Беотийская война

Беотийская война
Исаак Вальварен. «Смерть Эпаминонда» (фрагмент)
Дата	378—362 до н. э.
Место	Греция
Итог	Ослабление всех участников войны
Противники
Пелопоннесский союз Беотийский союз
Командующие
Агесилай II, Клеомброт I Эпаминонд, Пелопид
Силы сторон
неизвестно неизвестно
Потери
неизвестно неизвестно

Беотийская война (378—362 года до н. э.) — военный конфликт в Древней Греции, произошедший вскоре после Коринфской войны и подписания Антиалкидова (Анталкидова), или Царского мира.

В этой войне большинство участников меняло стороны на протяжении конфликта. Постоянными противниками оставались Спарта и Фивы. К началу войны это было противоборством Второго афинского союза (уже удовлетворяющего требованиям Анталкидова мира) с Пелопоннесским союзом. В Афинский союз в начале войны входили в том числе Фивы и часть беотийских городов, в которых победили демократические партии. Остальные беотийские города были олигархическими и поддерживали Спарту. К концу конфликт стал борьбой Беотийского союза с союзниками против Спарты и Афин с некоторыми их союзниками.

Причиной войны стало недовольство спартанской гегемонией. В ходе войны фиванцы нанесли спартанцам несколько поражений, среди них знаменитая битва при Левктрах, после которой в Греции установилась фиванская гегемония. Пелопоннесский союз медленно распадался. Последним всплеском войны была битва при Мантинее, в которой погиб фиванский полководец Эпаминонд.

Источники

Основной источник о Беотийской войне — «Греческая история» Ксенофонта, охватывающая период с 411 по 362 г. до н. э. Часть исследователей (в основном XIX — начало XX века) подвергали критике эту работу Ксенофонта, обвиняя его либо в предвзятости, либо в умолчаниях. «Работа Ксенофонта — не „история“ в традициях Фукидида, а скорее мемуары, рассчитанные на уже знакомых с событиями читателей».

Например, Соломон Яковлевич Лурье, описывая источники античности того периода, с одной стороны, обвиняет Ксенофонта в умолчании или очень кратком упоминании о неприятных ему событиях, отвлечении внимания читателя и т. д., но далее пишет, что «все эти недостатки в известной мере уравновешиваются тем, что Ксенофонт — прекрасно осведомлённый свидетель, точно и с пониманием дела сообщающий читателю те факты, очевидцем которых ему пришлось быть». Другие же античные источники он оценивает как: «...Диодор, Трог Помпей и Плутарх, писавшие через несколько столетий после этих событий, хотя и восходят частично к этим утраченным источникам, но в ряде случаев доверия не заслуживают, так как заимствуют материал из третьих рук и притом вовсе не обладают качествами, нужными для историка». Некоторые другие исследователи (например, В. С. Сергеев) обвиняют Ксенофонта в том, что он практически не упоминает имён Пелопида и Эпаминонда, сыгравших огромную роль в истории Эллады.

Однако более современные исследователи в основном отмечают, что Ксенофонт «писал, фактически, как критик Спарты, а не как её пропагандист». Кроме того, отмечается, что Ксенофонт прославлял фиванцев за их военные умения и критиковал спартанцев за их резкость по отношению к фиванцам и сопоставимые ошибки.

В результате современное научное сообщество утверждает, что «Лакедемонская полития, как Анабазис и История, содержит сбалансированный аналитический взгляд на Спарту и спартанцев».

Остальные античные работы о войне были написаны позже и дошли до нас во фрагментах.

Диодор Сицилийский в своей «Исторической библиотеке», написанной в I веке до н. э., в книге XV описывает эту войну. Его работа (в частности, XV книга) по-разному оценивается историками, зачастую подвергаясь как очень резким оценкам («По моему мнению, у Диодора нельзя заимствовать ни одной черты» (Г. Дельбрюк и Э. Мейер), так и мягкой критике («следует подходить с большой осторожностью»)). Однако главная ценность работы заключается в том, что она единственная даёт отличное от Ксенофонта видение событий.

Корнелий Непот, римский биограф I века до н. э., написал труд «О великих иноземных полководцах», в котором описываются биографии многих участников Беотийской войны (Ификрата, Хабрия, Тимофея, Эпаминонда, Пелопида и Агесилая).

Некоторые из «Жизнеописаний» Плутарха тесно связаны с войной (главным образом, жизнеописания Пелопида и Агесилая); хотя Плутарх был в первую очередь биографом и моралистом, современные историки черпают из его работ полезную информацию. Отношение к Плутарху с точки зрения «не литературы» также варьируется от очень осторожного («Плутарх, чьё некритическое отношение к источникам давно стало общим местом научной литературы») редактора его перевода и категорического «совершенно невозможно», в некоторых местах несколько пренебрежительного до «большого признания Андерсеном и Кауквеллом» и признания (в своей трактовке/переводе) хорошим дополнением к Ксенофонту.

Павсаний (II век нашей эры, путешественник) в своём труде «Описание Эллады» описывает отдельные моменты этой войны.

Источники, по которым писали эти авторы, не указаны. Историки предполагают, что эти авторы пользовались обширной, хотя и не дошедшей до нас литературой.

Предыстория

По Анталкидову миру, закончившему Коринфскую войну, спартанская гегемония была восстановлена. По окончании этой войны спартанцы начали проводить агрессивную политику в отношении нелояльных союзников, в 385 году до н. э. спартанцы пошли на Мантинею (поводом для похода стало невыполнение союзнических обязательств) с требованием «снести городские стены», а когда мантинейцы отказались, взяли её, и «Мантинея была превращена в четыре отдельных поселения, как было в прежние времена». Примерно в то же время, спартанцами был восстановлен беотийский город Платеи, который издавна был союзником Афин и был разрушен в 427 году до н. э., что вызвало неудовольствие Фив.

Надзирая за соблюдением условий мира, Спарта выступала на стороне пострадавших и освобождала захваченные другими греками города (например, Гестиею на острове Эвбея, города на Халкидике и т. д.). Примерно в это же время начал усиливаться халкидский город Олинф, нарушивший условия Царского мира и захвативший всю Халкидику и даже часть Македонии. Лидеры демократической партии Фив и афиняне поддерживали Олинф, отправив туда посольство и договаривались о новом антиспартанском союзе. В 382 году до н. э. по просьбе городов из окрестностей Олинфа спартанцы отправили против олинфян армию под командованием Евдамида. Вторая часть войска была отправлена позже под командованием Фебида. Когда армия проходила через Беотию, в Фивах шла политическая борьба между сторонниками демократии и олигархами. Вождь олигархической партии Леонтиад попросил Фебида занять Кадмею (крепость в Фивах), надеясь с его помощью стать главным человеком в Фивах. Фебид согласился, и Кадмея была захвачена. Таким образом спартанцы подчинили себе Фивы. Вероломный захват города вызвал возмущение во всей Греции и самих спартанцев . Один из лидеров демократической партии, полемарх Исмений, был казнён (по версии Плутарха, в Спарте, по другим источникам — в Фивах) за то, что «…он сочувствует варварам, что он во вред Греции заключил с персом союз гостеприимства, что он был подкуплен персидским царём (перед началом Коринфской войны)…». По версии советского историка С. Я. Лурье, «те из демократических деятелей, которые не успели бежать из города, были перебиты или посажены в тюрьму», однако сам Плутарх, по которому пишет Лурье, уточняет, что, кроме Исмения, только один из лидеров демократов уже в Афинах был убит по заказу олигархов (это был Андроклид, который вместе с Исмением принял деньги от персидского царя и был инициатором Коринфской войны), «на жизнь других неудачно покушались» (тоже в Афинах). Достаточно много демократов оставалось на свободе и позднее приняло участие в перевороте в декабре 379 года до н. э.

Против олинфян вместо оштрафованного, но не казнённого Фебида спартанцы послали Телевтия с войском, однако он потерпел поражение и был убит. В это же время спартанцы, которые стремились повсюду привести к власти лояльные им олигархические партии, пошли на Флиунт, и после осады, продолжавшейся год и 8 месяцев, город сдался.

Против Олинфа спартанцы послали царя Агесиполида, но тот умер от лихорадки. На его место был назначен военачальник Полибиад, и осада продолжилась. Наконец, в 379 году до н. э. жители Олинфа сдались. Таким образом, «в Греции … уже не было более ни одной республики, ни одного города, которые смели и могли бы восстать против Спарты, как вдруг переворот в Фивах изменил всё».

В декабре против фиванских олигархов при поддержке двух афинских стратегов был организован заговор, приведший к перевороту в Фивах.

Современные исследователи рассматривают последовательность событий, непосредственно привёдших к войне, следующим образом:

1. помощь афинских войск в перевороте в Фивах, участие в осаде и штурме лакедемонского гарнизона в Кадмее, блокирование дорог в Беотию (с целью воспрепятствовать подкреплению лакедемонян);
2. поход лакедемонян на участвовавшую в перевороте Беотию;
3. опасения Афин и смертный приговор афинян своим стратегам — участникам переворота; посольство из Фив в Спарту с целью «признать гегемонию Спарты»;
4. подкуп фиванскими демократами Сфодрия (спартанца, начальника оставленного после похода гарнизона) и его рейд к афинскому Пирею;
5. отказ от казни Сфодрия в Спарте;
6. разрыв Афин со Спартой, альянс с Фивами, создание второго Афинского союза и военные действия.

Переворот в Фивах

По Диодору (которого поддерживает оратор IV в. до н. э. Динарх), фиванские демократы при поддержке афинян ночью (этой ночью полемархи из олигархической партии устраивали пир по окончанию срока их власти) вернулись в Фивы и убили спящими тех, кто поддерживал лакедемонян.

Более подробно и несколько по-иному об этом рассказывают Плутарх и Ксенофонт. В сами Фивы проникли только 6 (12 по Плутарху) заговорщиков, остальные (около 300) с частью афинского войска, которую возглавляли 2 стратега, оставались на границе. При помощи секретаря полемархов Филлида (который пользовался у полемархов отличной репутацией, но организовал этот заговор вместе с демократами) заговорщики, переодевшись женщинами, без особого труда убили на пиру обоих пьяных полемархов (Архия и Филиппа). Далее заговорщики вошли в дом лидера олигархической партии Леонтиада и убили его в спальне. К следующему члену олигархической партии заговорщики ворвались силой, он пытался убежать, но его «схватили и убили».

Далее были освобождены и вооружены заключённые. После этого восставшие через глашатаев объявили, чтобы все фиванцы — как всадники, так и гоплиты — выходили на улицу, ввиду того, что тираны погибли. Однако сами граждане Фив вышли на улицу только на рассвете. Ночью лакедемонский гармост (командир гарнизона), услышав возгласы глашатаев, отправил за помощью в близлежащие гарнизоны (Платеи и Феспий). Часть сторонников лакедемонян бежала в Кадмею.

Прибывшие на помощь лакедемонянам платейцы были атакованы и разбиты всадниками восставших, после чего сторонники демократии при помощи афинских отрядов начали осаду и штурм Кадмеи (гарнизон Кадмеи с сторонниками состоял примерно из 1500 человек). Опасаясь подхода подкреплений из Спарты восставшие запросили дополнительную помощь из Афин. Афины заключили альянс с Фивами (демократами) и послали большие силы для подавления поддержки беотийцами спартанского гарнизона в Кадмее. И, что более важно, блокировали доставку подкрепления из Пелопоннеса Совместно с афинскими войсками и подкреплением из беотийских городов, по данным Диодора, который критикуется за неверные цифры, но данные по гарнизону Кадмеи у него сходятся с Плутархом, было собрано около 12 000 гоплитов (5000 из них — афиняне). Штурм Кадмеи шёл день и ночь. Гарнизон крепости держался, ожидая подхода подкреплений, однако, когда продовольствие закончилось, а помощь не пришла, было принято решение оставить крепость. Защитники Кадмеи сдались на условии: «безопасность …(и) уйти с оружием в руках», которые и были приняты атакующими. По Ксенофонту, гарнизон был беспрепятственно выпущен, однако «…осаждающие захватили всех тех из них, которые принадлежали к числу фиванцев — приверженцев враждебной им партии, и предали казни. Лишь немногие из них были тайком уведены и спасены пришедшим с границы афинским отрядом».

Начало войны

Первый поход спартанцев в Беотию

После восстания в Фивах лакедемоняне казнили фиванского гармоста (командира спартанского гарнизона в Кадмее) «за то, что он покинул крепость, не дождавшись, пока к нему придут на выручку», и объявили поход на фиванцев. Так как Агесилай отказался участвовать в походе, командование поручили Клеомброту.

Афиняне во главе с Хабрием перекрыли спартанцам дорогу на Фивы через Элевферы, поэтому Клеомброт воспользовался вторым проходом через горы (на Платеи), который был перекрыт небольшим (около 150 человек) фиванским гарнизоном. Некоторым удалось бежать, а остальных перебили лакедемонские пельтасты Клеомброта. Однако таким образом вторжение в Беотию было задержано. Вторгшись в Беотию, Клеомброт совершил марш на Феспии (к западу от Фив), где находились основные лояльные Спарте войска.

Однако он не направился на сами Фивы, где в то время находились афинские войска, так как не решался спровоцировать войну с Афинами и Фивами. Клеомброт сообщил о спартанском требовании привлечь к суду убийц Леонтида. Не сомневаясь в позиции Спарты, он оставил сильный гарнизон в Феспии во главе со Сфодрием. Некоторые исследователи полагают, что частичной причиной его мирной политики была погода (описан холод, снег, штормы).

В результате вторжения Афины и Фивы были очень напуганы. В Афинах были приговорены к смерти два стратега, участвовавших в восстании в Фивах. Фиванцы также были в страхе — они даже отправили в Спарту посольство с заявлением, что готовы по-прежнему признавать гегемонию Спарты и автономию беотийских государств: «Спасённые при помощи нашего афинского войска и возвращённые из изгнания на родину, они, не медля ни минуты, отправили послов в Лакедемон, выражая готовность оставаться в рабстве и ни в чем не преступать прежнего соглашения».

Однако спартанцы не хотели рассматривать убийства своих друзей как сугубо внутреннее дело Фив и твёрдо требовали выдачи заговорщиков.

Рейд Сфодрия

Оставшиеся в изоляции Фивы вынуждены были бы уступить, если бы Спарта снова не спровоцировала Афины. По мнению источников, рейду спартанца Сфодрия содействовали (в т. ч. подкупили) новые фиванские беотархи Пелопид и Горгид с целью вовлечь Афины в войну со Спартой.

В январе — феврале 378 года Сфодрий вывел своих воинов из Феспия по направлению к афинскому Пирею (который не имел городских ворот и был открыт для нападения), утверждая, что войска прибудут туда до восхода солнца. По дороге он уклонялся от пути, захватывал скот и грабил дома. В результате рассвет застал его у Элевсина, а предупреждённые встретившимися с войском «все афиняне — гоплиты и всадники — быстро вооружились и охраняли город от нападения». Потеряв элемент внезапности, Сфодрий вернулся в Феспии.

В это время в Афинах были лакедемонские послы, которые были тут же арестованы. Позже они были признаны непричастными и отпущены. По словам послов, Афиняне «без всякого сомнения скоро узнают о казни Сфодрия по приговору лакедемонян». Эфоры вызвали Сфодрия в Лакедемон и привлекли к суду по обвинению в преступлении, караемом смертной казнью. Из страха Сфодрий не явился на суд, однако же был оправдан заочно. Многие лакедемоняне считали этот процесс самым несправедливым из всех, которые велись в Лакедемоне . По мнению некоторых исследователей, «эпизод с оправданием Сфодрия крайне темен».

В результате Афины объявили войну лакедемонянам и назначили стратегами Тимофея, Хабриаса и Каллистрата. По Диодору, афиняне набрали 20 000 гоплитов, 500 всадников и 200 боевых кораблей. Также они приняли в свой альянс, в который уже входили Хиос, Бизантий, Митилен и Родос, «на общих основаниях» Фивы и в последующие 3 года сражались бок о бок вместе с ними против Спарты. После рейда Сфодрия в 378 году Афины предприняли шаги для консолидации этого альянса во второй Афинский морской союз. В феврале — марте 377 года был создан «декрет Аристотеля», регламентирующий действия союза. Непосредственно перед публикацией декрета к нему присоединились Фифы и Мефимна. Благодаря тяжёлым для Афин условиям декрета афиняне вернули потерянное к концу Коринфской войны расположение греков. Условия союза полностью соответствовали установкам Антиалкидова мира. В него также вошли Родос, Лесбос, Эвбея, северные и южные Спорадские острова. Выровняв таким образом силы со Спартой, Афины начали нападать на её островных сторонников. Были захвачены несколько островов, которые были сторонниками Спарты и Гестий (Hestiaea) на острове Эвбея.

Спарта, в свою очередь, также стала относиться к своим союзникам более мягко. Была проведена реорганизация вооружённых сил союза, командование армией было поручено Агесилаю.

Второй поход спартанцев в Беотию

В начале 378 года, возможно, с официальной (или неофициальной) помощью Афин Фивы начали строить укрепление в виде рва с палисадом, которое окружало фиванскую равнину. Так как начало второго похода спартанцев оценивают как конец июня (это обычное время для похода спартанцев, так как они сжигали урожай перед его сбором), то у Фив было примерно 5 месяцев на постройку этой линии, которая как фортификационное сооружение оказалась (без)полезной. В конце июня Агесилай с войском, которое Диодор оценивает как 18 000 воинов (включая 5 мор спартанцев по 500 человек) и дополнительно 1500 всадников, переправился в Беотию. Он перешёл через Киферон и устроил базу в Феспиях. Афиняне немедленно переправили к фиванцам 5000 пехотинцев и 200 всадников и совместно с фиванцами заняли укрепления.

Агесилай перемещал свой лагерь вдоль укрепления, опустошая территорию между своим лагерем и занимаемыми фиванцами/афинянами укреплениями. Спартанцы пытались вызвать фиванцев/афинян на бой на равнине, однако те не выступали за пределы укреплений. Однажды утром Агесилай выступил ранее обычного и проник за линию укреплений до подхода защитников. В результате спартанцы беспрепятственно опустошили фиванскую область, однако Агиселаю не удалось уничтожить объединённую фиванско-афинскую армию. Благодаря действиям афинского стратега Хабрия та смогла отступить в город, снова избегнув битвы. После этого Агесилай вернулся и обнёс стеной Феспий, оставив там гармостом Фебида и вернулся в Пелопоннес.

Фебид время от времени опустошал Фиванскую область. Желая отомстить ему, фиванцы выступили всенародным ополчением на Феспии. Они разбили отряд из 200 человек и пытались штурмовать город. После нескольких стычек фиванцы отступили, преследуемые наёмными пельтастами Фебида. Увлёкшись преследованием, легковооружённые воины Фебида загнали фиванцев в непроходимое ущелье. Развернувшись, фиванцы атаковали преследователей, обратив их в бегство. В этом бою погиб Фебид. Это подняло бодрость духа фиванцев, и они предприняли ряд походов на Феспии и другие беотийские города (сторонники демократической партии ранее бежали из этих городов в Фивы). Однако вскоре лакедемоняне послали в Феспии по морю полемарха с отрядом воинов для замены Фебида.

Третий поход спартанцев в Беотию

В июне 377 года до н. э. спартанцы третий раз идут походом на Фивы. Командовал спартанцами Агесилай. Фиванцы и афиняне, ожидая его со стороны Феспия, заняли в этом месте упомянутые ранее укрепления. Однако Агесилай, совершив форсированный марш, подошёл к укреплениям в другом месте и проник внутрь ограды. После этого он опустошил фиванскую область к востоку от Фив и повернул обратно.

К этому времени фиванцы и афиняне выстроились на Грайском лоне (близ Оропа и Танагры) и заняли оборонительные позиции. Обманным манёвром Агесилай показал фиванцам, что направляется в сторону их города, и они, опасаясь за свой город, бросились бегом к Фивам, при этом произошли небольшие стычки между легковооружёнными частями обоих войск. Однако сражение не состоялось, и Агесилай отошёл от города и разбил лагерь на том месте, где недавно располагались фиванцы. На обратном пути войско Агесилая атаковали фиванские пелтасты, но были отброшены союзными всадниками спартанцев и потеряли многих убитыми. После этого Агесилай прибыл в Феспии, где шла гражданская ожесточённая борьба; наведя порядок в городе, Агесилай вернулся в Спарту.

Фиванцы были в очень тяжёлом положении вследствие недостатка хлеба: уже два года они не могли снимать с полей жатвы Поэтому они послали 2 триеры в Пагасы за хлебом. Фиванцы купили хлеб, но на обратном пути корабли захватил начальник спартанского гарнизона в Орее Алкет. Фиванцы были посажены в тюрьмы, но затем они сбежали, овладели крепостью и склонили Орей к отложению от спартанцев. После этого фиванцы перевозили хлеб уже без всяких затруднений.

Четвёртый поход спартанцев в Беотию

В 376 году до н. э. спартанцы под командованием Клеомброта (Агесилай был болен) вторгаются в Беотию. Однако дойти до Фив им не удалось, так как стратегически важные горы Киферон, где находился перевал в Беотию, были уже заняты фиванцами и афинянами.

Война на море

После этого состоялся конгресс Пелопоннесского союза в Спарте, на котором было решено блокировать Афины с моря, а затем взять их измором, а также высадить десант с кораблей в Средней Греции, чтобы вторгнуться в Беотию с запада или с севера.

Сначала спартанцам удалось блокировать Афины, отрезав морские пути поставок хлеба из Чёрного моря. Но затем, когда у афинян началась уже нехватка хлеба, они послали против спартанцев флот под командованием Хабрия, который победил спартанцев в битве при Наксосе.

Так как спартанцы готовились к перевозке морем войска в Беотию, фиванцы обратились к афинянам с просьбой отвлечь спартанцев от похода в Беотию. Афиняне ответили согласием и в 375 году до н. э. отправили 60 кораблей под командованием Тимофея. Тот обогнул Пелопоннес и подчинил Афинам Керкиру, попутно одержав победу над спартанским флотом.

Контрнаступление фиванцев

В том же году фиванцы перешли в контрнаступление на беотийские города, находившиеся под властью Спарты, захватили их и возродили Беотийский союз. В ходе этих кампаний произошла битва при Тегирах, в которой фиванцы под командованием Пелопида одержали значительную победу над спартанцами. В результате фиванцы освободили все беотийские города от спартанцев, кроме Орхомена.

В это же время усиливается фессалийский город Феры, царь которых, Ясон, начал объединять Фессалию. Беотийцы заключили союз с Ясоном.

Фиванцы, покорив Беотию, вторглись в Фокиду. Фокейцы запросили спартанцев о помощи, угрожая в случае отказа покориться фиванцам. Спартанцы переправили через Коринфский залив в Фокиду войско во главе с Клеомбротом. Когда спартанцы появились в Фокиде, фиванцы отступили в Беотию.

В 374 году до н. э. афиняне поняли, что их действия в союзе с Фивами приводят только к усилению последних. Поэтому они отправили послов в Спарту и заключили мир. Тимофей, курсировавший вокруг Пелопоннеса, был отозван в Афины.

В 373 году до н. э. спартанцы осадили Керкиру. Керкира была блокирована и с суши, и с моря, и вскоре керкиряне оказались в бедственном положении. Они попросили Афины о помощи. К ним с флотом в апреле направился Ификрат. Однако керкиряне смогли победить спартанцев ещё до прибытия Ификрата. Прибывший Ификрат разбил сиракузский флот (союзный Спарте) и взял в плен членов его экипажа. В том же году фиванцы взяли Платеи, что стало ещё одной причиной разрыва Афинами союза с Фивами, так как платейцы были в давней дружбе с афинянами. В Афинах было решено заключить мир со Спартой. В 371 году до н. э. в Спарту были направлены послы почти всех греческих государств, и в июне был заключён Каллиев мир. Только фиванцы не подписали этот договор.

Это стало причиной пятого вторжения спартанцев в Беотию. Спартанцы во главе с Клеомбротом вторглись в Беотию с северо-запада, двинулись в Феспийскую область и расположились лагерем близ Левктр. Затем произошла битва, в которой фиванцы под командованием Эпаминонда одержали решительную победу над спартанцами. В бою Эпаминонд применил тактику «косого порядка», выдвинув левый фланг своей армии дальше центра и правого фланга. Кроме того, левый фланг был усилен отборными отрядами и поставлен против спартанского правого фланга. Спартанцы не выдержали мощного удара и отступили, царь Клеомброт был убит. Эта битва положила конец 300-летнему превосходству спартанской пехоты.

Фиванская гегемония

Битва при Левктрах оказала значительное влияние на внутриполитическую обстановку в Греции. Спарта утратила гегемонию в Греции. Начался период гегемонии Фив, продолжавшийся 9 лет. В Беотийский союз вступили многие полисы Эвбеи, Фокиды, Этолии и других областей Средней Греции. На Пелопоннесе усилились антиспартанские настроения, а во многих городах к власти пришли демократические группировки.

Объединение Аркадии

В 370 году до н. э. партия Каллибия и Проксена в Тегее (согласно Диодору, Ликомед из Тегеи) выступила за то, чтобы Аркадия стала одним объединённым государством. Приверженцы противоположной партии были частью перебиты, частью — сбежали в Спарту. Там они уговорили спартанцев пойти в поход на Аркадию. В это же время Аркадия объединилась и заключила союз с Фивами. Не вошли в Аркадский союз (так называлось новое государство) только орхоменцы из-за вражды к мантинейцам, а также городки в северной Аркадии.

Тогда же мантинейцы напали на орхоменцев, но потерпели поражение. Агесилай выступил против аркадян, но, после того, как опустошил страну, он вернулся в Лаконию.

Первый поход фиванцев на Пелопоннес

В том же году Эпаминонд и Пелопид пришли на помощь к аркадянам в Пелопоннес. К ним присоединились аркадяне, аргивяне и элейцы. Ксенофонт писал, что фиванцы не хотели вторгаться в Лаконию из-за её гористой местности и хорошей защищённости, но после уговоров союзников они согласились. Союзники вторглись в Лаконию в четырёх местах. Затем фиванцы и их союзники соединились в Селласии и медленно пошли дальше, грабя города и опустошая земли.

Союзники подошли к Спарте и заняли господствующие над городом высоты. Обороной Спарты руководил царь Агесилай. На помощь спартанцам пришли подкрепления, и Эпаминонд не стал атаковать Спарту. Двинувшись на юг, он достиг спартанской гавани Гифий. Затем беотийская армия повернула в Мессению. Там Эпаминонд провозгласил возрождение Мессенского государства и велел построить на склонах горы Итома столицу Мессении — Мессену. В результате Спарта потеряла треть своей территории.

После этого спартанцы попросили афинян о помощи. После совещания афиняне согласились и послали Ификрата с войском. Он занял Истм, пытаясь воспрепятствовать выходу беотийцев из Пелопоннеса. Но Эпаминонд смог нанести поражение афинянам и отступить в Беотию.

Второй поход фиванцев на Пелопоннес

В конце лета 369 года до н. э. в Афины прибыли спартанские послы с целью заключить союз. После обсуждения на Народном собрании союз был заключён.

Афиняне и пелопоннесцы решили занять Онейские горы, чтобы воспрепятствовать вторжению фиванцев в Пелопоннес. Однако фиванцы напали ночью на спартанцев и разбили их. Затем они соединились с аркадянами, аргивянами и элейцами и напали на Сикион и Пеллену и опустошили Эпидавр. Также они попытались взять Флиунт, но потерпели поражение под Коринфом. После этого произошла стычка с пришедшей на помощь спартанцам армией сиракузян, и фиванцы отступили в Беотию. Там Эпаминонд был привлечён к суду за поражение при Коринфе и выведен из коллегии беотархов.

Походы аркадян

В 368 году до н. э. Ликомед из Мантинеи (по Диодору — из Тегеи) предложил аркадянам действовать без помощи фиванцев и вести независимую политику. Аркадяне стали сами предпринимать походы в разные части Пелопоннеса, а Ликомед был назначен стратегом Аркадского союза. Аркадяне пришли на помощь аргивянам, окружённым афинскими наёмниками под командованием Хабрия и коринфянами. Затем они захватили город Асины в Лаконии.

В 367 году до н. э. спартанский царевич Архидам вместе с подкреплением из Сиракуз взял город Карии, а затем напал на Паррасии. Навстречу ему двинулись аркадяне и аргивяне. Архидам отступил к Медеям. Между тем начальник сиракузян Киссид заявил, что срок его пребывания закончился, и направился в Спарту, но путь ему преградили мессенцы. Тогда Киссид попросил Архидама оказать ему помощь. Архидам пошёл по направлению к нему, аркадско-аргосское войско последовало за ним. На пересечении дорог в Эвтресии и в Медеи состоялась битва, в которой спартанцы одержали значительную победу. Согласно Ксенофонту, спартанцы не потеряли ни одного человека. Потери их противников доходили до 10 тысяч человек.

В 368 и 367 годах до н. э. аркадяне и аргивяне осаждали Флиунт, сохранявший верность Спарте, но взять его так и не смогли.

Война в Фессалии

В 370 году до н. э. в результате заговора был убит правитель (тагос) Фессалии Ясон Ферский. После его смерти правителями стали братья Ясона Полидор и Полифрон. Вскоре Полидор был убит, как предполагает Ксенофонт, своим братом Полифроном, а затем сын Полидора Александр отомстил за отца. Став в 369 году до н. э. царём Фер, Александр проявил себя жестоким тираном и ввёл режим террора. Начав завоевание Фессалии, он натолкнулся на сопротивление некоторых фессалийских городов во главе с Лариссой, которые попросили фиванцев о помощи. Александр же обратился к Афинам и обещанием экономических выгод добился их поддержки. Фиванцы отправили в Фессалию армию во главе с Пелопидом. Он освободил Лариссу и вынудил Александра уйти в изгнание.

Однако Александр вернулся и вновь стал проводить политику террора. Фессалийцы опять отправили послов в Фивы. Пелопид думал решить этот вопрос дипломатическим путём, и потому он вместе с беотархом Исмением отправился в Фессалию как посол, без войска. Но Александр арестовал их и посадил в тюрьму.

В ответ фиванцы осенью 368 года до н. э. отправили армию в Фессалию. Но военачальники этой армии не достигли успеха и отступили. Тогда фиванцы отправили весной 367 года до н. э. против Александра Эпаминонда. Ему удалось освободить Пелопида и Исмения, после чего он заключил перемирие и отступил в Беотию.

В 364 году до н. э. фиванцы по просьбе фессалийцев отправили войско в Фессалию. Во главе войска встал Пелопид, желавший отомстить Александру за своё пленение. Он нанёс Александру поражение, но пал в битве. После этого сражения тиран Фер был вынужден заключить союз с Фивами и предоставить им военную помощь.

Неудачные попытки заключить мир

Спарта, боясь полного разгрома, в 368 году до н. э. обратилась к персам, и персы отправили в Грецию посла Филиска из Абидоса, который предложил новый мирный договор между всеми греками на условиях Анталкидова мира. Но фиванцы отвергли эти условия, не соглашаясь на возвращение Мессении под власть Спарты. Тогда Филиск дал спартанцам присланные из Персии деньги, и на эти деньги царевич Архидам нанял наёмников.

В 367 году до н. э. фиванцы решили при помощи персов добиться гегемонии в Греции, то есть они хотели добиться её так же, как спартанцы добились её в результате Анталкидова мира — путём заключения мирного договора, ответственными за исполнение которого будут Фивы. Они отправили послов к персидскому царю Артаксерксу II и позвали также своих союзников — аркадян и элейцев. Афиняне, узнав об этом, отправили своих послов. В ходе переговоров фиванский посол Пелопид смог добиться от царя согласия на независимость всех греческих государств, подтверждения независимости Мессении и требования о запрете афинянам иметь флот (Пелопидов мир).

На конференции в Фивах фиванцы показали грамоту с царской печатью и потребовали от послов союзных государств клятв, что они будут исполнять эти условия. Но аркадяне отказались и демонстративно покинули заседание. Тогда фиванцы отправили послов во все крупные города с требованием принять эти условия, но сначала им отказали в Коринфе, а затем и в других городах.

Третий поход фиванцев на Пелопоннес

Желая склонить на свою сторону ахейцев, до этого бывших нейтральными, Эпаминонд предпринял в 367 году до н. э. поход в Ахайю. Аргосское войско по его просьбе заняло Оней, победив стоящих там спартанцев и афинян. Фиванцы беспрепятственно перешли Онейские горы и вторглись в Ахайю. Эпаминонд заставил ахейцев вступить в союз с ним, но олигархию в ахейских городах оставил. Когда Эпаминонд уже отступил из Ахайи, аркадяне попросили его послать гармостов (наместников) в ахейские города. Гармосты с помощью народа установили демократию и изгнали олигархов. Но изгнанники собрали войско, овладели своими городами и вновь установили олигархическое правление, но теперь они уже явно были на стороне Спарты.

В том же году город Ороп с помощью фиванцев отпал от афинян. Для того, чтобы вновь привести Ороп к покорности, афиняне отозвали афинское войско под командованием Харета из Пелопоннеса, но вернуть Ороп не смогли ввиду отсутствия помощи со стороны союзников. Узнав об этом, глава Аркадского союза Ликомед отправился в Афины, чтобы заключить союз. Союз был заключён. Таким образом, афиняне заключили союз с союзниками своих противников. Причиной этого стало стремление аркадян к проведению независимой от Фив политики; со стороны афинян причина была той же самой — они не желали зависеть от Спарты (кроме того, в союзном договоре было оговорено, что афиняне не будут вести боевые действия против спартанцев).

Затем Коринф и Флиунт заключили мир с Фивами. В это время усилилась тенденция к миру в обеих коалициях. В 366 году до н. э. Фивы и их союзники, с одной стороны, и Спарта и её союзники, с другой, при посредничестве персов заключили мирный договор.

Война Аркадии и Элиды

В 365 году до н. э. произошёл пограничный конфликт между Аркадией и Элидой: элейцы захватили город Ласион, который издавна принадлежал им, но вступил в Аркадский союз.

В ответ аркадяне вторглись в Элиду и одержали победу над элейским войском. Затем они захватили акрорейские города, кроме Фравста, и попытались взять Олимпию. В Олимпии шла партийная борьба между демократами и олигархами. Демократы, надеясь на помощь аркадян, захватили городской акрополь, но были выбиты оттуда силами олигархов. Демократы бежали в Пилос и укрепились там. Аркадяне не решились штурмовать Олимпию. Тогда они предприняли попытку взять город Элиду, но союзники элейцев, ахейцы, отстояли город.

В 364 году до н. э. аркадяне вновь вторглись в Элиду. Под Килленой на них напали элейцы, но потерпели поражение. Тогда элейцы попросили спартанцев о помощи. Спартанцы согласились, и царевич Архидам выступил в поход и захватил аркадский город Кромн. Оставив там гарнизон, он возвратился в Спарту. Аркадяне осадили Кромн, и спартанцы отправились на выручку гарнизона. Но спартанцы потерпели поражение и вынуждены были заключить перемирие.

Элейские олигархи решили взять Пилос и послали против него войско. Войско элейских олигархов победило отряд демократов и взяло Пилос.

Спартанцы вновь попытались снять осаду с Кромна и освободить спартанский гарнизон. Спартанская армия подошла к Кромну. Лишь некоторым воинам из гарнизона удалось убежать из города, остальных аркадяне вместе с союзниками окружили и взяли в плен.

Во время Олимпийских игр элейцы и ахейцы нанесли первое поражение аркадянам.

В 363 году до н. э. мантинейцы заявили, что правительство Аркадского союза использует храмовую казну захваченной Олимпии неразумно (аркадяне тратили деньги из казны на жалованье эпаритам, отборным аркадским воинам). Мантинейцы посчитали это святотатством и отослали обратно присланные им деньги. Возник конфликт, и аркадское правительство призвало на помощь фиванцев. Но затем аркадяне, не желавшие вмешательства фиванцев в дела Аркадии, уговорили их не идти в Пелопоннес. Тогда аркадское правительство было вынуждено заключить мир с Элидой и вернуть Олимпию элейцам.

Морской поход Эпаминонда и олигархический заговор в Орхомене

В 364 году до н. э., во время перерыва в войне Фив и Спарты, Эпаминонд решил подорвать афинское морское могущество и уговорил членов Народного собрания беотийцев потратить деньги на строительство флота. Было построено 100 триер, которые положили начало фиванскому флоту. На них фиванцы во главе с Эпаминондом вышли в Эгейское море, склонили к дружбе Хиос и Родос, а затем подчинили Византий. Это было сильным ударом по хлебному снабжению Афин и привело к непримиримой вражде Афин и Фив.

В том же году был раскрыт большой олигархический заговор с центром в Орхомене. Фиванское правительство казнило лидеров заговорщиков, а затем объявило о походе против Орхомена. Город был взят и разрушен, а выжившие жители бежали в другие греческие государства.

Четвёртый поход фиванцев на Пелопоннес

В 362 году до н. э. к власти в Мантинее пришли аристократы, которые заявили, что фиванцы действуют только в целях ослабления всего Пелопоннеса, отделились от Аркадского союза и обратились за помощью к Спарте и Афинам.

Во время этих переговоров Эпаминонд собрал армию и двинулся в поход на Пелопоннес. Он остановился у Немеи, надеясь перехватить афинский отряд, направлявшийся к Мантинее, но, к его вящему сожалению, афиняне решили отправиться морем. Тогда он отправился в Аркадию и расположился в Тегее. Он узнал, что его противники находятся в Мантинее и Пеллене и решил обойти их и напасть на Спарту. Город обороняло очень мало войск, но тем не менее спартанцы победили. Эпаминонд отступил к Мантинее, где 27 июня или 3 июля состоялось последнее сражение войны. Сражение закончилось вничью, на поле боя пал Эпаминонд. Эта битва стала одной из самых упорных и кровопролитных в истории Древней Греции.

После этого сражения все враждующие государства заключили мирный договор. Агесилай протестовал против участия в подписании договора представителей Мессении, не признавая её независимости вопреки мнению послов других государств, и потому не подписал мира с мессенцами. 16-летняя Беотийская война закончилась. Этот мир был только лишь формальным — он признал существующее положение дел и узаконил его временное существование.

Последствия войны

Греческий историк Ксенофонт так писал об итогах битвы при Мантинее:

«Эти события привели таким образом к последствиям прямо противоположным тем, которые ожидались всеми людьми. Здесь собралась вместе почти вся Греция и выступила с оружием в руках друг против друга; все ожидали, что если произойдет сражение, то те, которые победят, получат в свои руки власть над Грецией, а побежденные подчинятся им. Однако, по воле божества случилось так, что обе стороны, как победители, поставили трофей и ни те, ни другие не в силах были воспрепятствовать противникам сделать это; обе стороны, как победители, выдали противникам трупы, заключив для этого перемирие, и обе же стороны, как побежденные, согласились на это. Далее, обе стороны утверждали, что они победили, и тем не менее ни одна из сторон не приобрела после этой битвы ни нового города, ни лишней территории или власти по сравнению с тем, что она имела до этого боя. Это сражение внесло еще большую путаницу и замешательство в дела Греции, чем было прежде».

Примерно то же можно сказать и об итогах Беотийской войны. Фивы, истощённые чрезмерным напряжением сил, в значительной мере утратили своё влияние. Они оставались сильным полисом, но не могли уже реально осуществлять гегемонию в Греции.

На смену однополярной системе в Грецию пришёл целый ряд «центров силы», претендовавших на лидерские позиции. Уже ни одно государство не могло претендовать на гегемонию в Греции. После окончания войны сильнейшим политическим объединением в Греции становится второй Афинский морской союз. Но гегемония Афин продолжалась недолго. В 357 году до н. э. вспыхнула война Афин против своих союзников, закончившаяся в 355 году до н. э. распадом Афинского морского союза. Теперь наиболее сильные греческие государства сохранили лишь локальную гегемонию: Спарта — на Пелопоннесе, Афины — в Аттике и на прилегающих к ней островах, Фивы — в центральной Греции. Вскоре на гегемонию начали претендовать второстепенные государства в Греции (Фокидский союз, Феры в Фессалии).

Беотийская война значительно ослабила Грецию, что и обусловило последующее завоевание её Македонией.

Хронология

• 378 до н. э.
  • Зима — первое вторжение спартанцев в Беотию.
  • Набег Сфодрия на Аттику.
  • Лето — второе вторжение спартанцев в Беотию.
  • Создание второго Афинского морского союза.
• 377 до н. э.
  • Весна — третье вторжение спартанцев в Беотию. Битва при Танагре.
  • Нападение фиванцев на Феспии. Битва при Феспиях. Смерть Фебида.
  • Морской поход фиванцев в Пагасы.
• 376 до н. э.
  • Четвёртое вторжение спартанцев в Беотию.
  • Конгресс Пелопоннесского союза в Спарте.
  • Битва при Наксосе.
• 375 до н. э.
  • Экспедиция Тимофея вокруг Пелопоннеса. Заключение союза с Керкирой.
  • Восстановление Беотийского союза. Битва при Тегирах.
  • Вторжение фиванцев в Фокиду. Поход спартанцев в Фокиду.
• 374 до н. э.
  • Первый мирный договор Афин и Спарты.
• 373 до н. э.
  • Осада Керкиры.
  • Взятие Платей фиванцами.
• 371 до н. э.
  • Конгресс греческих государств в Спарте.
  • Пятое вторжение спартанцев в Беотию. Битва при Левктрах.
• 370 до н. э.
  • Создание Аркадского союза.
  • Поход Агесилая в Аркадию.
  • Первый поход фиванцев на Пелопоннес.
• 369 до н. э.
  • В Афины прибыли спартанские послы. Заключение союза между Афинами и Спартой
  • Второй поход фиванцев на Пелопоннес. Дионисий Старший помогает Коринфу в борьбе против Фив.
• 368 до н. э.
  • Второй поход Пелопида в Фессалию. Пленение Пелопида и Исмения.
  • Осень — поход фиванцев в Фессалию.
• 367 до н. э.
  • Весна — поход Эпаминонда в Фессалию. Освобождение Пелопида и Исмения.
  • Бесслёзная битва (победа спартанцев над аркадянами и аргивянами).
  • Союз Афин с Дионисием Старшим
  • Третий поход фиванцев на Пелопоннес
  • Провал мирной конференции в Фивах
• 366 до н. э.
  • Фивы отвоёвывают Ороп.
  • Мир между Коринфом и Фивами.
• 365 до н. э.
  • Война между Аркадией и Элидой
  • Тимофей захватывает Самос
  • Дионисий Младший помогает Спарте в борьбе против Фив
• 364 до н. э.
  • Фивы разрушают Орхомен
  • Битва при Киноскефалах
  • Эпаминонд отвоёвывает у афинян Византий
• 362 до н. э.
  • Четвёртый поход фиванцев на Пелопоннес. Эпаминонд у Спарты. Битва при Мантинее.
  • Конец года — Всеобщий мир в Греции

Литература

Первоисточники

• Ксенофонт, перевод Лурье С. Я. Греческая История. — Алетейя, 2000.
• Плутарх. перевод Лампсаков К.П. Сравнительные жизнеописания Агесилай
• Плутарх, перевод Маркиш С.П. Сравнительные жизнеописания Пелопид и Марцелл. — Наука, 1994.
• Diodorus Siculus. The Library of History. — Harvard University Press, 1933-1967.

• Корнелий Непот. О великих иноземных полководцах: Ификрат, Хабрий, Тимофей, Эпаминонд, Пелопид, Агесилай

Историография

на русском языке

• Белох Ю. [www.sno.pro1.ru/lib/beloh/28.htm Возрождение демократии] // Греческая история. — Т. 2.
• Вэрри Дж. Войны античности от греко-персидских войн до падения Рима. — М.: Эксмо, 2009. — ISBN 978-5-699-30727-2.
• Голицынский Н. С. [simposium.ru/node/303 Война между Спартой и Фивами. Походы Агесилая, Пелопида и Эпаминонда (378-362)] // [simposium.ru/ru/node/14 Всеобщая военная исторiя древнихъ временъ]. — СПб.: Типография А. Траншеля, 1872.
• Дугерти М. Левктры, 371 г. до н. э. // Великие сражения Древнего мира. 1285 до н. э.- 451 н. э = Battles of the Ancient World 1285 BC - AD 451: From Kadesh to Catalaunian Fields. — М.: Эксмо, 2008. — ISBN 978-5-699-25961-8.
• Егер О. Всемирная история. — М.: АСТ, Полигон. — Т. 1. Древний мир. — ISBN 978-5-17-050157-1.
• Кузищин В. И., Гвоздева Т. Б., Строгецкий В. М., Стрелков А. В. История Древней Греции. — М.: Академия, 2011. — ISBN 978-5-7695-7746-8.
• Курциус Э. История Древней Греции. — М.: Харвест, 2002. — Т. IV. — ISBN 985-13-1123-5.
• Курциус Э. История Древней Греции. — М.: Харвест, 2002. — Т. V. — ISBN 985-13-1122-7.
• Лурье С. Я. [www.sno.pro1.ru/lib/lurie/index.htm История Греции]. — СПб.: Издательство С.-Петербургского ун-та, 1993. — 680 с.
• Сергеев В. С. История Древней Греции. — СПб.: Полигон, 2002. — 704 с. — ISBN 5-89173-171-1.
• Холмс Р., Эванс М. Поле битвы. Решающие сражения в истории = Battlefield: Decisive Conflicts in History. — СПб.: Питер, 2009. — ISBN 978-5-91180-800-6.
• Шустов В. Е. Войны и сражения Древнего мира. — Ростов-на-Дону: Феникс, 2006. — 521 с. — ISBN 5-222-09075-2.
• Энглим С. и др. Войны и сражения Древнего мира. 3000 год до н. э. - 500 год до н. э = Fighting Techniques of the Ancient World 3000 BC - AD 500: Equipment, Combat Skills and Tactics. — М.: Эксмо, 2007. — ISBN 5-699-15810-3.

на английском языке

• Fine J. V. A. The Ancient Greeks: A Critical History. — Cambridge, MA: Harvard University Press, 1983. — 721 с. — ISBN 0-674-03314-0.

• Buck R. J. Boiotia and the Boiotian League, 432-371 B.C.. — The University of Alberta Press, 1994. — 187 с. — ISBN 0-88864-253-9.
• Anderson J. K. Military Theory and Practice in the Age of Xenophon. — California: University of California Press, 1970. — 425 с.
• Buckler J., Beck H. Central Greece and the Politics of Power in the Fourth Century BC; “Plutarh on Leuctra”. — Cambridge University Press, 2008. — ISBN 978-0-521-83705-7.

Ссылки

• [war1960.narod.ru/anc/beotisk.html Беотийская война] (рус.). Сайт war1960.narod.ru. Проверено 8 ноября 2011. [www.webcitation.org/655lylo15 Архивировано из первоисточника 31 января 2012].
• Соколов Б. [www.100velikih.com/view607.html Беотийская война] (рус.). 100 великих войн. Проверено 8 ноября 2011. [www.webcitation.org/655m06ODR Архивировано из первоисточника 31 января 2012].

Отрывок, характеризующий Беотийская война

– Чего ты боишься, Лиза? Я не могу понять, – сказал он.
– Вот как все мужчины эгоисты; все, все эгоисты! Сам из за своих прихотей, Бог знает зачем, бросает меня, запирает в деревню одну.
– С отцом и сестрой, не забудь, – тихо сказал князь Андрей.
– Всё равно одна, без моих друзей… И хочет, чтобы я не боялась.
Тон ее уже был ворчливый, губка поднялась, придавая лицу не радостное, а зверское, беличье выраженье. Она замолчала, как будто находя неприличным говорить при Пьере про свою беременность, тогда как в этом и состояла сущность дела.
– Всё таки я не понял, de quoi vous avez peur, [Чего ты боишься,] – медлительно проговорил князь Андрей, не спуская глаз с жены.
Княгиня покраснела и отчаянно взмахнула руками.
– Non, Andre, je dis que vous avez tellement, tellement change… [Нет, Андрей, я говорю: ты так, так переменился…]
– Твой доктор велит тебе раньше ложиться, – сказал князь Андрей. – Ты бы шла спать.
Княгиня ничего не сказала, и вдруг короткая с усиками губка задрожала; князь Андрей, встав и пожав плечами, прошел по комнате.
Пьер удивленно и наивно смотрел через очки то на него, то на княгиню и зашевелился, как будто он тоже хотел встать, но опять раздумывал.
– Что мне за дело, что тут мсье Пьер, – вдруг сказала маленькая княгиня, и хорошенькое лицо ее вдруг распустилось в слезливую гримасу. – Я тебе давно хотела сказать, Andre: за что ты ко мне так переменился? Что я тебе сделала? Ты едешь в армию, ты меня не жалеешь. За что?
– Lise! – только сказал князь Андрей; но в этом слове были и просьба, и угроза, и, главное, уверение в том, что она сама раскается в своих словах; но она торопливо продолжала:
– Ты обращаешься со мной, как с больною или с ребенком. Я всё вижу. Разве ты такой был полгода назад?
– Lise, я прошу вас перестать, – сказал князь Андрей еще выразительнее.
Пьер, всё более и более приходивший в волнение во время этого разговора, встал и подошел к княгине. Он, казалось, не мог переносить вида слез и сам готов был заплакать.
– Успокойтесь, княгиня. Вам это так кажется, потому что я вас уверяю, я сам испытал… отчего… потому что… Нет, извините, чужой тут лишний… Нет, успокойтесь… Прощайте…
Князь Андрей остановил его за руку.
– Нет, постой, Пьер. Княгиня так добра, что не захочет лишить меня удовольствия провести с тобою вечер.
– Нет, он только о себе думает, – проговорила княгиня, не удерживая сердитых слез.
– Lise, – сказал сухо князь Андрей, поднимая тон на ту степень, которая показывает, что терпение истощено.
Вдруг сердитое беличье выражение красивого личика княгини заменилось привлекательным и возбуждающим сострадание выражением страха; она исподлобья взглянула своими прекрасными глазками на мужа, и на лице ее показалось то робкое и признающееся выражение, какое бывает у собаки, быстро, но слабо помахивающей опущенным хвостом.
– Mon Dieu, mon Dieu! [Боже мой, Боже мой!] – проговорила княгиня и, подобрав одною рукой складку платья, подошла к мужу и поцеловала его в лоб.
– Bonsoir, Lise, [Доброй ночи, Лиза,] – сказал князь Андрей, вставая и учтиво, как у посторонней, целуя руку.


Друзья молчали. Ни тот, ни другой не начинал говорить. Пьер поглядывал на князя Андрея, князь Андрей потирал себе лоб своею маленькою рукой.
– Пойдем ужинать, – сказал он со вздохом, вставая и направляясь к двери.
Они вошли в изящно, заново, богато отделанную столовую. Всё, от салфеток до серебра, фаянса и хрусталя, носило на себе тот особенный отпечаток новизны, который бывает в хозяйстве молодых супругов. В середине ужина князь Андрей облокотился и, как человек, давно имеющий что нибудь на сердце и вдруг решающийся высказаться, с выражением нервного раздражения, в каком Пьер никогда еще не видал своего приятеля, начал говорить:
– Никогда, никогда не женись, мой друг; вот тебе мой совет: не женись до тех пор, пока ты не скажешь себе, что ты сделал всё, что мог, и до тех пор, пока ты не перестанешь любить ту женщину, какую ты выбрал, пока ты не увидишь ее ясно; а то ты ошибешься жестоко и непоправимо. Женись стариком, никуда негодным… А то пропадет всё, что в тебе есть хорошего и высокого. Всё истратится по мелочам. Да, да, да! Не смотри на меня с таким удивлением. Ежели ты ждешь от себя чего нибудь впереди, то на каждом шагу ты будешь чувствовать, что для тебя всё кончено, всё закрыто, кроме гостиной, где ты будешь стоять на одной доске с придворным лакеем и идиотом… Да что!…
Он энергически махнул рукой.
Пьер снял очки, отчего лицо его изменилось, еще более выказывая доброту, и удивленно глядел на друга.
– Моя жена, – продолжал князь Андрей, – прекрасная женщина. Это одна из тех редких женщин, с которою можно быть покойным за свою честь; но, Боже мой, чего бы я не дал теперь, чтобы не быть женатым! Это я тебе одному и первому говорю, потому что я люблю тебя.
Князь Андрей, говоря это, был еще менее похож, чем прежде, на того Болконского, который развалившись сидел в креслах Анны Павловны и сквозь зубы, щурясь, говорил французские фразы. Его сухое лицо всё дрожало нервическим оживлением каждого мускула; глаза, в которых прежде казался потушенным огонь жизни, теперь блестели лучистым, ярким блеском. Видно было, что чем безжизненнее казался он в обыкновенное время, тем энергичнее был он в эти минуты почти болезненного раздражения.
– Ты не понимаешь, отчего я это говорю, – продолжал он. – Ведь это целая история жизни. Ты говоришь, Бонапарте и его карьера, – сказал он, хотя Пьер и не говорил про Бонапарте. – Ты говоришь Бонапарте; но Бонапарте, когда он работал, шаг за шагом шел к цели, он был свободен, у него ничего не было, кроме его цели, – и он достиг ее. Но свяжи себя с женщиной – и как скованный колодник, теряешь всякую свободу. И всё, что есть в тебе надежд и сил, всё только тяготит и раскаянием мучает тебя. Гостиные, сплетни, балы, тщеславие, ничтожество – вот заколдованный круг, из которого я не могу выйти. Я теперь отправляюсь на войну, на величайшую войну, какая только бывала, а я ничего не знаю и никуда не гожусь. Je suis tres aimable et tres caustique, [Я очень мил и очень едок,] – продолжал князь Андрей, – и у Анны Павловны меня слушают. И это глупое общество, без которого не может жить моя жена, и эти женщины… Ежели бы ты только мог знать, что это такое toutes les femmes distinguees [все эти женщины хорошего общества] и вообще женщины! Отец мой прав. Эгоизм, тщеславие, тупоумие, ничтожество во всем – вот женщины, когда показываются все так, как они есть. Посмотришь на них в свете, кажется, что что то есть, а ничего, ничего, ничего! Да, не женись, душа моя, не женись, – кончил князь Андрей.
– Мне смешно, – сказал Пьер, – что вы себя, вы себя считаете неспособным, свою жизнь – испорченною жизнью. У вас всё, всё впереди. И вы…
Он не сказал, что вы , но уже тон его показывал, как высоко ценит он друга и как много ждет от него в будущем.
«Как он может это говорить!» думал Пьер. Пьер считал князя Андрея образцом всех совершенств именно оттого, что князь Андрей в высшей степени соединял все те качества, которых не было у Пьера и которые ближе всего можно выразить понятием – силы воли. Пьер всегда удивлялся способности князя Андрея спокойного обращения со всякого рода людьми, его необыкновенной памяти, начитанности (он всё читал, всё знал, обо всем имел понятие) и больше всего его способности работать и учиться. Ежели часто Пьера поражало в Андрее отсутствие способности мечтательного философствования (к чему особенно был склонен Пьер), то и в этом он видел не недостаток, а силу.
В самых лучших, дружеских и простых отношениях лесть или похвала необходимы, как подмазка необходима для колес, чтоб они ехали.
– Je suis un homme fini, [Я человек конченный,] – сказал князь Андрей. – Что обо мне говорить? Давай говорить о тебе, – сказал он, помолчав и улыбнувшись своим утешительным мыслям.
Улыбка эта в то же мгновение отразилась на лице Пьера.
– А обо мне что говорить? – сказал Пьер, распуская свой рот в беззаботную, веселую улыбку. – Что я такое? Je suis un batard [Я незаконный сын!] – И он вдруг багрово покраснел. Видно было, что он сделал большое усилие, чтобы сказать это. – Sans nom, sans fortune… [Без имени, без состояния…] И что ж, право… – Но он не сказал, что право . – Я cвободен пока, и мне хорошо. Я только никак не знаю, что мне начать. Я хотел серьезно посоветоваться с вами.
Князь Андрей добрыми глазами смотрел на него. Но во взгляде его, дружеском, ласковом, всё таки выражалось сознание своего превосходства.
– Ты мне дорог, особенно потому, что ты один живой человек среди всего нашего света. Тебе хорошо. Выбери, что хочешь; это всё равно. Ты везде будешь хорош, но одно: перестань ты ездить к этим Курагиным, вести эту жизнь. Так это не идет тебе: все эти кутежи, и гусарство, и всё…
– Que voulez vous, mon cher, – сказал Пьер, пожимая плечами, – les femmes, mon cher, les femmes! [Что вы хотите, дорогой мой, женщины, дорогой мой, женщины!]
– Не понимаю, – отвечал Андрей. – Les femmes comme il faut, [Порядочные женщины,] это другое дело; но les femmes Курагина, les femmes et le vin, [женщины Курагина, женщины и вино,] не понимаю!
Пьер жил y князя Василия Курагина и участвовал в разгульной жизни его сына Анатоля, того самого, которого для исправления собирались женить на сестре князя Андрея.
– Знаете что, – сказал Пьер, как будто ему пришла неожиданно счастливая мысль, – серьезно, я давно это думал. С этою жизнью я ничего не могу ни решить, ни обдумать. Голова болит, денег нет. Нынче он меня звал, я не поеду.
– Дай мне честное слово, что ты не будешь ездить?
– Честное слово!


Уже был второй час ночи, когда Пьер вышел oт своего друга. Ночь была июньская, петербургская, бессумрачная ночь. Пьер сел в извозчичью коляску с намерением ехать домой. Но чем ближе он подъезжал, тем более он чувствовал невозможность заснуть в эту ночь, походившую более на вечер или на утро. Далеко было видно по пустым улицам. Дорогой Пьер вспомнил, что у Анатоля Курагина нынче вечером должно было собраться обычное игорное общество, после которого обыкновенно шла попойка, кончавшаяся одним из любимых увеселений Пьера.
«Хорошо бы было поехать к Курагину», подумал он.
Но тотчас же он вспомнил данное князю Андрею честное слово не бывать у Курагина. Но тотчас же, как это бывает с людьми, называемыми бесхарактерными, ему так страстно захотелось еще раз испытать эту столь знакомую ему беспутную жизнь, что он решился ехать. И тотчас же ему пришла в голову мысль, что данное слово ничего не значит, потому что еще прежде, чем князю Андрею, он дал также князю Анатолю слово быть у него; наконец, он подумал, что все эти честные слова – такие условные вещи, не имеющие никакого определенного смысла, особенно ежели сообразить, что, может быть, завтра же или он умрет или случится с ним что нибудь такое необыкновенное, что не будет уже ни честного, ни бесчестного. Такого рода рассуждения, уничтожая все его решения и предположения, часто приходили к Пьеру. Он поехал к Курагину.
Подъехав к крыльцу большого дома у конно гвардейских казарм, в которых жил Анатоль, он поднялся на освещенное крыльцо, на лестницу, и вошел в отворенную дверь. В передней никого не было; валялись пустые бутылки, плащи, калоши; пахло вином, слышался дальний говор и крик.
Игра и ужин уже кончились, но гости еще не разъезжались. Пьер скинул плащ и вошел в первую комнату, где стояли остатки ужина и один лакей, думая, что его никто не видит, допивал тайком недопитые стаканы. Из третьей комнаты слышались возня, хохот, крики знакомых голосов и рев медведя.
Человек восемь молодых людей толпились озабоченно около открытого окна. Трое возились с молодым медведем, которого один таскал на цепи, пугая им другого.
– Держу за Стивенса сто! – кричал один.
– Смотри не поддерживать! – кричал другой.
– Я за Долохова! – кричал третий. – Разними, Курагин.
– Ну, бросьте Мишку, тут пари.
– Одним духом, иначе проиграно, – кричал четвертый.
– Яков, давай бутылку, Яков! – кричал сам хозяин, высокий красавец, стоявший посреди толпы в одной тонкой рубашке, раскрытой на средине груди. – Стойте, господа. Вот он Петруша, милый друг, – обратился он к Пьеру.
Другой голос невысокого человека, с ясными голубыми глазами, особенно поражавший среди этих всех пьяных голосов своим трезвым выражением, закричал от окна: «Иди сюда – разойми пари!» Это был Долохов, семеновский офицер, известный игрок и бретёр, живший вместе с Анатолем. Пьер улыбался, весело глядя вокруг себя.
– Ничего не понимаю. В чем дело?
– Стойте, он не пьян. Дай бутылку, – сказал Анатоль и, взяв со стола стакан, подошел к Пьеру.
– Прежде всего пей.
Пьер стал пить стакан за стаканом, исподлобья оглядывая пьяных гостей, которые опять столпились у окна, и прислушиваясь к их говору. Анатоль наливал ему вино и рассказывал, что Долохов держит пари с англичанином Стивенсом, моряком, бывшим тут, в том, что он, Долохов, выпьет бутылку рому, сидя на окне третьего этажа с опущенными наружу ногами.
– Ну, пей же всю! – сказал Анатоль, подавая последний стакан Пьеру, – а то не пущу!
– Нет, не хочу, – сказал Пьер, отталкивая Анатоля, и подошел к окну.
Долохов держал за руку англичанина и ясно, отчетливо выговаривал условия пари, обращаясь преимущественно к Анатолю и Пьеру.
Долохов был человек среднего роста, курчавый и с светлыми, голубыми глазами. Ему было лет двадцать пять. Он не носил усов, как и все пехотные офицеры, и рот его, самая поразительная черта его лица, был весь виден. Линии этого рта были замечательно тонко изогнуты. В средине верхняя губа энергически опускалась на крепкую нижнюю острым клином, и в углах образовывалось постоянно что то вроде двух улыбок, по одной с каждой стороны; и всё вместе, а особенно в соединении с твердым, наглым, умным взглядом, составляло впечатление такое, что нельзя было не заметить этого лица. Долохов был небогатый человек, без всяких связей. И несмотря на то, что Анатоль проживал десятки тысяч, Долохов жил с ним и успел себя поставить так, что Анатоль и все знавшие их уважали Долохова больше, чем Анатоля. Долохов играл во все игры и почти всегда выигрывал. Сколько бы он ни пил, он никогда не терял ясности головы. И Курагин, и Долохов в то время были знаменитостями в мире повес и кутил Петербурга.
Бутылка рому была принесена; раму, не пускавшую сесть на наружный откос окна, выламывали два лакея, видимо торопившиеся и робевшие от советов и криков окружавших господ.
Анатоль с своим победительным видом подошел к окну. Ему хотелось сломать что нибудь. Он оттолкнул лакеев и потянул раму, но рама не сдавалась. Он разбил стекло.
– Ну ка ты, силач, – обратился он к Пьеру.
Пьер взялся за перекладины, потянул и с треском выворотип дубовую раму.
– Всю вон, а то подумают, что я держусь, – сказал Долохов.
– Англичанин хвастает… а?… хорошо?… – говорил Анатоль.
– Хорошо, – сказал Пьер, глядя на Долохова, который, взяв в руки бутылку рома, подходил к окну, из которого виднелся свет неба и сливавшихся на нем утренней и вечерней зари.
Долохов с бутылкой рома в руке вскочил на окно. «Слушать!»
крикнул он, стоя на подоконнике и обращаясь в комнату. Все замолчали.
– Я держу пари (он говорил по французски, чтоб его понял англичанин, и говорил не слишком хорошо на этом языке). Держу пари на пятьдесят империалов, хотите на сто? – прибавил он, обращаясь к англичанину.
– Нет, пятьдесят, – сказал англичанин.
– Хорошо, на пятьдесят империалов, – что я выпью бутылку рома всю, не отнимая ото рта, выпью, сидя за окном, вот на этом месте (он нагнулся и показал покатый выступ стены за окном) и не держась ни за что… Так?…
– Очень хорошо, – сказал англичанин.
Анатоль повернулся к англичанину и, взяв его за пуговицу фрака и сверху глядя на него (англичанин был мал ростом), начал по английски повторять ему условия пари.
– Постой! – закричал Долохов, стуча бутылкой по окну, чтоб обратить на себя внимание. – Постой, Курагин; слушайте. Если кто сделает то же, то я плачу сто империалов. Понимаете?
Англичанин кивнул головой, не давая никак разуметь, намерен ли он или нет принять это новое пари. Анатоль не отпускал англичанина и, несмотря на то что тот, кивая, давал знать что он всё понял, Анатоль переводил ему слова Долохова по английски. Молодой худощавый мальчик, лейб гусар, проигравшийся в этот вечер, взлез на окно, высунулся и посмотрел вниз.
– У!… у!… у!… – проговорил он, глядя за окно на камень тротуара.
– Смирно! – закричал Долохов и сдернул с окна офицера, который, запутавшись шпорами, неловко спрыгнул в комнату.
Поставив бутылку на подоконник, чтобы было удобно достать ее, Долохов осторожно и тихо полез в окно. Спустив ноги и расперевшись обеими руками в края окна, он примерился, уселся, опустил руки, подвинулся направо, налево и достал бутылку. Анатоль принес две свечки и поставил их на подоконник, хотя было уже совсем светло. Спина Долохова в белой рубашке и курчавая голова его были освещены с обеих сторон. Все столпились у окна. Англичанин стоял впереди. Пьер улыбался и ничего не говорил. Один из присутствующих, постарше других, с испуганным и сердитым лицом, вдруг продвинулся вперед и хотел схватить Долохова за рубашку.
– Господа, это глупости; он убьется до смерти, – сказал этот более благоразумный человек.
Анатоль остановил его:
– Не трогай, ты его испугаешь, он убьется. А?… Что тогда?… А?…
Долохов обернулся, поправляясь и опять расперевшись руками.
– Ежели кто ко мне еще будет соваться, – сказал он, редко пропуская слова сквозь стиснутые и тонкие губы, – я того сейчас спущу вот сюда. Ну!…
Сказав «ну»!, он повернулся опять, отпустил руки, взял бутылку и поднес ко рту, закинул назад голову и вскинул кверху свободную руку для перевеса. Один из лакеев, начавший подбирать стекла, остановился в согнутом положении, не спуская глаз с окна и спины Долохова. Анатоль стоял прямо, разинув глаза. Англичанин, выпятив вперед губы, смотрел сбоку. Тот, который останавливал, убежал в угол комнаты и лег на диван лицом к стене. Пьер закрыл лицо, и слабая улыбка, забывшись, осталась на его лице, хоть оно теперь выражало ужас и страх. Все молчали. Пьер отнял от глаз руки: Долохов сидел всё в том же положении, только голова загнулась назад, так что курчавые волосы затылка прикасались к воротнику рубахи, и рука с бутылкой поднималась всё выше и выше, содрогаясь и делая усилие. Бутылка видимо опорожнялась и с тем вместе поднималась, загибая голову. «Что же это так долго?» подумал Пьер. Ему казалось, что прошло больше получаса. Вдруг Долохов сделал движение назад спиной, и рука его нервически задрожала; этого содрогания было достаточно, чтобы сдвинуть всё тело, сидевшее на покатом откосе. Он сдвинулся весь, и еще сильнее задрожали, делая усилие, рука и голова его. Одна рука поднялась, чтобы схватиться за подоконник, но опять опустилась. Пьер опять закрыл глаза и сказал себе, что никогда уж не откроет их. Вдруг он почувствовал, что всё вокруг зашевелилось. Он взглянул: Долохов стоял на подоконнике, лицо его было бледно и весело.
– Пуста!
Он кинул бутылку англичанину, который ловко поймал ее. Долохов спрыгнул с окна. От него сильно пахло ромом.
– Отлично! Молодцом! Вот так пари! Чорт вас возьми совсем! – кричали с разных сторон.
Англичанин, достав кошелек, отсчитывал деньги. Долохов хмурился и молчал. Пьер вскочил на окно.
Господа! Кто хочет со мною пари? Я то же сделаю, – вдруг крикнул он. – И пари не нужно, вот что. Вели дать бутылку. Я сделаю… вели дать.
– Пускай, пускай! – сказал Долохов, улыбаясь.
– Что ты? с ума сошел? Кто тебя пустит? У тебя и на лестнице голова кружится, – заговорили с разных сторон.
– Я выпью, давай бутылку рому! – закричал Пьер, решительным и пьяным жестом ударяя по столу, и полез в окно.
Его схватили за руки; но он был так силен, что далеко оттолкнул того, кто приблизился к нему.
– Нет, его так не уломаешь ни за что, – говорил Анатоль, – постойте, я его обману. Послушай, я с тобой держу пари, но завтра, а теперь мы все едем к***.
– Едем, – закричал Пьер, – едем!… И Мишку с собой берем…
И он ухватил медведя, и, обняв и подняв его, стал кружиться с ним по комнате.


Князь Василий исполнил обещание, данное на вечере у Анны Павловны княгине Друбецкой, просившей его о своем единственном сыне Борисе. О нем было доложено государю, и, не в пример другим, он был переведен в гвардию Семеновского полка прапорщиком. Но адъютантом или состоящим при Кутузове Борис так и не был назначен, несмотря на все хлопоты и происки Анны Михайловны. Вскоре после вечера Анны Павловны Анна Михайловна вернулась в Москву, прямо к своим богатым родственникам Ростовым, у которых она стояла в Москве и у которых с детства воспитывался и годами живал ее обожаемый Боренька, только что произведенный в армейские и тотчас же переведенный в гвардейские прапорщики. Гвардия уже вышла из Петербурга 10 го августа, и сын, оставшийся для обмундирования в Москве, должен был догнать ее по дороге в Радзивилов.
У Ростовых были именинницы Натальи, мать и меньшая дочь. С утра, не переставая, подъезжали и отъезжали цуги, подвозившие поздравителей к большому, всей Москве известному дому графини Ростовой на Поварской. Графиня с красивой старшею дочерью и гостями, не перестававшими сменять один другого, сидели в гостиной.
Графиня была женщина с восточным типом худого лица, лет сорока пяти, видимо изнуренная детьми, которых у ней было двенадцать человек. Медлительность ее движений и говора, происходившая от слабости сил, придавала ей значительный вид, внушавший уважение. Княгиня Анна Михайловна Друбецкая, как домашний человек, сидела тут же, помогая в деле принимания и занимания разговором гостей. Молодежь была в задних комнатах, не находя нужным участвовать в приеме визитов. Граф встречал и провожал гостей, приглашая всех к обеду.
«Очень, очень вам благодарен, ma chere или mon cher [моя дорогая или мой дорогой] (ma сherе или mon cher он говорил всем без исключения, без малейших оттенков как выше, так и ниже его стоявшим людям) за себя и за дорогих именинниц. Смотрите же, приезжайте обедать. Вы меня обидите, mon cher. Душевно прошу вас от всего семейства, ma chere». Эти слова с одинаковым выражением на полном веселом и чисто выбритом лице и с одинаково крепким пожатием руки и повторяемыми короткими поклонами говорил он всем без исключения и изменения. Проводив одного гостя, граф возвращался к тому или той, которые еще были в гостиной; придвинув кресла и с видом человека, любящего и умеющего пожить, молодецки расставив ноги и положив на колена руки, он значительно покачивался, предлагал догадки о погоде, советовался о здоровье, иногда на русском, иногда на очень дурном, но самоуверенном французском языке, и снова с видом усталого, но твердого в исполнении обязанности человека шел провожать, оправляя редкие седые волосы на лысине, и опять звал обедать. Иногда, возвращаясь из передней, он заходил через цветочную и официантскую в большую мраморную залу, где накрывали стол на восемьдесят кувертов, и, глядя на официантов, носивших серебро и фарфор, расставлявших столы и развертывавших камчатные скатерти, подзывал к себе Дмитрия Васильевича, дворянина, занимавшегося всеми его делами, и говорил: «Ну, ну, Митенька, смотри, чтоб всё было хорошо. Так, так, – говорил он, с удовольствием оглядывая огромный раздвинутый стол. – Главное – сервировка. То то…» И он уходил, самодовольно вздыхая, опять в гостиную.
– Марья Львовна Карагина с дочерью! – басом доложил огромный графинин выездной лакей, входя в двери гостиной.
Графиня подумала и понюхала из золотой табакерки с портретом мужа.
– Замучили меня эти визиты, – сказала она. – Ну, уж ее последнюю приму. Чопорна очень. Проси, – сказала она лакею грустным голосом, как будто говорила: «ну, уж добивайте!»
Высокая, полная, с гордым видом дама с круглолицей улыбающейся дочкой, шумя платьями, вошли в гостиную.
«Chere comtesse, il y a si longtemps… elle a ete alitee la pauvre enfant… au bal des Razoumowsky… et la comtesse Apraksine… j'ai ete si heureuse…» [Дорогая графиня, как давно… она должна была пролежать в постеле, бедное дитя… на балу у Разумовских… и графиня Апраксина… была так счастлива…] послышались оживленные женские голоса, перебивая один другой и сливаясь с шумом платьев и передвиганием стульев. Начался тот разговор, который затевают ровно настолько, чтобы при первой паузе встать, зашуметь платьями, проговорить: «Je suis bien charmee; la sante de maman… et la comtesse Apraksine» [Я в восхищении; здоровье мамы… и графиня Апраксина] и, опять зашумев платьями, пройти в переднюю, надеть шубу или плащ и уехать. Разговор зашел о главной городской новости того времени – о болезни известного богача и красавца Екатерининского времени старого графа Безухого и о его незаконном сыне Пьере, который так неприлично вел себя на вечере у Анны Павловны Шерер.
– Я очень жалею бедного графа, – проговорила гостья, – здоровье его и так плохо, а теперь это огорченье от сына, это его убьет!
– Что такое? – спросила графиня, как будто не зная, о чем говорит гостья, хотя она раз пятнадцать уже слышала причину огорчения графа Безухого.
– Вот нынешнее воспитание! Еще за границей, – проговорила гостья, – этот молодой человек предоставлен был самому себе, и теперь в Петербурге, говорят, он такие ужасы наделал, что его с полицией выслали оттуда.
– Скажите! – сказала графиня.
– Он дурно выбирал свои знакомства, – вмешалась княгиня Анна Михайловна. – Сын князя Василия, он и один Долохов, они, говорят, Бог знает что делали. И оба пострадали. Долохов разжалован в солдаты, а сын Безухого выслан в Москву. Анатоля Курагина – того отец как то замял. Но выслали таки из Петербурга.
– Да что, бишь, они сделали? – спросила графиня.
– Это совершенные разбойники, особенно Долохов, – говорила гостья. – Он сын Марьи Ивановны Долоховой, такой почтенной дамы, и что же? Можете себе представить: они втроем достали где то медведя, посадили с собой в карету и повезли к актрисам. Прибежала полиция их унимать. Они поймали квартального и привязали его спина со спиной к медведю и пустили медведя в Мойку; медведь плавает, а квартальный на нем.
– Хороша, ma chere, фигура квартального, – закричал граф, помирая со смеху.
– Ах, ужас какой! Чему тут смеяться, граф?
Но дамы невольно смеялись и сами.
– Насилу спасли этого несчастного, – продолжала гостья. – И это сын графа Кирилла Владимировича Безухова так умно забавляется! – прибавила она. – А говорили, что так хорошо воспитан и умен. Вот всё воспитание заграничное куда довело. Надеюсь, что здесь его никто не примет, несмотря на его богатство. Мне хотели его представить. Я решительно отказалась: у меня дочери.
– Отчего вы говорите, что этот молодой человек так богат? – спросила графиня, нагибаясь от девиц, которые тотчас же сделали вид, что не слушают. – Ведь у него только незаконные дети. Кажется… и Пьер незаконный.
Гостья махнула рукой.
– У него их двадцать незаконных, я думаю.
Княгиня Анна Михайловна вмешалась в разговор, видимо, желая выказать свои связи и свое знание всех светских обстоятельств.
– Вот в чем дело, – сказала она значительно и тоже полушопотом. – Репутация графа Кирилла Владимировича известна… Детям своим он и счет потерял, но этот Пьер любимый был.
– Как старик был хорош, – сказала графиня, – еще прошлого года! Красивее мужчины я не видывала.
– Теперь очень переменился, – сказала Анна Михайловна. – Так я хотела сказать, – продолжала она, – по жене прямой наследник всего именья князь Василий, но Пьера отец очень любил, занимался его воспитанием и писал государю… так что никто не знает, ежели он умрет (он так плох, что этого ждут каждую минуту, и Lorrain приехал из Петербурга), кому достанется это огромное состояние, Пьеру или князю Василию. Сорок тысяч душ и миллионы. Я это очень хорошо знаю, потому что мне сам князь Василий это говорил. Да и Кирилл Владимирович мне приходится троюродным дядей по матери. Он и крестил Борю, – прибавила она, как будто не приписывая этому обстоятельству никакого значения.
– Князь Василий приехал в Москву вчера. Он едет на ревизию, мне говорили, – сказала гостья.
– Да, но, entre nous, [между нами,] – сказала княгиня, – это предлог, он приехал собственно к графу Кирилле Владимировичу, узнав, что он так плох.
– Однако, ma chere, это славная штука, – сказал граф и, заметив, что старшая гостья его не слушала, обратился уже к барышням. – Хороша фигура была у квартального, я воображаю.
И он, представив, как махал руками квартальный, опять захохотал звучным и басистым смехом, колебавшим всё его полное тело, как смеются люди, всегда хорошо евшие и особенно пившие. – Так, пожалуйста же, обедать к нам, – сказал он.


Наступило молчание. Графиня глядела на гостью, приятно улыбаясь, впрочем, не скрывая того, что не огорчится теперь нисколько, если гостья поднимется и уедет. Дочь гостьи уже оправляла платье, вопросительно глядя на мать, как вдруг из соседней комнаты послышался бег к двери нескольких мужских и женских ног, грохот зацепленного и поваленного стула, и в комнату вбежала тринадцатилетняя девочка, запахнув что то короткою кисейною юбкою, и остановилась по средине комнаты. Очевидно было, она нечаянно, с нерассчитанного бега, заскочила так далеко. В дверях в ту же минуту показались студент с малиновым воротником, гвардейский офицер, пятнадцатилетняя девочка и толстый румяный мальчик в детской курточке.
Граф вскочил и, раскачиваясь, широко расставил руки вокруг бежавшей девочки.
– А, вот она! – смеясь закричал он. – Именинница! Ma chere, именинница!
– Ma chere, il y a un temps pour tout, [Милая, на все есть время,] – сказала графиня, притворяясь строгою. – Ты ее все балуешь, Elie, – прибавила она мужу.
– Bonjour, ma chere, je vous felicite, [Здравствуйте, моя милая, поздравляю вас,] – сказала гостья. – Quelle delicuse enfant! [Какое прелестное дитя!] – прибавила она, обращаясь к матери.
Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка, с своими детскими открытыми плечиками, которые, сжимаясь, двигались в своем корсаже от быстрого бега, с своими сбившимися назад черными кудрями, тоненькими оголенными руками и маленькими ножками в кружевных панталончиках и открытых башмачках, была в том милом возрасте, когда девочка уже не ребенок, а ребенок еще не девушка. Вывернувшись от отца, она подбежала к матери и, не обращая никакого внимания на ее строгое замечание, спрятала свое раскрасневшееся лицо в кружевах материной мантильи и засмеялась. Она смеялась чему то, толкуя отрывисто про куклу, которую вынула из под юбочки.
– Видите?… Кукла… Мими… Видите.
И Наташа не могла больше говорить (ей всё смешно казалось). Она упала на мать и расхохоталась так громко и звонко, что все, даже чопорная гостья, против воли засмеялись.
– Ну, поди, поди с своим уродом! – сказала мать, притворно сердито отталкивая дочь. – Это моя меньшая, – обратилась она к гостье.
Наташа, оторвав на минуту лицо от кружевной косынки матери, взглянула на нее снизу сквозь слезы смеха и опять спрятала лицо.
Гостья, принужденная любоваться семейною сценой, сочла нужным принять в ней какое нибудь участие.
– Скажите, моя милая, – сказала она, обращаясь к Наташе, – как же вам приходится эта Мими? Дочь, верно?
Наташе не понравился тон снисхождения до детского разговора, с которым гостья обратилась к ней. Она ничего не ответила и серьезно посмотрела на гостью.
Между тем всё это молодое поколение: Борис – офицер, сын княгини Анны Михайловны, Николай – студент, старший сын графа, Соня – пятнадцатилетняя племянница графа, и маленький Петруша – меньшой сын, все разместились в гостиной и, видимо, старались удержать в границах приличия оживление и веселость, которыми еще дышала каждая их черта. Видно было, что там, в задних комнатах, откуда они все так стремительно прибежали, у них были разговоры веселее, чем здесь о городских сплетнях, погоде и comtesse Apraksine. [о графине Апраксиной.] Изредка они взглядывали друг на друга и едва удерживались от смеха.
Два молодые человека, студент и офицер, друзья с детства, были одних лет и оба красивы, но не похожи друг на друга. Борис был высокий белокурый юноша с правильными тонкими чертами спокойного и красивого лица; Николай был невысокий курчавый молодой человек с открытым выражением лица. На верхней губе его уже показывались черные волосики, и во всем лице выражались стремительность и восторженность.
Николай покраснел, как только вошел в гостиную. Видно было, что он искал и не находил, что сказать; Борис, напротив, тотчас же нашелся и рассказал спокойно, шутливо, как эту Мими куклу он знал еще молодою девицей с неиспорченным еще носом, как она в пять лет на его памяти состарелась и как у ней по всему черепу треснула голова. Сказав это, он взглянул на Наташу. Наташа отвернулась от него, взглянула на младшего брата, который, зажмурившись, трясся от беззвучного смеха, и, не в силах более удерживаться, прыгнула и побежала из комнаты так скоро, как только могли нести ее быстрые ножки. Борис не рассмеялся.
– Вы, кажется, тоже хотели ехать, maman? Карета нужна? – .сказал он, с улыбкой обращаясь к матери.
– Да, поди, поди, вели приготовить, – сказала она, уливаясь.
Борис вышел тихо в двери и пошел за Наташей, толстый мальчик сердито побежал за ними, как будто досадуя на расстройство, происшедшее в его занятиях.


Из молодежи, не считая старшей дочери графини (которая была четырьмя годами старше сестры и держала себя уже, как большая) и гостьи барышни, в гостиной остались Николай и Соня племянница. Соня была тоненькая, миниатюрненькая брюнетка с мягким, отененным длинными ресницами взглядом, густой черною косой, два раза обвившею ее голову, и желтоватым оттенком кожи на лице и в особенности на обнаженных худощавых, но грациозных мускулистых руках и шее. Плавностью движений, мягкостью и гибкостью маленьких членов и несколько хитрою и сдержанною манерой она напоминала красивого, но еще не сформировавшегося котенка, который будет прелестною кошечкой. Она, видимо, считала приличным выказывать улыбкой участие к общему разговору; но против воли ее глаза из под длинных густых ресниц смотрели на уезжавшего в армию cousin [двоюродного брата] с таким девическим страстным обожанием, что улыбка ее не могла ни на мгновение обмануть никого, и видно было, что кошечка присела только для того, чтоб еще энергичнее прыгнуть и заиграть с своим соusin, как скоро только они так же, как Борис с Наташей, выберутся из этой гостиной.
– Да, ma chere, – сказал старый граф, обращаясь к гостье и указывая на своего Николая. – Вот его друг Борис произведен в офицеры, и он из дружбы не хочет отставать от него; бросает и университет и меня старика: идет в военную службу, ma chere. А уж ему место в архиве было готово, и всё. Вот дружба то? – сказал граф вопросительно.
– Да ведь война, говорят, объявлена, – сказала гостья.
– Давно говорят, – сказал граф. – Опять поговорят, поговорят, да так и оставят. Ma chere, вот дружба то! – повторил он. – Он идет в гусары.
Гостья, не зная, что сказать, покачала головой.
– Совсем не из дружбы, – отвечал Николай, вспыхнув и отговариваясь как будто от постыдного на него наклепа. – Совсем не дружба, а просто чувствую призвание к военной службе.
Он оглянулся на кузину и на гостью барышню: обе смотрели на него с улыбкой одобрения.
– Нынче обедает у нас Шуберт, полковник Павлоградского гусарского полка. Он был в отпуску здесь и берет его с собой. Что делать? – сказал граф, пожимая плечами и говоря шуточно о деле, которое, видимо, стоило ему много горя.
– Я уж вам говорил, папенька, – сказал сын, – что ежели вам не хочется меня отпустить, я останусь. Но я знаю, что я никуда не гожусь, кроме как в военную службу; я не дипломат, не чиновник, не умею скрывать того, что чувствую, – говорил он, всё поглядывая с кокетством красивой молодости на Соню и гостью барышню.
Кошечка, впиваясь в него глазами, казалась каждую секунду готовою заиграть и выказать всю свою кошачью натуру.
– Ну, ну, хорошо! – сказал старый граф, – всё горячится. Всё Бонапарте всем голову вскружил; все думают, как это он из поручиков попал в императоры. Что ж, дай Бог, – прибавил он, не замечая насмешливой улыбки гостьи.
Большие заговорили о Бонапарте. Жюли, дочь Карагиной, обратилась к молодому Ростову:
– Как жаль, что вас не было в четверг у Архаровых. Мне скучно было без вас, – сказала она, нежно улыбаясь ему.
Польщенный молодой человек с кокетливой улыбкой молодости ближе пересел к ней и вступил с улыбающейся Жюли в отдельный разговор, совсем не замечая того, что эта его невольная улыбка ножом ревности резала сердце красневшей и притворно улыбавшейся Сони. – В середине разговора он оглянулся на нее. Соня страстно озлобленно взглянула на него и, едва удерживая на глазах слезы, а на губах притворную улыбку, встала и вышла из комнаты. Всё оживление Николая исчезло. Он выждал первый перерыв разговора и с расстроенным лицом вышел из комнаты отыскивать Соню.
– Как секреты то этой всей молодежи шиты белыми нитками! – сказала Анна Михайловна, указывая на выходящего Николая. – Cousinage dangereux voisinage, [Бедовое дело – двоюродные братцы и сестрицы,] – прибавила она.
– Да, – сказала графиня, после того как луч солнца, проникнувший в гостиную вместе с этим молодым поколением, исчез, и как будто отвечая на вопрос, которого никто ей не делал, но который постоянно занимал ее. – Сколько страданий, сколько беспокойств перенесено за то, чтобы теперь на них радоваться! А и теперь, право, больше страха, чем радости. Всё боишься, всё боишься! Именно тот возраст, в котором так много опасностей и для девочек и для мальчиков.
– Всё от воспитания зависит, – сказала гостья.
– Да, ваша правда, – продолжала графиня. – До сих пор я была, слава Богу, другом своих детей и пользуюсь полным их доверием, – говорила графиня, повторяя заблуждение многих родителей, полагающих, что у детей их нет тайн от них. – Я знаю, что я всегда буду первою confidente [поверенной] моих дочерей, и что Николенька, по своему пылкому характеру, ежели будет шалить (мальчику нельзя без этого), то всё не так, как эти петербургские господа.
– Да, славные, славные ребята, – подтвердил граф, всегда разрешавший запутанные для него вопросы тем, что всё находил славным. – Вот подите, захотел в гусары! Да вот что вы хотите, ma chere!
– Какое милое существо ваша меньшая, – сказала гостья. – Порох!
– Да, порох, – сказал граф. – В меня пошла! И какой голос: хоть и моя дочь, а я правду скажу, певица будет, Саломони другая. Мы взяли итальянца ее учить.
– Не рано ли? Говорят, вредно для голоса учиться в эту пору.
– О, нет, какой рано! – сказал граф. – Как же наши матери выходили в двенадцать тринадцать лет замуж?
– Уж она и теперь влюблена в Бориса! Какова? – сказала графиня, тихо улыбаясь, глядя на мать Бориса, и, видимо отвечая на мысль, всегда ее занимавшую, продолжала. – Ну, вот видите, держи я ее строго, запрещай я ей… Бог знает, что бы они делали потихоньку (графиня разумела: они целовались бы), а теперь я знаю каждое ее слово. Она сама вечером прибежит и всё мне расскажет. Может быть, я балую ее; но, право, это, кажется, лучше. Я старшую держала строго.
– Да, меня совсем иначе воспитывали, – сказала старшая, красивая графиня Вера, улыбаясь.
Но улыбка не украсила лица Веры, как это обыкновенно бывает; напротив, лицо ее стало неестественно и оттого неприятно.
Старшая, Вера, была хороша, была неглупа, училась прекрасно, была хорошо воспитана, голос у нее был приятный, то, что она сказала, было справедливо и уместно; но, странное дело, все, и гостья и графиня, оглянулись на нее, как будто удивились, зачем она это сказала, и почувствовали неловкость.
– Всегда с старшими детьми мудрят, хотят сделать что нибудь необыкновенное, – сказала гостья.
– Что греха таить, ma chere! Графинюшка мудрила с Верой, – сказал граф. – Ну, да что ж! всё таки славная вышла, – прибавил он, одобрительно подмигивая Вере.
Гостьи встали и уехали, обещаясь приехать к обеду.
– Что за манера! Уж сидели, сидели! – сказала графиня, проводя гостей.


Когда Наташа вышла из гостиной и побежала, она добежала только до цветочной. В этой комнате она остановилась, прислушиваясь к говору в гостиной и ожидая выхода Бориса. Она уже начинала приходить в нетерпение и, топнув ножкой, сбиралась было заплакать оттого, что он не сейчас шел, когда заслышались не тихие, не быстрые, приличные шаги молодого человека.
Наташа быстро бросилась между кадок цветов и спряталась.
Борис остановился посереди комнаты, оглянулся, смахнул рукой соринки с рукава мундира и подошел к зеркалу, рассматривая свое красивое лицо. Наташа, притихнув, выглядывала из своей засады, ожидая, что он будет делать. Он постоял несколько времени перед зеркалом, улыбнулся и пошел к выходной двери. Наташа хотела его окликнуть, но потом раздумала. «Пускай ищет», сказала она себе. Только что Борис вышел, как из другой двери вышла раскрасневшаяся Соня, сквозь слезы что то злобно шепчущая. Наташа удержалась от своего первого движения выбежать к ней и осталась в своей засаде, как под шапкой невидимкой, высматривая, что делалось на свете. Она испытывала особое новое наслаждение. Соня шептала что то и оглядывалась на дверь гостиной. Из двери вышел Николай.
– Соня! Что с тобой? Можно ли это? – сказал Николай, подбегая к ней.
– Ничего, ничего, оставьте меня! – Соня зарыдала.
– Нет, я знаю что.
– Ну знаете, и прекрасно, и подите к ней.
– Соооня! Одно слово! Можно ли так мучить меня и себя из за фантазии? – говорил Николай, взяв ее за руку.
Соня не вырывала у него руки и перестала плакать.
Наташа, не шевелясь и не дыша, блестящими главами смотрела из своей засады. «Что теперь будет»? думала она.
– Соня! Мне весь мир не нужен! Ты одна для меня всё, – говорил Николай. – Я докажу тебе.
– Я не люблю, когда ты так говоришь.
– Ну не буду, ну прости, Соня! – Он притянул ее к себе и поцеловал.
«Ах, как хорошо!» подумала Наташа, и когда Соня с Николаем вышли из комнаты, она пошла за ними и вызвала к себе Бориса.
– Борис, подите сюда, – сказала она с значительным и хитрым видом. – Мне нужно сказать вам одну вещь. Сюда, сюда, – сказала она и привела его в цветочную на то место между кадок, где она была спрятана. Борис, улыбаясь, шел за нею.
– Какая же это одна вещь ? – спросил он.
Она смутилась, оглянулась вокруг себя и, увидев брошенную на кадке свою куклу, взяла ее в руки.
– Поцелуйте куклу, – сказала она.
Борис внимательным, ласковым взглядом смотрел в ее оживленное лицо и ничего не отвечал.
– Не хотите? Ну, так подите сюда, – сказала она и глубже ушла в цветы и бросила куклу. – Ближе, ближе! – шептала она. Она поймала руками офицера за обшлага, и в покрасневшем лице ее видны были торжественность и страх.
– А меня хотите поцеловать? – прошептала она чуть слышно, исподлобья глядя на него, улыбаясь и чуть не плача от волненья.
Борис покраснел.
– Какая вы смешная! – проговорил он, нагибаясь к ней, еще более краснея, но ничего не предпринимая и выжидая.
Она вдруг вскочила на кадку, так что стала выше его, обняла его обеими руками, так что тонкие голые ручки согнулись выше его шеи и, откинув движением головы волосы назад, поцеловала его в самые губы.
Она проскользнула между горшками на другую сторону цветов и, опустив голову, остановилась.
– Наташа, – сказал он, – вы знаете, что я люблю вас, но…
– Вы влюблены в меня? – перебила его Наташа.
– Да, влюблен, но, пожалуйста, не будем делать того, что сейчас… Еще четыре года… Тогда я буду просить вашей руки.
Наташа подумала.
– Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать… – сказала она, считая по тоненьким пальчикам. – Хорошо! Так кончено?
И улыбка радости и успокоения осветила ее оживленное лицо.
– Кончено! – сказал Борис.
– Навсегда? – сказала девочка. – До самой смерти?
И, взяв его под руку, она с счастливым лицом тихо пошла с ним рядом в диванную.


Графиня так устала от визитов, что не велела принимать больше никого, и швейцару приказано было только звать непременно кушать всех, кто будет еще приезжать с поздравлениями. Графине хотелось с глазу на глаз поговорить с другом своего детства, княгиней Анной Михайловной, которую она не видала хорошенько с ее приезда из Петербурга. Анна Михайловна, с своим исплаканным и приятным лицом, подвинулась ближе к креслу графини.
– С тобой я буду совершенно откровенна, – сказала Анна Михайловна. – Уж мало нас осталось, старых друзей! От этого я так и дорожу твоею дружбой.
Анна Михайловна посмотрела на Веру и остановилась. Графиня пожала руку своему другу.
– Вера, – сказала графиня, обращаясь к старшей дочери, очевидно, нелюбимой. – Как у вас ни на что понятия нет? Разве ты не чувствуешь, что ты здесь лишняя? Поди к сестрам, или…
Красивая Вера презрительно улыбнулась, видимо не чувствуя ни малейшего оскорбления.
– Ежели бы вы мне сказали давно, маменька, я бы тотчас ушла, – сказала она, и пошла в свою комнату.
Но, проходя мимо диванной, она заметила, что в ней у двух окошек симметрично сидели две пары. Она остановилась и презрительно улыбнулась. Соня сидела близко подле Николая, который переписывал ей стихи, в первый раз сочиненные им. Борис с Наташей сидели у другого окна и замолчали, когда вошла Вера. Соня и Наташа с виноватыми и счастливыми лицами взглянули на Веру.
Весело и трогательно было смотреть на этих влюбленных девочек, но вид их, очевидно, не возбуждал в Вере приятного чувства.
– Сколько раз я вас просила, – сказала она, – не брать моих вещей, у вас есть своя комната.
Она взяла от Николая чернильницу.
– Сейчас, сейчас, – сказал он, мокая перо.
– Вы всё умеете делать не во время, – сказала Вера. – То прибежали в гостиную, так что всем совестно сделалось за вас.
Несмотря на то, или именно потому, что сказанное ею было совершенно справедливо, никто ей не отвечал, и все четверо только переглядывались между собой. Она медлила в комнате с чернильницей в руке.
– И какие могут быть в ваши года секреты между Наташей и Борисом и между вами, – всё одни глупости!
– Ну, что тебе за дело, Вера? – тихеньким голоском, заступнически проговорила Наташа.
Она, видимо, была ко всем еще более, чем всегда, в этот день добра и ласкова.
– Очень глупо, – сказала Вера, – мне совестно за вас. Что за секреты?…
– У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом не трогаем, – сказала Наташа разгорячаясь.
– Я думаю, не трогаете, – сказала Вера, – потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот я маменьке скажу, как ты с Борисом обходишься.
– Наталья Ильинишна очень хорошо со мной обходится, – сказал Борис. – Я не могу жаловаться, – сказал он.
– Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову); даже скучно, – сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. – За что она ко мне пристает? Ты этого никогда не поймешь, – сказала она, обращаясь к Вере, – потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет, ты только madame de Genlis [мадам Жанлис] (это прозвище, считавшееся очень обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие – делать неприятности другим. Ты кокетничай с Бергом, сколько хочешь, – проговорила она скоро.
– Да уж я верно не стану перед гостями бегать за молодым человеком…
– Ну, добилась своего, – вмешался Николай, – наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую.
Все четверо, как спугнутая стая птиц, поднялись и пошли из комнаты.
– Мне наговорили неприятностей, а я никому ничего, – сказала Вера.
– Madame de Genlis! Madame de Genlis! – проговорили смеющиеся голоса из за двери.
Красивая Вера, производившая на всех такое раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, что ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на свое красивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее.

В гостиной продолжался разговор.
– Ah! chere, – говорила графиня, – и в моей жизни tout n'est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons, [не всё розы. – при нашем образе жизни,] нашего состояния нам не надолго! И всё это клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и Бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это всё устроила? Я часто на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.
– Ах, душа моя! – отвечала княгиня Анна Михайловна. – Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, – продолжала она с некоторою гордостью. – Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видеть кого нибудь из этих тузов, я пишу записку: «princesse une telle [княгиня такая то] желает видеть такого то» и еду сама на извозчике хоть два, хоть три раза, хоть четыре, до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне всё равно, что бы обо мне ни думали.
– Ну, как же, кого ты просила о Бореньке? – спросила графиня. – Ведь вот твой уже офицер гвардии, а Николушка идет юнкером. Некому похлопотать. Ты кого просила?
– Князя Василия. Он был очень мил. Сейчас на всё согласился, доложил государю, – говорила княгиня Анна Михайловна с восторгом, совершенно забыв всё унижение, через которое она прошла для достижения своей цели.
– Что он постарел, князь Василий? – спросила графиня. – Я его не видала с наших театров у Румянцевых. И думаю, забыл про меня. Il me faisait la cour, [Он за мной волочился,] – вспомнила графиня с улыбкой.
– Всё такой же, – отвечала Анна Михайловна, – любезен, рассыпается. Les grandeurs ne lui ont pas touriene la tete du tout. [Высокое положение не вскружило ему головы нисколько.] «Я жалею, что слишком мало могу вам сделать, милая княгиня, – он мне говорит, – приказывайте». Нет, он славный человек и родной прекрасный. Но ты знаешь, Nathalieie, мою любовь к сыну. Я не знаю, чего я не сделала бы для его счастья. А обстоятельства мои до того дурны, – продолжала Анна Михайловна с грустью и понижая голос, – до того дурны, что я теперь в самом ужасном положении. Мой несчастный процесс съедает всё, что я имею, и не подвигается. У меня нет, можешь себе представить, a la lettre [буквально] нет гривенника денег, и я не знаю, на что обмундировать Бориса. – Она вынула платок и заплакала. – Мне нужно пятьсот рублей, а у меня одна двадцатипятирублевая бумажка. Я в таком положении… Одна моя надежда теперь на графа Кирилла Владимировича Безухова. Ежели он не захочет поддержать своего крестника, – ведь он крестил Борю, – и назначить ему что нибудь на содержание, то все мои хлопоты пропадут: мне не на что будет обмундировать его.
Графиня прослезилась и молча соображала что то.
– Часто думаю, может, это и грех, – сказала княгиня, – а часто думаю: вот граф Кирилл Владимирович Безухой живет один… это огромное состояние… и для чего живет? Ему жизнь в тягость, а Боре только начинать жить.
– Он, верно, оставит что нибудь Борису, – сказала графиня.
– Бог знает, chere amie! [милый друг!] Эти богачи и вельможи такие эгоисты. Но я всё таки поеду сейчас к нему с Борисом и прямо скажу, в чем дело. Пускай обо мне думают, что хотят, мне, право, всё равно, когда судьба сына зависит от этого. – Княгиня поднялась. – Теперь два часа, а в четыре часа вы обедаете. Я успею съездить.
И с приемами петербургской деловой барыни, умеющей пользоваться временем, Анна Михайловна послала за сыном и вместе с ним вышла в переднюю.
– Прощай, душа моя, – сказала она графине, которая провожала ее до двери, – пожелай мне успеха, – прибавила она шопотом от сына.
– Вы к графу Кириллу Владимировичу, ma chere? – сказал граф из столовой, выходя тоже в переднюю. – Коли ему лучше, зовите Пьера ко мне обедать. Ведь он у меня бывал, с детьми танцовал. Зовите непременно, ma chere. Ну, посмотрим, как то отличится нынче Тарас. Говорит, что у графа Орлова такого обеда не бывало, какой у нас будет.


– Mon cher Boris, [Дорогой Борис,] – сказала княгиня Анна Михайловна сыну, когда карета графини Ростовой, в которой они сидели, проехала по устланной соломой улице и въехала на широкий двор графа Кирилла Владимировича Безухого. – Mon cher Boris, – сказала мать, выпрастывая руку из под старого салопа и робким и ласковым движением кладя ее на руку сына, – будь ласков, будь внимателен. Граф Кирилл Владимирович всё таки тебе крестный отец, и от него зависит твоя будущая судьба. Помни это, mon cher, будь мил, как ты умеешь быть…
– Ежели бы я знал, что из этого выйдет что нибудь, кроме унижения… – отвечал сын холодно. – Но я обещал вам и делаю это для вас.
Несмотря на то, что чья то карета стояла у подъезда, швейцар, оглядев мать с сыном (которые, не приказывая докладывать о себе, прямо вошли в стеклянные сени между двумя рядами статуй в нишах), значительно посмотрев на старенький салоп, спросил, кого им угодно, княжен или графа, и, узнав, что графа, сказал, что их сиятельству нынче хуже и их сиятельство никого не принимают.
– Мы можем уехать, – сказал сын по французски.
– Mon ami! [Друг мой!] – сказала мать умоляющим голосом, опять дотрогиваясь до руки сына, как будто это прикосновение могло успокоивать или возбуждать его.
Борис замолчал и, не снимая шинели, вопросительно смотрел на мать.
– Голубчик, – нежным голоском сказала Анна Михайловна, обращаясь к швейцару, – я знаю, что граф Кирилл Владимирович очень болен… я затем и приехала… я родственница… Я не буду беспокоить, голубчик… А мне бы только надо увидать князя Василия Сергеевича: ведь он здесь стоит. Доложи, пожалуйста.
Швейцар угрюмо дернул снурок наверх и отвернулся.
– Княгиня Друбецкая к князю Василию Сергеевичу, – крикнул он сбежавшему сверху и из под выступа лестницы выглядывавшему официанту в чулках, башмаках и фраке.
Мать расправила складки своего крашеного шелкового платья, посмотрелась в цельное венецианское зеркало в стене и бодро в своих стоптанных башмаках пошла вверх по ковру лестницы.
– Mon cher, voue m'avez promis, [Мой друг, ты мне обещал,] – обратилась она опять к Сыну, прикосновением руки возбуждая его.
Сын, опустив глаза, спокойно шел за нею.
Они вошли в залу, из которой одна дверь вела в покои, отведенные князю Василью.
В то время как мать с сыном, выйдя на середину комнаты, намеревались спросить дорогу у вскочившего при их входе старого официанта, у одной из дверей повернулась бронзовая ручка и князь Василий в бархатной шубке, с одною звездой, по домашнему, вышел, провожая красивого черноволосого мужчину. Мужчина этот был знаменитый петербургский доктор Lorrain.
– C'est donc positif? [Итак, это верно?] – говорил князь.
– Mon prince, «errare humanum est», mais… [Князь, человеку ошибаться свойственно.] – отвечал доктор, грассируя и произнося латинские слова французским выговором.
– C'est bien, c'est bien… [Хорошо, хорошо…]
Заметив Анну Михайловну с сыном, князь Василий поклоном отпустил доктора и молча, но с вопросительным видом, подошел к ним. Сын заметил, как вдруг глубокая горесть выразилась в глазах его матери, и слегка улыбнулся.
– Да, в каких грустных обстоятельствах пришлось нам видеться, князь… Ну, что наш дорогой больной? – сказала она, как будто не замечая холодного, оскорбительного, устремленного на нее взгляда.
Князь Василий вопросительно, до недоумения, посмотрел на нее, потом на Бориса. Борис учтиво поклонился. Князь Василий, не отвечая на поклон, отвернулся к Анне Михайловне и на ее вопрос отвечал движением головы и губ, которое означало самую плохую надежду для больного.
– Неужели? – воскликнула Анна Михайловна. – Ах, это ужасно! Страшно подумать… Это мой сын, – прибавила она, указывая на Бориса. – Он сам хотел благодарить вас.
Борис еще раз учтиво поклонился.
– Верьте, князь, что сердце матери никогда не забудет того, что вы сделали для нас.
– Я рад, что мог сделать вам приятное, любезная моя Анна Михайловна, – сказал князь Василий, оправляя жабо и в жесте и голосе проявляя здесь, в Москве, перед покровительствуемою Анною Михайловной еще гораздо большую важность, чем в Петербурге, на вечере у Annette Шерер.
– Старайтесь служить хорошо и быть достойным, – прибавил он, строго обращаясь к Борису. – Я рад… Вы здесь в отпуску? – продиктовал он своим бесстрастным тоном.
– Жду приказа, ваше сиятельство, чтоб отправиться по новому назначению, – отвечал Борис, не выказывая ни досады за резкий тон князя, ни желания вступить в разговор, но так спокойно и почтительно, что князь пристально поглядел на него.
– Вы живете с матушкой?
– Я живу у графини Ростовой, – сказал Борис, опять прибавив: – ваше сиятельство.
– Это тот Илья Ростов, который женился на Nathalie Шиншиной, – сказала Анна Михайловна.
– Знаю, знаю, – сказал князь Василий своим монотонным голосом. – Je n'ai jamais pu concevoir, comment Nathalieie s'est decidee a epouser cet ours mal – leche l Un personnage completement stupide et ridicule.Et joueur a ce qu'on dit. [Я никогда не мог понять, как Натали решилась выйти замуж за этого грязного медведя. Совершенно глупая и смешная особа. К тому же игрок, говорят.]
– Mais tres brave homme, mon prince, [Но добрый человек, князь,] – заметила Анна Михайловна, трогательно улыбаясь, как будто и она знала, что граф Ростов заслуживал такого мнения, но просила пожалеть бедного старика. – Что говорят доктора? – спросила княгиня, помолчав немного и опять выражая большую печаль на своем исплаканном лице.
– Мало надежды, – сказал князь.
– А мне так хотелось еще раз поблагодарить дядю за все его благодеяния и мне и Боре. C'est son filleuil, [Это его крестник,] – прибавила она таким тоном, как будто это известие должно было крайне обрадовать князя Василия.
Князь Василий задумался и поморщился. Анна Михайловна поняла, что он боялся найти в ней соперницу по завещанию графа Безухого. Она поспешила успокоить его.
– Ежели бы не моя истинная любовь и преданность дяде, – сказала она, с особенною уверенностию и небрежностию выговаривая это слово: – я знаю его характер, благородный, прямой, но ведь одни княжны при нем…Они еще молоды… – Она наклонила голову и прибавила шопотом: – исполнил ли он последний долг, князь? Как драгоценны эти последние минуты! Ведь хуже быть не может; его необходимо приготовить ежели он так плох. Мы, женщины, князь, – она нежно улыбнулась, – всегда знаем, как говорить эти вещи. Необходимо видеть его. Как бы тяжело это ни было для меня, но я привыкла уже страдать.
Князь, видимо, понял, и понял, как и на вечере у Annette Шерер, что от Анны Михайловны трудно отделаться.
– Не было бы тяжело ему это свидание, chere Анна Михайловна, – сказал он. – Подождем до вечера, доктора обещали кризис.
– Но нельзя ждать, князь, в эти минуты. Pensez, il у va du salut de son ame… Ah! c'est terrible, les devoirs d'un chretien… [Подумайте, дело идет о спасения его души! Ах! это ужасно, долг христианина…]
Из внутренних комнат отворилась дверь, и вошла одна из княжен племянниц графа, с угрюмым и холодным лицом и поразительно несоразмерною по ногам длинною талией.
Князь Василий обернулся к ней.
– Ну, что он?
– Всё то же. И как вы хотите, этот шум… – сказала княжна, оглядывая Анну Михайловну, как незнакомую.
– Ah, chere, je ne vous reconnaissais pas, [Ах, милая, я не узнала вас,] – с счастливою улыбкой сказала Анна Михайловна, легкою иноходью подходя к племяннице графа. – Je viens d'arriver et je suis a vous pour vous aider a soigner mon oncle . J`imagine, combien vous avez souffert, [Я приехала помогать вам ходить за дядюшкой. Воображаю, как вы настрадались,] – прибавила она, с участием закатывая глаза.