Бермондт-Авалов, Павел Рафаилович

Павел Рафаилович Бермондт-Авалов
Дата рождения	4 марта 1877(1877-03-04)
Место рождения	Тифлис, Тифлисская губерния, Российская империя
Дата смерти	27 декабря 1974(1974-12-27) (97 лет)
Место смерти	Нью-Йорк, США
Принадлежность	Российская империя Российская империя Российская республика Белое движение Третий рейх
Род войск	кавалерия пехота
Годы службы	1904—1917 1918—1919 1933—1934
Звание	прапорщик (1905) хорунжий (1908) корнет (1909) ротмистр (1914) полковник (1917) генерал-майор (1919)
Часть	Аргунский 1-й казачий полк (1904—1906) Уссурийский казачий полк (1906—1909) Санкт-Петербургский 1-й уланский полк (1909)
Командовал	ЗДА РНОСД, затем РНСД
Сражения/войны	Китайский поход (1900—1901) Русско-японская война Первая мировая война Гражданская война в России Борьба за независимость Латвии Война за независимость Литвы
Награды и премии

Па́вел Рафа(и́)лович (Рафаэлович, Михайлович) Бе́рмон(д)т-Ава́лов (князь Авалов; 4 марта 1877, Тифлис — 27 декабря 1974, Нью-Йорк) — русский офицер, генерал-майор (1919), представитель прогерманского течения в белом движении в Прибалтике. В литературе встречаются различные варианты написания отчества и фамилии. Отношение к Бермондту-Авалову в советской и эмигрантской историографии в основном отрицательное. Вероятно из-за того, что он последовательно искал союза с немцами, в то время когда большинство руководителей Белой армии ставило на Антанту. Его обвиняли в провале похода Юденича на Петроград, в авантюризме и самозванстве. Согласно другой точке зрения, действия Бермондта-Авалова могли привести к победе Белого дела, если бы его лидеры оказались более дальновидными и согласились с предложениями Бермондта-Авалова опереться в войне с большевизмом на немецкие военно-политические круги.

Биография

Происхождение и ранние годы

Источники расходятся в том, что касается происхождения отца Бермондта-Авалова. Согласно одним, им был Рафаил Бермондт — участник русско-турецкой войны 1877—78 гг., караим по вероисповеданию. По материнской линии принадлежит к княжескому грузинскому роду Авалишвили. Сам Бермондт-Авалов заявлял, что был усыновлён князем Михаилом Антоновичем Аваловым (первый супруг его матери, вторым супругом был Рафаил Бермондт) — и с октября 1919 года именует себя то князем Павлом Михайловичем Аваловым-Бермондтом (Аваловы — княжеский кахетинский род, восходящий к первой половине XVII века) (1919), то бароном. Получил музыкальное образование.

Поступление в Русскую армию. Русско-японская война

В 1901 г. был зачислен капельмейстером в 1-й Аргунский полк Забайкальского казачьего войска. В 1904 году вновь вступил в этот полк добровольцем, на следующий год был произведён в прапорщики. В составе полка участвовал в русско-японской войне. Награждён Георгиевскими крестами 3-й и 4-й степеней. В 1905 г. крестился в православие. В 1906 г. переведён в Уссурийский казачий дивизион и с тех пор по документам проходит, как уссурийский казак. В 1908 г. произведён в хорунжие.

В 1909 г. — корнет 1-го уланского полка.

Первая мировая война

Во время Первой мировой войны адъютант командующего 2-го Кавказского армейского корпуса генерала П. И. Мищенко. Дослужился до чина ротмистра. Всего за годы службы семь раз ранен, награждён, помимо Георгиевских крестов, орденом Св. Анны 4-й степени (аннинским оружием с надписью «За храбрость»).

Революции 1917 года

После Февральской революции избран командиром Санкт-Петербургского уланского полка. Входил в конспиративную офицерскую организацию в Петрограде, готовившую переворот против Временного правительства. Чин полковника присвоен Временным правительством, что дало повод монархистам, не признававшим революции, считать его самозванцем. После Октябрьского переворота проживал в Житомире.

Гражданская война

См. также: Западная добровольческая армия

В августе 1918 года стал начальником вербовочного пункта и контрразведки Южной армии в Киеве, столице Украинской державы. Зимой 1918 г. оборонял Киев от петлюровцев, которые после захвата власти заключили Бермондта-Авалова в тюрьму. В числе других русских офицеров был эвакуирован в Германию при оставлении германской армией Украины. В апреле 1919 в лагере для военнопленных в г. Зальцведеле сформировал из русских и немецких добровольцев партизанский отряд, выступивший против красных в союзе с немецкими добровольческими формированиями. Немецким добровольцам образовавшимся латышским правительством и крупными немецкими землевладельцами были обещаны земли в Курляндии. Велась вербовка русских добровольцев из числа военнопленных, находившихся в Германии.

В июле 1919 прибыл из Германии в Митаву, где шло формирование отряда и которая стала впоследствии базой для Западной добровольческой армии. Бермондт-Авалов дал своему отряду название «Отряд имени графа Келлера». Формально Либавский (Ливенский) отряд, отряд Бермондта-Авалова (имени графа Келлера) и отряд полковника Вырголича объединились в один Западный корпус Северо-Западной армии под общим командованием князя Ливена, но реально Бермондт-Авалов проводил независимую политику, неохотно подчиняясь Ливену.

9 июля было получено от генерала Юденича приказание прибыть на соединение с Северо-Западной армией на Нарвский фронт, поддержаное англичанами. В отсутствие тяжело раненого князя Ливена по распоряжению английского генерала Гофа 1-й и 3-й батальоны Ливенского отряда были поспешно погружены на английский транспорт и отправлены в Ревель и Нарву.

Полковники Бермондт-Авалов и Вырголич отказались исполнить приказание Юденича перейти на Нарвский фронт, так как формирование их отрядов ещё не было завершено. Кроме этого формального объяснения существовало и иное — Бермондт-Авалов считал, что его корпус не должен покидать пределов Латвии, а оставаться в ней в качестве «действительной русской военной силы» и свою армию он рассматривал как равную, а не подчиняющуюся Северо-Западной армии. В сентябре 1919 генерал фон дер Гольц был отозван из Прибалтики берлинским социал-демократическим правительством, в том числе и по требованию Англии, осознавшей что немцы проводят в Прибалтике политику, враждебную её интересам. Немецкий корпус был формально ликвидирован. Однако Германия не была намерена отказываться от своего влияния в Прибалтике. Пытаясь сохранить там свою военную силу, в том числе вне рамок ограничений, наложенных на Германию условиями Версальского договора, немцы совершили ловкий манёвр — уволенные чины корпуса под видом добровольцев вступали в корпус Бермондта-Авалова, который таким образом стал состоять преимущественно из немецких войск. Германские рядовые чины корпуса преследовали, впрочем, куда более приземлённые цели — дело в том, что правительство Улманиса обещало немецким добровольцам, воевавшим на его стороне против Красной армии, предоставить земельные наделы, в качестве вознаграждения. Выполнять обещание правительство не спешило (и впоследствии так и не выполнило) и немцы, после расформирования корпуса фон дер Гольца, видели единственную возможность остаться в Курляндии и дождаться выделения обещанной земли только записавшись в «русскую армию» Бермондта-Авалова. Кредит на содержание корпуса был получен Бермондтом-Аваловым от немецкого же банка «Морган и Ко» — 300 млн марок. Тогда же (в конце августа) было сформировано пронемецкое Западно-русское правительство (ЗРП), которое должно было, по задумке немцев, проводить нужную им политику, в случае захвата Бермондтом-Аваловым власти в Прибалтике. Независимость Латвии Бермондт-Авалов и ЗРП не признавали, считая что Латвия должна остаться в составе России и получить «внутреннюю автономию».

5 сентября генерал для поручений К. С. Десино от своего имени передал Авалову распоряжение Юденича: «Главнокомандующий Северо-Западным фронтом … назначил Вас Командующим всеми русскими частями, сформированными в Курляндии и Литве». 20 сентября Бермондт-Авалов объявил «народу Латвии» о том что он является «представителем русской государственной власти» и принятии на себя всей полноты власти в Прибалтике, игнорируя тем самым факт латвийского суверенитета и существования латвийских органов власти. В тот момент в корпусе Бермондта-Авалова, который стал именоваться как Русская Западная добровольческая армия, находилось около 50 000 человек.

События октября − ноября 1919 года

См. также: Наступление Северо-Западной армии осенью 1919 года

Ещё 26 августа 1919 года в Риге прошло совещание, инициированное английским военным представителем Ф. Д. Марчем, в котором приняли участие представители всех антибольшевистских сил региона: Северо-Западной армии, Западной русской армии, Финляндии, Эстонии, Латвии, Литвы, Польши. На совещании было принято решение начать совместное наступление на Советы 15 сентября. Причём армия Бермондта-Авалова получала задачу наступать на Двинск — Великие Луки — Бологое для перерезания Николаевской железной дороги. Последующие события показали, что сроки наступления были сдвинуты, да и наступление было не совместным, но так как инициатива совместных действий исходила от англичан, а Бермондт-Авалов был тесно связан с немцами, то изначально возникали опасения, что он в таком наступлении принимать участия не будет.

Западная добровольческая армия (ЗДА) вступила в открытое противостояние с правительством Латвии, выдвинув 6 октября ультимативное требование пропустить её через территорию Латвии на «большевистский фронт», и начав продвижение от Митавы в сторону Двинска. Правительство Латвии ответило отказом. Произошли первые вооружённые столкновения передовых частей ЗДА (надо полагать немецких) и латвийских войск. 7 октября силы Бермондта двинулись на Ригу, обвиняя латышскую армию в вооружённых провокациях против ЗДА. 8 октября войска вышли к Риге, которую в то время защищали относительно слабые силы латвийской армии, состоящие в основном из новобранцев. На город было сброшено с аэропланов несколько бомб и прокламации на русском языке, в которых латышам предлагалось «подчиниться власти полковника Бермондта, чтобы быть присоединёнными к великой и могучей России». 9 октября предместья Риги были заняты частями Бермондта-Авалова, но вместо того, что бы развить успех, он 10 октября предложил правительству Латвии заключить с ним перемирие. Тем временем к Риге были подтянуты 4 эстонских бронепоезда, и на рейд Риги прибыла английская эскадра, принявшаяся непрестанно обстреливать позиции ЗДА из своих орудий. Когда части армии Бермондта-Авалова всё же начали переправу через Двину, то наткнулись на подготовленную оборону. Начались упорные позиционные бои.

Все эти события происходили именно в тот момент, когда армия Юденича устремилась на Петроград, надеясь, что обещания помощи от союзников по антибольшевистской борьбе будут выполнены — от английской эскадры на море (по захвату береговых фортов Финского залива, уничтожению Красного Балтийского флота и Кронштадта) и эстонцев на суше.

К 16 октября армия Бермондта-Авалова, израсходовав боеприпасы и не имея резервов, наступление на Ригу остановила. К утру 11 ноября части Бермондта-Авалова были выбиты из левобережной части Риги. 18 ноября командование Западной русской армии принял на себя прибывший из Германии генерал-лейтенант Эбергардт, однако отступление продолжалось. К середине декабря русско-германская армия Бермондта-Авалова была эвакуирована в Германию. Там она ещё некоторое время сохраняла своё значение, как военная единица.

Кроме отвлечения военных сил антибольшевистского фронта от Петрограда, действия Бермондта-Авалова имели далеко идущие политические последствия, несомненно повлиявшие на судьбу всего Белого дела в Северо-Западной области. Правительственная газета Эстонии «Ваба Маа» в те дни писала:

Планы Бермондта ясны — усмирить мятежную Латвию и присоединить её к великой России. За Латвией настанет очередь и Эстонии … Нет сомнения, что Бермондт действует в полном согласии с Колчаком и Деникиным

Газета эстонских социал-демократов выразилась ещё яснее в плане эстонской помощи Юденичу:

Весьма возможно, что Юденич и Бермондт — люди одной и той же идеи, но каждый из них стремится к ней разными путями. И если мы теперь не хотим участвовать в походе Юденича на Петроград, то пусть он в этом винит не нас, а Бермондта…

Акция Бермондта-Авалова могла насторожить и англичан, стремящихся в своей конечной политике к расчленению России и поэтому поддерживавших молодые прибалтийские государственности.

Есть мнение, что Бермондт-Авалов с его военной акцией в Латвии под лозунгом о «Единой и Неделимой России» стал жертвой германской интриги, направленной на усиление прогерманских и на ослабление английских позиций в Прибалтике. Немцы понимали, что если бы Юденичу удалось занять Петроград, то позиции Англии в регионе усилились многократно.

Межвоенный период

Эмигрировал в Германию. В 1925 году выпустил в Гамбурге мемуары «В борьбе с большевизмом». Многостраничный труд со множеством иллюстраций должен был создавать представление об авторе как о чуть ли не одном из главных борцов с большевиками. Живя в Гамбурге, Бермондт-Авалов планировал поход на Москву, даже определил состав московской комендатуры.

Симпатизировал нацистам. В 1933 году возглавил Русское национальное освободительное социалистическое движение, а после роспуска организации гестапо организовал Российское Национал-Социалистическое Движение (РОНД). Имел РОНД и собственные штурмовые отряды, которые вместе со штурмовиками НСДАП (СА) и бойцами «Стального шлема» (близкой к германским монархическим кругам организации бывших фронтовиков) сражались с коммунистическими отрядами «молодых спартаковцев» и «Рот Фронта» на улицах германских городов. Из-за интриг в среде русской эмиграции эта организация также была закрыта.

Власти рейха, тем не менее, не выпускали Бермондта-Авалова из поля зрения. Так, среди документов Политического отдела Министерства по делам оккупированных восточных территорий сохранились показания некой Хенни Людвиг-Линк, данные 18 марта 1935 года в Мюнхене. По её словам, в 1927 году она познакомилась с Аваловым, и это знакомство переросло в более тесные дружеские контакты. Авалов, выдававший себя за патриота и пылкого сторонника русско-германского союза, по словам Людвиг-Линк, оказался кокаинистом и морфинистом, обманным путём выманил у неё 8 000 марок, вынудив продать часть имущества и ценные бумаги по заниженной цене, которые потратил "на свои прихоти", а также впоследствии высокомерно высказывался о фюрере. На этом основании Людвиг-Линк требовала как можно скорее "обезвредить" АваловаК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)^{[уточнить]}.

В 1939 году Бермондт-Авалов и другие лидеры были арестованы гестапо и помещён в Моабитскую тюрьму. По другим сведениям арест Бермондта-Авалова был связан с финансовыми нарушениями с полученными от германских служб деньгами.

После Германии

После полуторагодового заключения и по личному ходатайству Муссолини Бермондт-Авалов был выслан в Италию. Оттуда он переехал в Белград, а в 1941 году после переворота генерала Симовича выехал в США. Факт тюремного заключения в нацистской Германии помог ему избежать денацификации.

Похоронен на кладбище Успенского женского Новодивеевского монастыря в Нануэт, Нью-Йорк.

Семья

Супруга — принцесса Мекленбург-Шверинская, двоюродная сестра великого князя Кирилла Владимировича. Владела поместьем в Югославии.

Кресты Авалова-Бермондта

Все чины Западной добровольческой армии Бермондта-Авалова за сражения в Курляндии (Латвии) получили право носить бронзовую медаль, на лицевой стороне которой был изображен Георгий Победоносец, а на оборотной — восьмиконечный православный крест, по сторонам которого стояла дата «1919». Позднее, уже в эмиграции, Бермондт-Авалов учредил ещё одну награду — чёрный с серебряной каймой крест мальтийской формы. Военнослужащим эта награда вручалась с мечами, гражданским лицам — без мечей. Эти кресты получили у коллекционеров название «кресты Авалова-Бермондта».

• Ошибка создания миниатюры: Файл не найден

  «Крест Авалова-Бермондта». Нагрудный знак, учрежденный в знак траура по графу Ф. А. Келлеру в марте 1919 года. Носился в розетке георгиевских черно-оранжевых цветов

• Ошибка создания миниатюры: Файл не найден

  «Крест Русского корпуса». Имел 2 степени. Учрежден 6 сентября 1919 г. Носился на ленте одновременно 2 национальных цветов: с одной стороны — русских (бело-сине-красная), а с другой — германских (черно-бело-красная)

• Ошибка создания миниатюры: Файл не найден

  «Балтийский крест». Нагрудный знак, учрежденный князем П. М. Бермондтом-Аваловым специально для германских добровольцев

Денежные знаки Бермондта-Авалова

Основная статья: Митавская марка Бонистам известны также «марки Авалова-Бермонт» — денежные знаки, выпускавшиеся Западной добровольческой армией: банкноты достоинством в 1, 5, 10, 50 марок.

24 октября 1919 года в Митаве было дано объявление правительства о том, что в соответствии с приказом главнокомандующего Западной добровольческой армией выпускаются денежные знаки этой армии на сумму 10 000 000 марок.

Деньги были подписаны: Авалов-Бермондт.

• RussiaPS226-1Mark-1919-donatedeu f.jpg

  1 марка Западной добровольческой армии

• RussiaPS226-1Mark-1919-donatedeu b.jpg

  1 марка Западной добровольческой армии

• RussiaPS227-5Mark-1919-donatedVK f.jpg

  5 марок Западной добровольческой армии

Выпуски почтовых марок Бермондта-Авалова

Во время существования Западной добровольческой армии было изготовлено 4 выпуска почтовых марок:

• 2 первых выпуска были изготовлены по инициативе генерала Давыдова, который был филателистом и по свидетельству Бермондта-Авалова взял хорошую часть выпущенных марок себе в качестве платы за труды. Первый выпуск был исполнен ручной печатью под личным наблюдением генерала его адъютантом капитаном Зевальдом. Надпечатки второго выпуска были сделаны в типографии Стеффенгагена (Steffenhagen).
• 3-й выпуск скорее всего никакого отношения к ЗДА не имел, так как его производством занимался судья Кун, который в одной из своих статей заявил, что марки были выпущены "Комитетом латвийского самоуправления", о чём должны свидетельствовать буквы "L" и "P" (Latvijas Pārvalde), расположенные на надпечатках по обе стороны креста (эмблема ЗДА). Попытка найти сведения об этом "Комитете" потерпела фиаско.
• 4-й выпуск долгое время считался в лучшем случае спекулятивным, а в худшем - фантастическим. Публикация архива Гуверовского института позволила выяснить происхождение этих марок. Оказалось, что они действительно были заказаны начальником Политического отдела ЗДА А. Реммером вместе с гербовыми марками. Марки были отпечатаны в литографии Гоца (Берлин) тиражом 9-10 млн экз., но в обращение не поступили, так как после начала наступления Бермондта-Авалова на Ригу были арестованы немецкой полицией.

См. также

• Борьба за независимость Латвии
• «Защитники Риги» (фильм)

Литература

• Князь П. Авалов [elib.shpl.ru/ru/nodes/22168-avalov-p-m-v-borbe-s-bolshevizmom-vospominaniya-generala-mayora-kn-p-avalova-b-komanduyuschego-russko-nemetskoy-zapadnoy-armiey-v-pribaltike-glyukshtadt-gamburg-1925#page/1/mode/grid/zoom/1 В борьбе с большевизмом. — Гамбург, 1925. — 540 с., ил.]
• [www2.eunet.lv/library/koi/HISTORY/FELSHTINSKY/Bermont-Avalov.txt_Contents Письма и воспоминания П. Р. Бермонт-Авалова] из архива Гуверовского института.
• [www.vtoraya-literatura.com/publ_204.html Bermondt-Avaloff Pavel. Im Kampf gegen den Bolschevismus. Erinnerungen von General Fürst Awaloff, Oberbefehlshaber der Deutsch-Russischen Westarmee im Baltikum. Verlag von J.J. Augustin, Glückstadt und Hamburg. 1925]
• Paluszyński Tomasz, Walka o niepodległość Łotwy 1914—1921, Warszawa 1999.
• Paluszyński Tomasz, Walka o niepodległość Estonii 1914—1920, Poznań 2007.
• Валерий Клавинг. Гражданская война в России: Белые армии. Военно-историческая библиотека, Москва, 2003. ISBN 5-17-019260-6
• Корнатовский Н. А. Борьба за Красный Петроград. — Москва: АСТ, 2004. — 606 с. — (Военно-историческая библиотека). — 5 000 экз. — ISBN 5-17-022759-0.

Ссылки

• [vojnik.org/civil3.htm Западная Добровольческая армия и её главком ген. П. М. Бермондт-Авалов] (недоступная ссылка с 05-09-2013 (3879 дней) — история, копия)
• [www.bonistika.net/index.php?site=5&par=0&letter_id=85 Про «марки Авалова»]
• [www.stampsportal.ru/great-russia-stamps/russian-civil-war/north-west-russia/avalov-bermondt-issue/222-wva-av-bermondt Почтовые выпуски Авалова-Бермондта»]
• [www.nv.vspb.ru/cgi-bin/pl/nv.pl?art=154560410&print Потерянный генерал]
• [www.vojnik.org/civilwar/2 Наступление Западной добровольческой армии на Ригу в октябре 1919 года: причины, цели и последствия.]
• [www.hrono.ru/biograf/bio_b/bermondt_avalov.html Статьи в Хроносе]
• swolkov.org/bdorg/bdorg27.htm#1741 Сайт историка Сергея Владимировича Волкова. Белое движение в России: организационная структура. Южная Армия.

Отрывок, характеризующий Бермондт-Авалов, Павел Рафаилович

– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.


По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.


Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.