Берг, Фёдор Фёдорович

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
У этого термина существуют и другие значения, см. Берг.
Фёдор Фёдорович Берг
Friedrich Wilhelm Rembert von Berg<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Наместник Царства Польского
19 октября 1863 — 6 января 1874
Предшественник: Вел. князь Константин Николаевич
Преемник: нет
Финляндский генерал-губернатор
7 декабря 1854 — ноябрь 1861
Предшественник: Александр Сергеевич Меншиков
Преемник: Платон Иванович Рокасовский
 
Рождение: 15 мая 1794(1794-05-15)
Шлосс-Загниц,
Лифляндская губерния,
Российская империя
Смерть: 6 января 1874(1874-01-06) (79 лет)
Санкт-Петербург,
Российская империя
 
Военная служба
Годы службы: 1812—1874
Принадлежность: Российская империя Российская империя
Звание: генерал-фельдмаршал
Командовал: войска в Финляндии расположенные;
войска Варшавского военного округа
Сражения: Лейпциг (1814);
Силистрия (1828—1829);
Остроленка (1831)
 
Научная деятельность
Научная сфера: топография, геодезия
 
Автограф:
 
Награды:
Граф[1] Фёдор Фёдорович фон Берг (нем. Friedrich Wilhelm Rembert von Berg; 15 мая 1794 — 6 января 1874) — русский военный и государственный деятель, дипломат, географ. Один из последних генерал-фельдмаршалов (1866). Принимал участие в войнах с Наполеоном (1812—1814), турками (1828—1829) и польскими повстанцами (1830). В 1854—1861 генерал-губернатор Финляндии. С 1863 года — последний наместник Царства Польского. С 1861 года — почётный президент Николаевской военной академии.



Биография

Родился 15 мая 1794 года в родовой усадьбе Шлосс-Загниц Лифляндской губернии. Он принадлежал к небогатому лифляндскому дворянскому роду фон Бергов. Его отец Фридрих Георг — двоюродный брат ревельского генерал-губернатора Г. М. Берга — состоял в чине статского советника.

Отечественная война

Первоначально Берг не собирался делать военную карьеру и поступил в Дерптский университет. Прослышав о вступлении французов в пределы России, 19-летний студент бросил занятия и на последние гроши добрался до Вильны. «Здесь деньги у него все вышли, и с котомкой за плечами и сапогами на палке он, босой, дошёл до Ковны, где стоял отряд генерала Эссена»[2].

Добровольца определили юнкером в Либавский пехотный полк, входивший в состав Рижского корпуса, оборонявшего северо-западные пределы Российской империи. Благодаря своему образованию Берг вскоре был прикомандирован к квартирмейстерской части.

Берг отличился не раз в строю и участвовал в нескольких сражениях. В бое при Даненкирхен, находясь в отряде генерал-лейтенанта Левиза, Берг выдвинулся, совершив смелый переход с войском в брод через Двину. Командированный с донесением об этом деле к императору Александру I, Берг лично от него получил чин поручика и в то же время был переведён в свиту императора.

При переходе русских войск через границу Берг находился в партизанских отрядах Гистенборна и Кутузова, действовавших в северной Пруссии, участвовал в занятии Кенигсберга и Берлина. При этом он выполнял также трудные дипломатические поручения: из Кенигсберга был послан на остров Гельголанд для закупки у англичан 10000 ружей для города Гамбурга; затем был командирован в Копенгаген для переговоров о союзе. Берг принимал участие также в походах 1813 и 1814 годов, сражался под Лейпцигом и во время преследования Наполеона дошёл до Рейна.

Гражданская служба

В 1814 году Берг был переведён в штаб и выполнял различные дипломатические поручения в Швейцарии, Италии и на Балканах. Через шесть лет временно покинул военную службу и в чине коллежского советника перешёл на гражданскую службу и служил при посольствах в Мюнхене, Риме и Неаполе; дослужился до чина действительного статского советника и получил придворное звание камергера.

Военно-статистическое описание Турции, составленное Бергом, обратило внимание императора России, и в 1822 году Берг получил ответственное задание. В то время Закаспийский край был ещё чрезвычайно мало обследован, среди туземного населения киргиз-кайсацкой степи появились многочисленные разбойные шайки, наносившие ущерб российской торговле в Азии; караванное сообщение со странами Востока было почти полностью прервано. Бергу было поручено собрать более подробные и точные сведения о Закаспийском крае и содействовать упорядочению дел в крае.

С этой целью Берг совершил две экспедиции в степь, в 1823 и 1825 годах. Экспедиции эти, помимо многих отдельных сведений экономического и географического характера, доставили довольно ценный научный материал: было составлено военно-топографическое описание пространства между Каспийским и Аральским морями (Устюрт) и от Астрахани до Гурьева, впервые было произведено барометрическое определение высоты Аральского моря.

С 1826 года Берг служил в посольстве в Константинополе и продолжал там свои занятия по топографии.

На службе у Николая I

После начала войны 1828—1829 годов Берг вернулся на военную службу и был назначен генерал-квартирмейстером второй армии. Благодаря своим знаниям Берг, содействовал переходу русских войск через Дунай у Сатунова, принимал участие в осаде Силистрии, вместе с Горчаковым вёл переговоры о сдаче этого города и участвовал во взятии Адрианополя. Топографические работы Берга не прерывались во время войны и в 1828—1829 годах — он произвёл съёмку Болгарии.

Узнав о вспыхнувшем в Польше в 1831 году Ноябрьском восстании, Берг попросил перевести его в действующую армию, где он отличился в сражениях при Нуре и Остроленке и взял штурмом часть варшавского предместья Воли. Кроме того он склонил к сдаче города Варшавы польских военачальников Круковецкого и Малаховского.

В 1843 году Берг был произведён в чин генерала от инфантерии и назначен генерал-квартирмейстером Главного штаба, одновременно выполняя обязанности начальника Корпуса военных топографов. Главным штабом Берг управлял 20 лет.

Во время международных волнений 1848—1849 годов Берг был послан с дипломатическим поручением ко дворам Пруссии и Австрии относительно польских дел, а также ему пришлось играть роль посредника между русским главнокомандующим графом Паскевичем и австрийским генералом Гейсенау. Во время этой поездки получил от австрийского императора титул графа.

Был председателем частного благотворительного общества, основавшего в 1844 году в Санкт-Петербурге Елизаветинскую клиническую больницу для детей[3].

Управление Финляндией

В начале Крымской войны генерал Берг был назначен командующим войсками в Эстляндии, а потом в Финляндии. В первой он укрепил Ревель, что спасло его от английского адмирала Непира; во второй защитил Свеаборг от Дундаса. За эти заслуги Берг был возведён в графское достоинство Великого княжества Финляндского. Сохранял пост генерал-губернатора Финляндии до 1861 года.

Подавление восстания в Польше

В мае 1863 года граф Берг был назначен исправляющим должность наместника Царства Польского. Отзывы об этом его правлении весьма разноречивы. Берг прибыл в Царство Польское, когда уже разгоралось Январское восстание. Первые его мероприятия не отличались строгостью и были продолжением предыдущей политики.

Репрессивные меры были приняты после покушения на него 19 сентября (1 октября) 1863 года. В ответ был разрушен дворец Замойских, из которого в него метали бомбу. Также было уничтожено фортепьяно Шопена (русские солдаты скинули его из окна). Польский поэт Норвид написал об этом стихотворение «Fortepian Szopena» («Рояль Шопена»).

Граф Берг был утверждён в должности наместника 19 октября 1863 года. В Царстве Польском было введено военное положение и строгий надзор над полицией и администрацией, жители были обложены контрибуцией. После подавления восстания Берг уделил внимание развитию промышленности и сети железных дорог, считая залогом длительного замирения поляков экономическое благополучие западного края.

В 1864 году было принято решение о создании комиссии, которая должна будет пересмотреть законы в Царстве Польском. Милютин предложил создать комиссию из русских юристов, тогда как Берг пытался ввести в неё польских юристов. Милютин взял вверх. Положение, занятое Бергом, когда он подвергался критике со стороны противоположных партий мнений по польскому вопросу, создавало неустойчивость его политике.

В 1866 году граф Фёдор Берг был назначен членом Государственного Совета, с оставлением в должности наместника Царства Польского и главнокомандующего войсками Варшавского военного округа. В 1873 году в Петербурге подписал военную конвенцию с Германией.

Умер в Санкт-Петербурге 6 января 1874 года. Похоронен в своем имении «Картенгоф» в Лифляндии.

Вклад в географию и топографию

В 1820-е годы Ф. Ф. Берг составил военно-статистическое описание Турции. Руководил экспедициями в Среднюю Азию (1823, 1825), материалы которых были использованы при составлении карты. Производил также съёмку в Болгарии и Румынии (1828—29). За свои заслуги перед картографией в 1870 году избран почётным членом Русского географического общества, членом-учредителем которого он являлся.

Особенно важны заслуги Берга как главы Корпуса военных топографов в деле топографии и геодезии. По его предложению в 1848 году был образован «Комитет для улучшения способов ведения тригонометрических работ» (под его председательством) для улучшения тригонометрических работ. Этим комитетом было постановлено принять для вычисления сети карт способ Гаусса, а для топографических съёмок — Мюфлинга. Также 200-саженный масштаб был заменён верстовым, это ускорило работу по составлению трёхвёрстной карты России.

Берг также ходатайствовал о снятии секретности с государственных топографических карт, что и было сделано в 1857 году. Был сторонником использования межевых планов для картографических целей. При нём было начато использование фотографий в топографических работах, что было развито его преемником Ливеном. Помощником Берга и директором военно — топографического депо был П. А. Тучков (позднее генерал-губернатор Москвы).

Граф Берг оказывал постоянную поддержку военно-топографическому депо в организации при депо геодезического отделения, в завершении Русско-Скандинавского градусного измерения и градусных измерений по параллелям.[4]

Личная жизнь

Граф Берг женился довольно поздно, в 1832 году, на старшей его по возрасту ломбардской аристократке, графине Леопольдине Чиконья-Моццони (1786—1874), вдове графа Алессандро Аннони. Её сын от первого брака, граф Франческо Аннони, служил генералом в австрийской армии[5]. При петербургском дворе Леопольдина Францевна получила статус статс-дамы. Будучи «ревностной католичкой», во время службы мужа в Гельсингфорсе сделала многое для возрождения в городе католической общины. В. А. Докудовский в дневнике 1867 года писал[6]:

Графине Берг, по её словам 84 года, и она пользуется совершенным здоровьем: шьет по канве и не знает очков, читает душеспасительные книги и в своем затворничестве развлекается игрой на фортепиано. Она, как объявила одной даме, старше мужа шестью годами. Это древние мифологические Филемон и Бавкида!

Поскольку детей в этом позднем браке не было, Фёдор Фёдорович усыновил трёх племянников, которым был передан графский титул и права на владение Загницем:

Чины и звания

Награды и отличия

иностранные:

Напишите отзыв о статье "Берг, Фёдор Фёдорович"

Примечания

  1. ↑ Великого княжества Финляндского
  2. ↑ Берг, Федор Федорович, граф // Военная энциклопедия : [в 18 т.] / под ред. В. Ф. Новицкого [и др.]. — СПб. ; [М.] : Тип. т-ва И. В. Сытина, 1911—1915.</span>
  3. ↑ Редакция журнала. Елизаветинская клиническая больница для детей в Санкт-Петербурге // Всемирная иллюстрация : журнал. — 1894. — Т. 51, № 1320. — С. 330.
  4. ↑ С. В. Сергеев, Е. И. Долгов. «Военные топографы Русской Армии». М.: 2001 г. СС.469-470.
  5. ↑ В Куджоно под Миланом этому семейству принадлежала вилла Аннони, возведённая в правление Евгения Богарне по проекту Л. Поллака.
  6. ↑ В. А. Докудовский. Дневник. — Рязань, 1903.— С. 94.

    7. </ol>

Источники


 Даты в этой статье приведены по юлианскому календарю.

Отрывок, характеризующий Берг, Фёдор Фёдорович

– А, здравствуй, князь, здравствуй, голубчик, пойдем… – устало проговорил он, оглядываясь, и тяжело вошел на скрипящее под его тяжестью крыльцо. Он расстегнулся и сел на лавочку, стоявшую на крыльце.
– Ну, что отец?
– Вчера получил известие о его кончине, – коротко сказал князь Андрей.
Кутузов испуганно открытыми глазами посмотрел на князя Андрея, потом снял фуражку и перекрестился: «Царство ему небесное! Да будет воля божия над всеми нами!Он тяжело, всей грудью вздохнул и помолчал. „Я его любил и уважал и сочувствую тебе всей душой“. Он обнял князя Андрея, прижал его к своей жирной груди и долго не отпускал от себя. Когда он отпустил его, князь Андрей увидал, что расплывшие губы Кутузова дрожали и на глазах были слезы. Он вздохнул и взялся обеими руками за лавку, чтобы встать.
– Пойдем, пойдем ко мне, поговорим, – сказал он; но в это время Денисов, так же мало робевший перед начальством, как и перед неприятелем, несмотря на то, что адъютанты у крыльца сердитым шепотом останавливали его, смело, стуча шпорами по ступенькам, вошел на крыльцо. Кутузов, оставив руки упертыми на лавку, недовольно смотрел на Денисова. Денисов, назвав себя, объявил, что имеет сообщить его светлости дело большой важности для блага отечества. Кутузов усталым взглядом стал смотреть на Денисова и досадливым жестом, приняв руки и сложив их на животе, повторил: «Для блага отечества? Ну что такое? Говори». Денисов покраснел, как девушка (так странно было видеть краску на этом усатом, старом и пьяном лице), и смело начал излагать свой план разрезания операционной линии неприятеля между Смоленском и Вязьмой. Денисов жил в этих краях и знал хорошо местность. План его казался несомненно хорошим, в особенности по той силе убеждения, которая была в его словах. Кутузов смотрел себе на ноги и изредка оглядывался на двор соседней избы, как будто он ждал чего то неприятного оттуда. Из избы, на которую он смотрел, действительно во время речи Денисова показался генерал с портфелем под мышкой.
– Что? – в середине изложения Денисова проговорил Кутузов. – Уже готовы?
– Готов, ваша светлость, – сказал генерал. Кутузов покачал головой, как бы говоря: «Как это все успеть одному человеку», и продолжал слушать Денисова.
– Даю честное благородное слово гусского офицег'а, – говорил Денисов, – что я г'азог'ву сообщения Наполеона.
– Тебе Кирилл Андреевич Денисов, обер интендант, как приходится? – перебил его Кутузов.
– Дядя г'одной, ваша светлость.
– О! приятели были, – весело сказал Кутузов. – Хорошо, хорошо, голубчик, оставайся тут при штабе, завтра поговорим. – Кивнув головой Денисову, он отвернулся и протянул руку к бумагам, которые принес ему Коновницын.
– Не угодно ли вашей светлости пожаловать в комнаты, – недовольным голосом сказал дежурный генерал, – необходимо рассмотреть планы и подписать некоторые бумаги. – Вышедший из двери адъютант доложил, что в квартире все было готово. Но Кутузову, видимо, хотелось войти в комнаты уже свободным. Он поморщился…
– Нет, вели подать, голубчик, сюда столик, я тут посмотрю, – сказал он. – Ты не уходи, – прибавил он, обращаясь к князю Андрею. Князь Андрей остался на крыльце, слушая дежурного генерала.
Во время доклада за входной дверью князь Андрей слышал женское шептанье и хрустение женского шелкового платья. Несколько раз, взглянув по тому направлению, он замечал за дверью, в розовом платье и лиловом шелковом платке на голове, полную, румяную и красивую женщину с блюдом, которая, очевидно, ожидала входа влавввквмандующего. Адъютант Кутузова шепотом объяснил князю Андрею, что это была хозяйка дома, попадья, которая намеревалась подать хлеб соль его светлости. Муж ее встретил светлейшего с крестом в церкви, она дома… «Очень хорошенькая», – прибавил адъютант с улыбкой. Кутузов оглянулся на эти слова. Кутузов слушал доклад дежурного генерала (главным предметом которого была критика позиции при Цареве Займище) так же, как он слушал Денисова, так же, как он слушал семь лет тому назад прения Аустерлицкого военного совета. Он, очевидно, слушал только оттого, что у него были уши, которые, несмотря на то, что в одном из них был морской канат, не могли не слышать; но очевидно было, что ничто из того, что мог сказать ему дежурный генерал, не могло не только удивить или заинтересовать его, но что он знал вперед все, что ему скажут, и слушал все это только потому, что надо прослушать, как надо прослушать поющийся молебен. Все, что говорил Денисов, было дельно и умно. То, что говорил дежурный генерал, было еще дельнее и умнее, но очевидно было, что Кутузов презирал и знание и ум и знал что то другое, что должно было решить дело, – что то другое, независимое от ума и знания. Князь Андрей внимательно следил за выражением лица главнокомандующего, и единственное выражение, которое он мог заметить в нем, было выражение скуки, любопытства к тому, что такое означал женский шепот за дверью, и желание соблюсти приличие. Очевидно было, что Кутузов презирал ум, и знание, и даже патриотическое чувство, которое выказывал Денисов, но презирал не умом, не чувством, не знанием (потому что он и не старался выказывать их), а он презирал их чем то другим. Он презирал их своей старостью, своею опытностью жизни. Одно распоряжение, которое от себя в этот доклад сделал Кутузов, откосилось до мародерства русских войск. Дежурный редерал в конце доклада представил светлейшему к подписи бумагу о взысканий с армейских начальников по прошению помещика за скошенный зеленый овес.
Кутузов зачмокал губами и закачал головой, выслушав это дело.
– В печку… в огонь! И раз навсегда тебе говорю, голубчик, – сказал он, – все эти дела в огонь. Пуская косят хлеба и жгут дрова на здоровье. Я этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не могу. Без этого нельзя. Дрова рубят – щепки летят. – Он взглянул еще раз на бумагу. – О, аккуратность немецкая! – проговорил он, качая головой.


– Ну, теперь все, – сказал Кутузов, подписывая последнюю бумагу, и, тяжело поднявшись и расправляя складки своей белой пухлой шеи, с повеселевшим лицом направился к двери.
Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое, несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все таки не успела подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.
Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и сказал:
– И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
– Ну что, как живешь? – сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя», мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.
– Ну садись, садись тут, поговорим, – сказал Кутузов. – Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец… – Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
– До чего… до чего довели! – проговорил вдруг Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. – Дай срок, дай срок, – прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого волновавшего его разговора, сказал: – Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.
– Благодарю вашу светлость, – отвечал князь Андрей, – но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, – сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. – А главное, – прибавил князь Андрей, – я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…
Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.


После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
– Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удовольствие быть не по русски.
– Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.
– Ах, не говорите мне про мой полк, – отвечал Пьер, целуя руку хозяйке и садясь подле нее. – Он мне так надоел!
– Вы ведь, верно, сами будете командовать им? – сказала Жюли, хитро и насмешливо переглянувшись с ополченцем.
Ополченец в присутствии Пьера был уже не так caustique, и в лице его выразилось недоуменье к тому, что означала улыбка Жюли. Несмотря на свою рассеянность и добродушие, личность Пьера прекращала тотчас же всякие попытки на насмешку в его присутствии.
– Нет, – смеясь, отвечал Пьер, оглядывая свое большое, толстое тело. – В меня слишком легко попасть французам, да и я боюсь, что не влезу на лошадь…
В числе перебираемых лиц для предмета разговора общество Жюли попало на Ростовых.
– Очень, говорят, плохи дела их, – сказала Жюли. – И он так бестолков – сам граф. Разумовские хотели купить его дом и подмосковную, и все это тянется. Он дорожится.
– Нет, кажется, на днях состоится продажа, – сказал кто то. – Хотя теперь и безумно покупать что нибудь в Москве.
– Отчего? – сказала Жюли. – Неужели вы думаете, что есть опасность для Москвы?
– Отчего же вы едете?
– Я? Вот странно. Я еду, потому… ну потому, что все едут, и потом я не Иоанна д'Арк и не амазонка.
– Ну, да, да, дайте мне еще тряпочек.
– Ежели он сумеет повести дела, он может заплатить все долги, – продолжал ополченец про Ростова.
– Добрый старик, но очень pauvre sire [плох]. И зачем они живут тут так долго? Они давно хотели ехать в деревню. Натали, кажется, здорова теперь? – хитро улыбаясь, спросила Жюли у Пьера.
– Они ждут меньшого сына, – сказал Пьер. – Он поступил в казаки Оболенского и поехал в Белую Церковь. Там формируется полк. А теперь они перевели его в мой полк и ждут каждый день. Граф давно хотел ехать, но графиня ни за что не согласна выехать из Москвы, пока не приедет сын.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Берг,_Фёдор_Фёдорович&oldid=81585149»