Берлинский протокол (1918)

Берлинский протокол
Дата подписания	25 сентября 1918 года
— место	Берлин
Стороны	Болгария Болгария Османская империя Османская империя Германская империя Германская империя Австро-Венгрия Австро-Венгрия
	Викитека содержит текст: bg:Протокол за предаване на Северна Добруджа на България и за поправка на българо-турската граница по река Марица

Берлинский протокол — международный договор, подписанный в Берлине 25 сентября 1918 года. Договор был подписан между представителями Болгарии, Турции, Германии и Австро-Венгрии. Он предусматривал передачу Северной Добруджи в состав Болгарии.

В 1916 году Румыния вступила в Первую мировую войну на стороне Антанты. Однако румынская армия оказалась разбита войсками Центральных держав и была вынуждена в 1917 году заключить перемирие. В начале 1918 года Румыния подписала сепаратный мирный договор с Четверным союзом. По условиям мира Южная Добруджа переходила из состава Румынии в состав Болгарии. Таким образом Болгарии удалось вернуть утраченную после Второй Балканской войны территорию. Над Северной Добруджей устанавливался кондоминиум держав Четверного союза.

В условиях наступления войск Антанты против болгарской армии и поражений последней, Германия сделала попытку усилить позиции правительства Васила Радославова, которое теряло поддержку в Болгарии. 25 сентября 1918 года представители Центральных держав в Берлине подписали Берлинский протокол о передачи Северной Добруджи в состав Болгарии.

Однако уже 29 сентября Болгария подписала перемирие и вышла из Первой мировой войны.

Таким образом, Северная Добруджа осталась в составе Румынии, помимо этого по Нёйискому договору Южная Добруджа вернулась в состав Румынии.

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Берлинский протокол (1918)

– Parlez vous francais? – повторил ему вопрос офицер, держась вдали от него. – Faites venir l'interprete. [Позовите переводчика.] – Из за рядов выехал маленький человечек в штатском русском платье. Пьер по одеянию и говору его тотчас же узнал в нем француза одного из московских магазинов.
– Il n'a pas l'air d'un homme du peuple, [Он не похож на простолюдина,] – сказал переводчик, оглядев Пьера.
– Oh, oh! ca m'a bien l'air d'un des incendiaires, – смазал офицер. – Demandez lui ce qu'il est? [О, о! он очень похож на поджигателя. Спросите его, кто он?] – прибавил он.
– Ти кто? – спросил переводчик. – Ти должно отвечать начальство, – сказал он.
– Je ne vous dirai pas qui je suis. Je suis votre prisonnier. Emmenez moi, [Я не скажу вам, кто я. Я ваш пленный. Уводите меня,] – вдруг по французски сказал Пьер.
– Ah, Ah! – проговорил офицер, нахмурившись. – Marchons! [A! A! Ну, марш!]
Около улан собралась толпа. Ближе всех к Пьеру стояла рябая баба с девочкою; когда объезд тронулся, она подвинулась вперед.
– Куда же это ведут тебя, голубчик ты мой? – сказала она. – Девочку то, девочку то куда я дену, коли она не ихняя! – говорила баба.
– Qu'est ce qu'elle veut cette femme? [Чего ей нужно?] – спросил офицер.
Пьер был как пьяный. Восторженное состояние его еще усилилось при виде девочки, которую он спас.
– Ce qu'elle dit? – проговорил он. – Elle m'apporte ma fille que je viens de sauver des flammes, – проговорил он. – Adieu! [Чего ей нужно? Она несет дочь мою, которую я спас из огня. Прощай!] – и он, сам не зная, как вырвалась у него эта бесцельная ложь, решительным, торжественным шагом пошел между французами.
Разъезд французов был один из тех, которые были посланы по распоряжению Дюронеля по разным улицам Москвы для пресечения мародерства и в особенности для поимки поджигателей, которые, по общему, в тот день проявившемуся, мнению у французов высших чинов, были причиною пожаров. Объехав несколько улиц, разъезд забрал еще человек пять подозрительных русских, одного лавочника, двух семинаристов, мужика и дворового человека и нескольких мародеров. Но из всех подозрительных людей подозрительнее всех казался Пьер. Когда их всех привели на ночлег в большой дом на Зубовском валу, в котором была учреждена гауптвахта, то Пьера под строгим караулом поместили отдельно.


В Петербурге в это время в высших кругах, с большим жаром чем когда нибудь, шла сложная борьба партий Румянцева, французов, Марии Феодоровны, цесаревича и других, заглушаемая, как всегда, трубением придворных трутней. Но спокойная, роскошная, озабоченная только призраками, отражениями жизни, петербургская жизнь шла по старому; и из за хода этой жизни надо было делать большие усилия, чтобы сознавать опасность и то трудное положение, в котором находился русский народ. Те же были выходы, балы, тот же французский театр, те же интересы дворов, те же интересы службы и интриги. Только в самых высших кругах делались усилия для того, чтобы напоминать трудность настоящего положения. Рассказывалось шепотом о том, как противоположно одна другой поступили, в столь трудных обстоятельствах, обе императрицы. Императрица Мария Феодоровна, озабоченная благосостоянием подведомственных ей богоугодных и воспитательных учреждений, сделала распоряжение об отправке всех институтов в Казань, и вещи этих заведений уже были уложены. Императрица же Елизавета Алексеевна на вопрос о том, какие ей угодно сделать распоряжения, с свойственным ей русским патриотизмом изволила ответить, что о государственных учреждениях она не может делать распоряжений, так как это касается государя; о том же, что лично зависит от нее, она изволила сказать, что она последняя выедет из Петербурга.