Беркенгейм, Александр Моисеевич

Александр Моисеевич Беркенгейм (4 ноября 1878, Москва — 9 августа 1932, Варшава) — один из руководителей кооперативного движения в России и Польше, один из учредителей Российского политического Красного Креста (1918).

Биография

Родился в семье купца первой гильдии Моисея Соломоновича Беркенгейма и его жены Аграфены Коган, уроженцев Динабурга; у него было четверо братьев и две сестры.

В 1899 году был отчислен с физико-математического факультета Московского университета за участие в студенческих выступлениях, арестован и выслан за границу. Окончив Дрезденский политехникум, возвратился в Россию, где вступил в партию социалистов-революционеров, за что неоднократно подвергался арестам и высылке. Будучи в ссылке в Архангельской губернии начал участвовать в местной кооперации и после освобождения (1914) был назначен членом правления и заместителем председателя Московского союза потребительских обществ (МСПО, с 1917 года Центросоюз). После Февральской революции 1917 года был назначен председателем Московского продовольственного комитета, избран членом предпарламента и Государственного совещания, в силу умеренно консервативных воззрений порвал с партией социалистов-революционеров. На Всероссийском демократическом совещании в Петрограде (14—22 сентября 1917 года) был избран членом президиума от общей кооперации. В Учредительное собрание избирался по спискам от кооперативного блока. Был в числе членов-учредителей Московского политического Красного Креста.

Как глава заграничного (лондонского) и Сибирского филиалов Центросоюза и член его правления в декабре 1918 года был направлен в США и Великобританию, где руководил переговорами по закупкам товаров, в том числе с Верховным советом кооперации в Версале. Вместе с В. Н. Зельгеймом и Е. О. Ленской ответил отказом на требование Л. Б. Красина сдать заграничное имущество Центросоюза, отчего в 1920 году был обвинён в контрреволюционной деятельности и содействии белому движению, проходил по так называемму «делу кооператоров» петроградской ЧК. Решением Совета Народных Комиссаров от 27 апреля 1920 года был отстранён от работы в Центросоюзе потребительских обществ, но отказался выполнить решение Совета, объявив лондонский и стокгольмский филиалы независимым акционерным обществом. Вместе с 18 сотрудниками был осуждён Верховным революционным трибуналом заочно и принял решение не возвращаться в Россию. В 1922 году заграничное имущество Центросоюза под давлением советских властей было конфисковано и возвращено представителям советской кооперации. Поселившись в начале 1920-х годов в Польше, А. М. Беркенгейм стал работать в Центральном союзе еврейских кооперативов, который возглавлял с 1926 года и до конца жизни. Умер в Чехословакии (по другим данным, в Варшаве), похоронен на Еврейском кладбище (Воля) в Варшаве. Надгробный памятник на могиле А. М. Беркенгейма был выполнен скульптором Абрамом Остржегой (1889—1942).

Семья

Дети от первого брака:

• Дочь — Зоя Александровна Беркенгейм (1915—?), была близкой подругой Ф. А. Вигдоровой.
• Сын — инженер Евгений Александрович Беркенгейм (1918—2002).
  • Внук — писатель Сергей Евгеньевич Каледин.

Дочери от второго брака — Марина (жила в Эстонии) и Зося (погибла в Варшаве во время войны).

• Братья — Борис Моисеевич Беркенгейм (1885—1959), химик, профессор и заведующий кафедрой неорганической химии МГУ; Абрам Моисеевич Беркенгейм (1867—1938), химик-органик, один из основоположников российской химико-фармацевтической промышленности; Григорий Моисеевич Беркенгейм (1872—1919), домашний врач семьи Л. Н. Толстого, во время Русско-японской войны — врач офицерского госпиталя и заведующий медицинской частью Харбинского управления, награждён орденами св. Станислава и св. Анны III степени.
• Сестра — Евгения Моисеевна Рогинская, филолог.

Отрывок, характеризующий Беркенгейм, Александр Моисеевич

И улыбка радости и успокоения осветила ее оживленное лицо.
– Кончено! – сказал Борис.
– Навсегда? – сказала девочка. – До самой смерти?
И, взяв его под руку, она с счастливым лицом тихо пошла с ним рядом в диванную.


Графиня так устала от визитов, что не велела принимать больше никого, и швейцару приказано было только звать непременно кушать всех, кто будет еще приезжать с поздравлениями. Графине хотелось с глазу на глаз поговорить с другом своего детства, княгиней Анной Михайловной, которую она не видала хорошенько с ее приезда из Петербурга. Анна Михайловна, с своим исплаканным и приятным лицом, подвинулась ближе к креслу графини.
– С тобой я буду совершенно откровенна, – сказала Анна Михайловна. – Уж мало нас осталось, старых друзей! От этого я так и дорожу твоею дружбой.
Анна Михайловна посмотрела на Веру и остановилась. Графиня пожала руку своему другу.
– Вера, – сказала графиня, обращаясь к старшей дочери, очевидно, нелюбимой. – Как у вас ни на что понятия нет? Разве ты не чувствуешь, что ты здесь лишняя? Поди к сестрам, или…
Красивая Вера презрительно улыбнулась, видимо не чувствуя ни малейшего оскорбления.
– Ежели бы вы мне сказали давно, маменька, я бы тотчас ушла, – сказала она, и пошла в свою комнату.
Но, проходя мимо диванной, она заметила, что в ней у двух окошек симметрично сидели две пары. Она остановилась и презрительно улыбнулась. Соня сидела близко подле Николая, который переписывал ей стихи, в первый раз сочиненные им. Борис с Наташей сидели у другого окна и замолчали, когда вошла Вера. Соня и Наташа с виноватыми и счастливыми лицами взглянули на Веру.
Весело и трогательно было смотреть на этих влюбленных девочек, но вид их, очевидно, не возбуждал в Вере приятного чувства.
– Сколько раз я вас просила, – сказала она, – не брать моих вещей, у вас есть своя комната.
Она взяла от Николая чернильницу.
– Сейчас, сейчас, – сказал он, мокая перо.
– Вы всё умеете делать не во время, – сказала Вера. – То прибежали в гостиную, так что всем совестно сделалось за вас.
Несмотря на то, или именно потому, что сказанное ею было совершенно справедливо, никто ей не отвечал, и все четверо только переглядывались между собой. Она медлила в комнате с чернильницей в руке.
– И какие могут быть в ваши года секреты между Наташей и Борисом и между вами, – всё одни глупости!
– Ну, что тебе за дело, Вера? – тихеньким голоском, заступнически проговорила Наташа.
Она, видимо, была ко всем еще более, чем всегда, в этот день добра и ласкова.
– Очень глупо, – сказала Вера, – мне совестно за вас. Что за секреты?…
– У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом не трогаем, – сказала Наташа разгорячаясь.
– Я думаю, не трогаете, – сказала Вера, – потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот я маменьке скажу, как ты с Борисом обходишься.
– Наталья Ильинишна очень хорошо со мной обходится, – сказал Борис. – Я не могу жаловаться, – сказал он.
– Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову); даже скучно, – сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. – За что она ко мне пристает? Ты этого никогда не поймешь, – сказала она, обращаясь к Вере, – потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет, ты только madame de Genlis [мадам Жанлис] (это прозвище, считавшееся очень обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие – делать неприятности другим. Ты кокетничай с Бергом, сколько хочешь, – проговорила она скоро.
– Да уж я верно не стану перед гостями бегать за молодым человеком…
– Ну, добилась своего, – вмешался Николай, – наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую.
Все четверо, как спугнутая стая птиц, поднялись и пошли из комнаты.
– Мне наговорили неприятностей, а я никому ничего, – сказала Вера.
– Madame de Genlis! Madame de Genlis! – проговорили смеющиеся голоса из за двери.
Красивая Вера, производившая на всех такое раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, что ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на свое красивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее.

В гостиной продолжался разговор.
– Ah! chere, – говорила графиня, – и в моей жизни tout n'est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons, [не всё розы. – при нашем образе жизни,] нашего состояния нам не надолго! И всё это клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и Бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это всё устроила? Я часто на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.
– Ах, душа моя! – отвечала княгиня Анна Михайловна. – Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, – продолжала она с некоторою гордостью. – Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видеть кого нибудь из этих тузов, я пишу записку: «princesse une telle [княгиня такая то] желает видеть такого то» и еду сама на извозчике хоть два, хоть три раза, хоть четыре, до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне всё равно, что бы обо мне ни думали.
– Ну, как же, кого ты просила о Бореньке? – спросила графиня. – Ведь вот твой уже офицер гвардии, а Николушка идет юнкером. Некому похлопотать. Ты кого просила?
– Князя Василия. Он был очень мил. Сейчас на всё согласился, доложил государю, – говорила княгиня Анна Михайловна с восторгом, совершенно забыв всё унижение, через которое она прошла для достижения своей цели.