпуск программы The Canada Dry Program вышел в эфир 2 мая 1932 года в сети Blue Network, принадлежащей NBC. Она продолжала выходить полгода до 26 октября, а затем 30 октября вновь возобновилась, но уже на CBS, где выходила до 26 января 1933 года.

17 марта 1933 года Бенни снова появился на NBC с программой The Chevrolet Program. 1 апреля 1934 года сменился спонсор — теперь им стала компания General Tire. В октябре 1934 года Бенни поменял спонсора на General Foods, и с этой компанией оставался следующие десять лет. Но самым долгим спонсором шоу Джека Бенни стала марка Lucky Strike компании American Tobacco: сотрудничество с ней продолжалось с октября 1944 года до конца первой серии радиопередач Джека Бенни.

2 января 1949 года передача переселилась на CBS, где оставалась до последнего выпуска 22 мая 1955 года. С 1956 по 1958 годы по названием The Best of Benny на CBS выходили повторы лучших шоу Джека Бенни. Из обыкновенного артиста водевилей Джек Бенни превратился в национальную фигуру, чьё еженедельное шоу выходило на радио с 1932 по 1955 годы, став за это время одной из самых популярных передач.

Телевидение

Джек Бенни впервые появился на телеэкране во время инаугурационной передачи лос-анджелесской станции KTTV (11 канал), принадлежавшей CBS, 1 января 1949 года.

Телевизионная версия The Jack Benny Program впервые вышла 28 октября 1950 года. Вначале оно планировалось как серия из пяти передач в сезоне 1950—1951 годов. Однако оно продолжилось и в последующих сезонах. В сезон 1953—1954 года половина передач транслировалась в записи, чтобы Бенни мог вести шоу на радио. В мае 1955 года было принято окончательное решение выпускать только телевизионную передачу. С 1960 и до окончания в 1965 году шоу выходило каждую неделю.

Когда Бенни появился на телевидении, публика открыла для себя, что помимо вербального таланта он прекрасно владеет мимикой. Первые телевизионные передачи часто были переработкой радиошоу, в которые добавлялись визуальные гэги. Спонсором телепередач остался Lucky Strike. Вступительный и финальный монологи Бенни произносил перед живой аудиторией, считая, что она необходима для правильного выдерживания паузы. Как и в других шоу, шутки сопровождались записанным смехом, так как из-за перекрывающей поле зрения аппаратуры зрители в студии могли не увидеть игру лицом. Но телезрителям пришлось смириться с тем, что из шоу исчезла Мэри Ливингстон, которую неожиданно сразила крайняя форма боязни сцены. В 1958 году она окончательно отказалась от выступлений.

В телепрограмме Джек Бенни больше полагался на приглашённых звёзд, нежели на постоянных участников, в отличие от радио. На экране постоянно появлялись лишь двое из его партнёров по радио — Дон Уилсон и Эдди Андерсон. Среди приглашённых звёзд частым гостем шоу была канадская певица-скрипачка Жизель Маккензи.

Бенни умел привести в эфир людей, редко или никогда не появлявшихся на телевидении. В 1953 году в его программе состоялся телевизионный дебют Мэрилин Монро и Хамфри Богарта.

В 1964 году CBS отказалась продолжать шоу из-за снижения рейтинга и невостребованности среди молодой аудитории, на которую стала ориентироваться компания. Бенни перешёл на NBC, но проиграл по рейтингу конкурирующему шоу CBS Gomer Pyle, U.S.M.C.. В результате в конце сезона от шоу отказалась и NBC. Бенни время от времени появлялся в эфире до 1970-х годов, последний раз в январе 1974.

В своей неопубликованной автобиографии I Always Had Shoes (частично использованной в книге дочери Джоан Sunday Nights at Seven) Бенни писал, что он, а не NBC, принял решение прекратить своё шоу на телевидении. Причиной этому он назвал недовольство рекламодателей, вынужденных платить двойную цену за рекламное время в его шоу, а также нежелание дальше участвовать в «крысиных бегах». При этом рейтинг свой передачи Бенни он обозначил как хороший — 18 миллионов зрителей еженедельно. Таким образом, после тридцати лет на радио и телевидении Джек Бенни ушёл на пике славы.

Кино

См. также: Фильмография Джека Бенни

Джек Бенни неоднократно снимался в фильмах: «Голливудское ревю 1929 года», Broadway Melody of 1936, George Washington Slept Here (1942) — номинирован на премию «Оскар» за лучшую работу художника-постановщика, Charley's Aunt (1941) и «Быть или не быть» (1942) — номинирован на премию «Оскар» за за лучшую музыку к фильму. Бенни и Ливингстон также участвовали в фильме Эда Салливана Mr. Broadway (1933). В своих шоу Бенни часто пародировал известные фильмы и жанры кино, а 1940 году вышел фильм Buck Benny Rides Again, в котором персонажи его шуток стали героями пародии-вестерна. А провалившийся в прокате фильм Бенни The Horn Blows at Midnight превратился в постоянный объект для насмешек в рамках радиошоу и телепрограммы.

Не отмеченное в титрах камео Джек Бенни имеется в фильме «Касабланка» (о чём было указано в рекламе фильма в газетах). Это подтверждает кинокритик Роджер Эберт.

Сам Джек Бенни становился объектом пародий в нескольких мультфильмах Warner Brothers, включая Daffy Duck and the Dinosaur (1939), где он выведен в виде пещерного человека Каспера), а также I Love to Singa (1936), Slap Happy Pappy (1940) и Goofy Groceries (1941), где появляется персонаж Джек Банни. В Malibu Beach Party (1940) он играет самого себя, а в The Mouse that Jack Built (1959) Джек Бенни и его партнёры по шоу озвучивают мышиные версии своих персонажей.

Последние годы

Закончив карьеру на телевидении, Бенни выступал в качестве стэндап-комика, а в 1963 году сыграл эпизодическую роль в фильме «Этот безумный, безумный, безумный, безумный мир».

Одно из последних выступлений на телевидении состоялось весной 1972 года в передаче The Tonight Show Starring Johnny Carson, праздновавшей своё десятилетие. Во время выступления Бенни шутил о своей способности играть на скрипке, которой владел неплохо.

Бенни готовился к ведущей роли в фильме Нила Саймона «Солнечные мальчики», но в 1974 году резкое ухудшение здоровья не позволило выполнить эту задачу. Чтобы сниматься, он убедил лучшего друга Джорджа Бёрнса заменить его на выступлениях в ночном клубе, но в результате именно Бёрнс сыграл в фильме и получил награду Академии.

Несмотря на ухудшавшееся состояние, Бенни появлялся в передаче The Dean Martin Celebrity Roast, где «поджаривал» Рональда Рейгана, Джонни Карсона, Боба Хоупа и Люсиль Болл, а в феврале 1974 года сам оказался объектом «прожарки». Передача с Люсиль Болл стала его последним выступлением на публике, вышедшим через два месяца после смертти — 7 февраля 1975 года.

Смерть

В октябре 1974 года Джек Бенни отменил выступление в Далласе, штат Техас, почувствовав головокружение и онемение рук. Несмотря на несколько обследований, причины плохого самочувствия не были установлены. В декабре Бенни пожаловался на боли в желудке, но первое обследование результатов не дало. Только со второго раза был поставлен диагноз — неоперабельный рак поджелудочной железы. Решив провести последние дни дома, Бенни принимал только близких людей: Джорджа Бёрнса, Боба Хоупа, Фрэнка Синатру, Джонни Карсона и Джона Роулза. 26 декабря 1974 года Джек Бенни скончался. Два дня спустя он был похоронен в склепе на кладбище Хиллсайд в Калвер-Сити, штат Калифорния. По завещанию его вдова, Мэри Ливингстоун, каждый день до смерти 30 июня 1983 года получала красную розу.

Объясняя свой успех, Джек Бенни писал: «Всё хорошее, что со мной произошло, было случайностью. У меня не было амбиций, я не горел желанием идти вперёд к ясной цели. Я вообще никогда точно не знал, куда иду».

После смерти семья Джека Бенни передала Калифорнийскому университету в Лос-Анджелесе все его личные, деловые и профессиональные бумаги, а также коллекцию телевизионных программ. В 1977 году университет основал премию Джека Бенни, вручаемую за выдающиеся заслуги в жанре комедии. Её первым лауреатом стал Джонни Карсон. Принадлежавшая Бенни скрипка Страдивари, приобретённая в 1957 году, была подарена Лос-Анджелесскому филармоническому оркестру.

Признание

Джеку Бенни принадлежит три звезды на голливудской «Аллее славы» — телевизионная, кинематографическая и радиовещательная. Бенни включён в залы славы The Broadcasting and Cable Hall of Fame и National Radio Hall of Fame.

В 1991 году Почта США выпустила марку, посвящённую Джеку Бенни.

Средняя школа в Уокигане, штат Иллинойс, носит имя Джека Бенни. Девиз школы — «Дом тридцатидевятилетних».

Интересный факт

Актер Альфред Хоторн Хилл взял себе псевдоним «Бенни Хилл» в честь Джека Бенни.

Отрывок, характеризующий Джек Бенни

Николай тотчас же узнал княжну Марью не столько по профилю ее, который виднелся из под шляпы, сколько по тому чувству осторожности, страха и жалости, которое тотчас же охватило его. Княжна Марья, очевидно погруженная в свои мысли, делала последние кресты перед выходом из церкви.
Николай с удивлением смотрел на ее лицо. Это было то же лицо, которое он видел прежде, то же было в нем общее выражение тонкой, внутренней, духовной работы; но теперь оно было совершенно иначе освещено. Трогательное выражение печали, мольбы и надежды было на нем. Как и прежде бывало с Николаем в ее присутствии, он, не дожидаясь совета губернаторши подойти к ней, не спрашивая себя, хорошо ли, прилично ли или нет будет его обращение к ней здесь, в церкви, подошел к ней и сказал, что он слышал о ее горе и всей душой соболезнует ему. Едва только она услыхала его голос, как вдруг яркий свет загорелся в ее лице, освещая в одно и то же время и печаль ее, и радость.
– Я одно хотел вам сказать, княжна, – сказал Ростов, – это то, что ежели бы князь Андрей Николаевич не был бы жив, то, как полковой командир, в газетах это сейчас было бы объявлено.
Княжна смотрела на него, не понимая его слов, но радуясь выражению сочувствующего страдания, которое было в его лице.
– И я столько примеров знаю, что рана осколком (в газетах сказано гранатой) бывает или смертельна сейчас же, или, напротив, очень легкая, – говорил Николай. – Надо надеяться на лучшее, и я уверен…
Княжна Марья перебила его.
– О, это было бы так ужа… – начала она и, не договорив от волнения, грациозным движением (как и все, что она делала при нем) наклонив голову и благодарно взглянув на него, пошла за теткой.
Вечером этого дня Николай никуда не поехал в гости и остался дома, с тем чтобы покончить некоторые счеты с продавцами лошадей. Когда он покончил дела, было уже поздно, чтобы ехать куда нибудь, но было еще рано, чтобы ложиться спать, и Николай долго один ходил взад и вперед по комнате, обдумывая свою жизнь, что с ним редко случалось.
Княжна Марья произвела на него приятное впечатление под Смоленском. То, что он встретил ее тогда в таких особенных условиях, и то, что именно на нее одно время его мать указывала ему как на богатую партию, сделали то, что он обратил на нее особенное внимание. В Воронеже, во время его посещения, впечатление это было не только приятное, но сильное. Николай был поражен той особенной, нравственной красотой, которую он в этот раз заметил в ней. Однако он собирался уезжать, и ему в голову не приходило пожалеть о том, что уезжая из Воронежа, он лишается случая видеть княжну. Но нынешняя встреча с княжной Марьей в церкви (Николай чувствовал это) засела ему глубже в сердце, чем он это предвидел, и глубже, чем он желал для своего спокойствия. Это бледное, тонкое, печальное лицо, этот лучистый взгляд, эти тихие, грациозные движения и главное – эта глубокая и нежная печаль, выражавшаяся во всех чертах ее, тревожили его и требовали его участия. В мужчинах Ростов терпеть не мог видеть выражение высшей, духовной жизни (оттого он не любил князя Андрея), он презрительно называл это философией, мечтательностью; но в княжне Марье, именно в этой печали, выказывавшей всю глубину этого чуждого для Николая духовного мира, он чувствовал неотразимую привлекательность.
«Чудная должна быть девушка! Вот именно ангел! – говорил он сам с собою. – Отчего я не свободен, отчего я поторопился с Соней?» И невольно ему представилось сравнение между двумя: бедность в одной и богатство в другой тех духовных даров, которых не имел Николай и которые потому он так высоко ценил. Он попробовал себе представить, что бы было, если б он был свободен. Каким образом он сделал бы ей предложение и она стала бы его женою? Нет, он не мог себе представить этого. Ему делалось жутко, и никакие ясные образы не представлялись ему. С Соней он давно уже составил себе будущую картину, и все это было просто и ясно, именно потому, что все это было выдумано, и он знал все, что было в Соне; но с княжной Марьей нельзя было себе представить будущей жизни, потому что он не понимал ее, а только любил.
Мечтания о Соне имели в себе что то веселое, игрушечное. Но думать о княжне Марье всегда было трудно и немного страшно.
«Как она молилась! – вспомнил он. – Видно было, что вся душа ее была в молитве. Да, это та молитва, которая сдвигает горы, и я уверен, что молитва ее будет исполнена. Отчего я не молюсь о том, что мне нужно? – вспомнил он. – Что мне нужно? Свободы, развязки с Соней. Она правду говорила, – вспомнил он слова губернаторши, – кроме несчастья, ничего не будет из того, что я женюсь на ней. Путаница, горе maman… дела… путаница, страшная путаница! Да я и не люблю ее. Да, не так люблю, как надо. Боже мой! выведи меня из этого ужасного, безвыходного положения! – начал он вдруг молиться. – Да, молитва сдвинет гору, но надо верить и не так молиться, как мы детьми молились с Наташей о том, чтобы снег сделался сахаром, и выбегали на двор пробовать, делается ли из снегу сахар. Нет, но я не о пустяках молюсь теперь», – сказал он, ставя в угол трубку и, сложив руки, становясь перед образом. И, умиленный воспоминанием о княжне Марье, он начал молиться так, как он давно не молился. Слезы у него были на глазах и в горле, когда в дверь вошел Лаврушка с какими то бумагами.
– Дурак! что лезешь, когда тебя не спрашивают! – сказал Николай, быстро переменяя положение.
– От губернатора, – заспанным голосом сказал Лаврушка, – кульер приехал, письмо вам.
– Ну, хорошо, спасибо, ступай!
Николай взял два письма. Одно было от матери, другое от Сони. Он узнал их по почеркам и распечатал первое письмо Сони. Не успел он прочесть нескольких строк, как лицо его побледнело и глаза его испуганно и радостно раскрылись.
– Нет, это не может быть! – проговорил он вслух. Не в силах сидеть на месте, он с письмом в руках, читая его. стал ходить по комнате. Он пробежал письмо, потом прочел его раз, другой, и, подняв плечи и разведя руками, он остановился посреди комнаты с открытым ртом и остановившимися глазами. То, о чем он только что молился, с уверенностью, что бог исполнит его молитву, было исполнено; но Николай был удивлен этим так, как будто это было что то необыкновенное, и как будто он никогда не ожидал этого, и как будто именно то, что это так быстро совершилось, доказывало то, что это происходило не от бога, которого он просил, а от обыкновенной случайности.
Тот, казавшийся неразрешимым, узел, который связывал свободу Ростова, был разрешен этим неожиданным (как казалось Николаю), ничем не вызванным письмом Сони. Она писала, что последние несчастные обстоятельства, потеря почти всего имущества Ростовых в Москве, и не раз высказываемые желания графини о том, чтобы Николай женился на княжне Болконской, и его молчание и холодность за последнее время – все это вместе заставило ее решиться отречься от его обещаний и дать ему полную свободу.
«Мне слишком тяжело было думать, что я могу быть причиной горя или раздора в семействе, которое меня облагодетельствовало, – писала она, – и любовь моя имеет одною целью счастье тех, кого я люблю; и потому я умоляю вас, Nicolas, считать себя свободным и знать, что несмотря ни на что, никто сильнее не может вас любить, как ваша Соня».
Оба письма были из Троицы. Другое письмо было от графини. В письме этом описывались последние дни в Москве, выезд, пожар и погибель всего состояния. В письме этом, между прочим, графиня писала о том, что князь Андрей в числе раненых ехал вместе с ними. Положение его было очень опасно, но теперь доктор говорит, что есть больше надежды. Соня и Наташа, как сиделки, ухаживают за ним.
С этим письмом на другой день Николай поехал к княжне Марье. Ни Николай, ни княжна Марья ни слова не сказали о том, что могли означать слова: «Наташа ухаживает за ним»; но благодаря этому письму Николай вдруг сблизился с княжной в почти родственные отношения.
На другой день Ростов проводил княжну Марью в Ярославль и через несколько дней сам уехал в полк.


Письмо Сони к Николаю, бывшее осуществлением его молитвы, было написано из Троицы. Вот чем оно было вызвано. Мысль о женитьбе Николая на богатой невесте все больше и больше занимала старую графиню. Она знала, что Соня была главным препятствием для этого. И жизнь Сони последнее время, в особенности после письма Николая, описывавшего свою встречу в Богучарове с княжной Марьей, становилась тяжелее и тяжелее в доме графини. Графиня не пропускала ни одного случая для оскорбительного или жестокого намека Соне.
Но несколько дней перед выездом из Москвы, растроганная и взволнованная всем тем, что происходило, графиня, призвав к себе Соню, вместо упреков и требований, со слезами обратилась к ней с мольбой о том, чтобы она, пожертвовав собою, отплатила бы за все, что было для нее сделано, тем, чтобы разорвала свои связи с Николаем.
– Я не буду покойна до тех пор, пока ты мне не дашь этого обещания.
Соня разрыдалась истерически, отвечала сквозь рыдания, что она сделает все, что она на все готова, но не дала прямого обещания и в душе своей не могла решиться на то, чего от нее требовали. Надо было жертвовать собой для счастья семьи, которая вскормила и воспитала ее. Жертвовать собой для счастья других было привычкой Сони. Ее положение в доме было таково, что только на пути жертвованья она могла выказывать свои достоинства, и она привыкла и любила жертвовать собой. Но прежде во всех действиях самопожертвованья она с радостью сознавала, что она, жертвуя собой, этим самым возвышает себе цену в глазах себя и других и становится более достойною Nicolas, которого она любила больше всего в жизни; но теперь жертва ее должна была состоять в том, чтобы отказаться от того, что для нее составляло всю награду жертвы, весь смысл жизни. И в первый раз в жизни она почувствовала горечь к тем людям, которые облагодетельствовали ее для того, чтобы больнее замучить; почувствовала зависть к Наташе, никогда не испытывавшей ничего подобного, никогда не нуждавшейся в жертвах и заставлявшей других жертвовать себе и все таки всеми любимой. И в первый раз Соня почувствовала, как из ее тихой, чистой любви к Nicolas вдруг начинало вырастать страстное чувство, которое стояло выше и правил, и добродетели, и религии; и под влиянием этого чувства Соня невольно, выученная своею зависимою жизнью скрытности, в общих неопределенных словах ответив графине, избегала с ней разговоров и решилась ждать свидания с Николаем с тем, чтобы в этом свидании не освободить, но, напротив, навсегда связать себя с ним.
Хлопоты и ужас последних дней пребывания Ростовых в Москве заглушили в Соне тяготившие ее мрачные мысли. Она рада была находить спасение от них в практической деятельности. Но когда она узнала о присутствии в их доме князя Андрея, несмотря на всю искреннюю жалость, которую она испытала к нему и к Наташе, радостное и суеверное чувство того, что бог не хочет того, чтобы она была разлучена с Nicolas, охватило ее. Она знала, что Наташа любила одного князя Андрея и не переставала любить его. Она знала, что теперь, сведенные вместе в таких страшных условиях, они снова полюбят друг друга и что тогда Николаю вследствие родства, которое будет между ними, нельзя будет жениться на княжне Марье. Несмотря на весь ужас всего происходившего в последние дни и во время первых дней путешествия, это чувство, это сознание вмешательства провидения в ее личные дела радовало Соню.
В Троицкой лавре Ростовы сделали первую дневку в своем путешествии.
В гостинице лавры Ростовым были отведены три большие комнаты, из которых одну занимал князь Андрей. Раненому было в этот день гораздо лучше. Наташа сидела с ним. В соседней комнате сидели граф и графиня, почтительно беседуя с настоятелем, посетившим своих давнишних знакомых и вкладчиков. Соня сидела тут же, и ее мучило любопытство о том, о чем говорили князь Андрей с Наташей. Она из за двери слушала звуки их голосов. Дверь комнаты князя Андрея отворилась. Наташа с взволнованным лицом вышла оттуда и, не замечая приподнявшегося ей навстречу и взявшегося за широкий рукав правой руки монаха, подошла к Соне и взяла ее за руку.
– Наташа, что ты? Поди сюда, – сказала графиня.
Наташа подошла под благословенье, и настоятель посоветовал обратиться за помощью к богу и его угоднику.
Тотчас после ухода настоятеля Нашата взяла за руку свою подругу и пошла с ней в пустую комнату.
– Соня, да? он будет жив? – сказала она. – Соня, как я счастлива и как я несчастна! Соня, голубчик, – все по старому. Только бы он был жив. Он не может… потому что, потому… что… – И Наташа расплакалась.
– Так! Я знала это! Слава богу, – проговорила Соня. – Он будет жив!
Соня была взволнована не меньше своей подруги – и ее страхом и горем, и своими личными, никому не высказанными мыслями. Она, рыдая, целовала, утешала Наташу. «Только бы он был жив!» – думала она. Поплакав, поговорив и отерев слезы, обе подруги подошли к двери князя Андрея. Наташа, осторожно отворив двери, заглянула в комнату. Соня рядом с ней стояла у полуотворенной двери.
Князь Андрей лежал высоко на трех подушках. Бледное лицо его было покойно, глаза закрыты, и видно было, как он ровно дышал.
– Ах, Наташа! – вдруг почти вскрикнула Соня, хватаясь за руку своей кузины и отступая от двери.
– Что? что? – спросила Наташа.
– Это то, то, вот… – сказала Соня с бледным лицом и дрожащими губами.
Наташа тихо затворила дверь и отошла с Соней к окну, не понимая еще того, что ей говорили.
– Помнишь ты, – с испуганным и торжественным лицом говорила Соня, – помнишь, когда я за тебя в зеркало смотрела… В Отрадном, на святках… Помнишь, что я видела?..
– Да, да! – широко раскрывая глаза, сказала Наташа, смутно вспоминая, что тогда Соня сказала что то о князе Андрее, которого она видела лежащим.
– Помнишь? – продолжала Соня. – Я видела тогда и сказала всем, и тебе, и Дуняше. Я видела, что он лежит на постели, – говорила она, при каждой подробности делая жест рукою с поднятым пальцем, – и что он закрыл глаза, и что он покрыт именно розовым одеялом, и что он сложил руки, – говорила Соня, убеждаясь, по мере того как она описывала виденные ею сейчас подробности, что эти самые подробности она видела тогда. Тогда она ничего не видела, но рассказала, что видела то, что ей пришло в голову; но то, что она придумала тогда, представлялось ей столь же действительным, как и всякое другое воспоминание. То, что она тогда сказала, что он оглянулся на нее и улыбнулся и был покрыт чем то красным, она не только помнила, но твердо была убеждена, что еще тогда она сказала и видела, что он был покрыт розовым, именно розовым одеялом, и что глаза его были закрыты.
– Да, да, именно розовым, – сказала Наташа, которая тоже теперь, казалось, помнила, что было сказано розовым, и в этом самом видела главную необычайность и таинственность предсказания.
– Но что же это значит? – задумчиво сказала Наташа.
– Ах, я не знаю, как все это необычайно! – сказала Соня, хватаясь за голову.
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
– Соня, – сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. – Соня, ты не напишешь Николеньке? – сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее руку.
– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.


На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.