Бернес, Марк Наумович
Поделись знанием:
– Нет, но мне другое нужно. Мне нужно крестьянское платье и пистолет, – сказал Пьер, неожиданно покраснев.
– Слушаю с, – подумав, сказал Герасим.
Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля, беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что то сам с собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.
Герасим с привычкой слуги, видавшего много странных вещей на своем веку, принял переселение Пьера без удивления и, казалось, был доволен тем, что ему было кому услуживать. Он в тот же вечер, не спрашивая даже и самого себя, для чего это было нужно, достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на другой день приобрести требуемый пистолет. Макар Алексеевич в этот вечер два раза, шлепая своими калошами, подходил к двери и останавливался, заискивающе глядя на Пьера. Но как только Пьер оборачивался к нему, он стыдливо и сердито запахивал свой халат и поспешно удалялся. В то время как Пьер в кучерском кафтане, приобретенном и выпаренном для него Герасимом, ходил с ним покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил Ростовых.
1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.
Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]
Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.
Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском.
В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах, наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было ласково приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков и пестрой женской толпы покупателей – одни были мундиры и шинели солдат без ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда то выносили свои товары. На площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана заставлял солдат грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив, заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера, один в шарфе по мундиру, на худой темно серой лошади, другой в шинели, пешком, стояли у угла Ильинки и о чем то говорили. Третий офицер подскакал к ним.
– Генерал приказал во что бы то ни стало сейчас выгнать всех. Что та, это ни на что не похоже! Половина людей разбежалась.
– Ты куда?.. Вы куда?.. – крикнул он на трех пехотных солдат, которые, без ружей, подобрав полы шинелей, проскользнули мимо него в ряды. – Стой, канальи!
– Да, вот извольте их собрать! – отвечал другой офицер. – Их не соберешь; надо идти скорее, чтобы последние не ушли, вот и всё!
– Как же идти? там стали, сперлися на мосту и не двигаются. Или цепь поставить, чтобы последние не разбежались?
– Да подите же туда! Гони ж их вон! – крикнул старший офицер.
Офицер в шарфе слез с лошади, кликнул барабанщика и вошел с ним вместе под арки. Несколько солдат бросилось бежать толпой. Купец, с красными прыщами по щекам около носа, с спокойно непоколебимым выражением расчета на сытом лице, поспешно и щеголевато, размахивая руками, подошел к офицеру.
– Ваше благородие, – сказал он, – сделайте милость, защитите. Нам не расчет пустяк какой ни на есть, мы с нашим удовольствием! Пожалуйте, сукна сейчас вынесу, для благородного человека хоть два куска, с нашим удовольствием! Потому мы чувствуем, а это что ж, один разбой! Пожалуйте! Караул, что ли, бы приставили, хоть запереть дали бы…
Несколько купцов столпилось около офицера.
– Э! попусту брехать то! – сказал один из них, худощавый, с строгим лицом. – Снявши голову, по волосам не плачут. Бери, что кому любо! – И он энергическим жестом махнул рукой и боком повернулся к офицеру.
– Тебе, Иван Сидорыч, хорошо говорить, – сердито заговорил первый купец. – Вы пожалуйте, ваше благородие.
– Что говорить! – крикнул худощавый. – У меня тут в трех лавках на сто тысяч товару. Разве убережешь, когда войско ушло. Эх, народ, божью власть не руками скласть!
– Пожалуйте, ваше благородие, – говорил первый купец, кланяясь. Офицер стоял в недоумении, и на лице его видна была нерешительность.
– Да мне что за дело! – крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый человек в сером армяке и с бритой головой.
Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.
– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.
В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.
В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.
Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
| Марк Бернес | ||||||||
 В к/ф «Шахтёры» (1937) | ||||||||
| Имя при рождении: |
Марк Наумович Нейман | |||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| Место рождения: | ||||||||
| Профессия: | ||||||||
| Карьера: | ||||||||
| Награды: |
| |||||||
Марк Наумович Берне́с (настоящая фамилия — Не́йман[1]; 25 сентября [8 октября] 1911[2], Нежин, Черниговская губерния — 16 августа 1969, Москва) — советский актёр кино и исполнитель песен.
Народный артист РСФСР (1965). Лауреат Сталинской премии первой степени (1951). Один из наиболее любимых артистов советской эстрады, выдающийся русский шансонье. Во многом благодаря Бернесу сложился золотой фонд отечественной песенной классики[3]. Член КПСС с 1953 года[4].
Содержание
Биография
Марк Наумович Нейман родился в городе Нежин (ныне райцентр в Черниговской области Украины). Его отец Наум Самойлович был служащим в артели по сбору утильсырья, мать Фаня Филипповна — домохозяйкой. В 1916 году, когда Марку было пять лет, семья переехала в Харьков.
По окончании семилетней школы начал посещать занятия в театральном техникуме, одновременно поступил статистом в харьковский театр «Муссури»[5]. Там же, заменив заболевшего артиста, сыграл свою первую роль и удостоился похвалы знаменитого русского режиссёра Н. Н. Синельникова. К этому периоду относится появление его сценического псевдонима — Бернес. В 1929 году 17-летний Марк приехал в Москву, где стал работать статистом в нескольких театрах, в том числе Малом и Большом. В 1930—1933 годах в Московском драматическом театре играл небольшие роли, впоследствии считал своим учителем артиста Николая Радина.
С 1935 года снимался в кино. После эпизодических ролей («Заключённые», 1936 и «Шахтёры», 1937) последовали заметные работы в фильмах «Человек с ружьём» (1938), «Истребители» (1939), «Большая жизнь» (1939). Игра актёра отличалась обаянием и мягким юмором. Большую популярность Марку Бернесу принесли роли в лентах о Великой Отечественной войне. В фильме «Два бойца» он с поразительной задушевностью и простотой спел песню «Тёмная ночь» (музыка Н. Богословского, слова В. Агатова), а также стилизованную «под одесские песни» «Шаланды». Песни Богословского из фильмов («Любимый город», «Спят курганы тёмные», «Шаланды, полные кефали», знаменитая «Тёмная ночь») в исполнении Бернеса зазвучали по радио, были записаны на пластинки. Сотрудничество актёра и композитора продолжалось до 1956 года.
Первый публичный концерт Марка Бернеса как певца состоялся в Свердловске в Доме офицеров 30 декабря 1943 года, после чего последовало концертное турне по Уралу. В Москве он начал выступать как исполнитель песен с конца 1940-х гг., сперва на вечерах в Домах творческих союзов. По радио в передаче «Клуб весёлых артистов» от лица своего персонажа шофёра Минутки («Великий перелом», 1945) исполнял «Песенку фронтового шофёра» («Путь-дорожка фронтовая») Мокроусова, «В жизни так случается» Соловьёва-Седого и др. Продолжая сниматься в кино, Бернес всё больше внимания уделял эстраде, которая давала широкий простор для реализации его творческих замыслов. Он стал активно работать над созданием собственного репертуара. Предъявляя высокие требования и к музыке, и к стихам, артист долго и придирчиво работал с поэтами и композиторами. Из 82 песен репертуара Бернеса более 40 создано по его заказу или при его непосредственном участии.
В 1950-х—1960-х годах Марк Бернес создал в кино сложные характеры людей с нелёгкой судьбой — таких, как Умара Магомет («Далеко от Москвы»), Чубук («Школа мужества»), Родионов («Они были первыми»), Огонёк («Ночной патруль»).
В этот период песенный репертуар Бернеса пополнился такими произведениями, как «Москвичи» (А. Эшпай — Е. Винокуров), «Если бы парни всей земли» (В. Соловьёв-Седой — Е. Долматовский), «Я люблю тебя, жизнь» (Э. Колмановский — К. Ваншенкин).
17 сентября 1958 года одновременно две центральные газеты начали травлю Бернеса. В «Правде» Георгий Свиридов в статье «Искоренять пошлость в музыке» подверг артиста несправедливым и тенденциозным нападкам. В «Комсомольской правде» в фельетоне А. Суконцева и И. Шатуновского «Звезда на „Волге“» рядовое нарушение Бернесом правил дорожного движения в максимально мрачных тонах подавалось как «поведение, недостойное советского артиста»[6]. Следствием этих и нескольких последующих публикаций стало фактическое отлучение Бернеса от съёмок и записей на радио и грампластинки. Но с 1960 года голос Бернеса снова зазвучал по радио (заглавная песня популярной воскресной передачи «С добрым утром!» (О. Фельцман, стихи О. Фадеевой) и на эстраде.
В том же 1960 году на стадионе в Лужниках в программе Московского мюзик-холла Бернес впервые исполнил песню «Враги сожгли родную хату» М. Блантера на стихи М. Исаковского, написанную за 15 лет до того, в 1945 году, и лишь однажды прозвучавшую тогда по радио (в исполнении В. Нечаева[7]). Теперь в лице Бернеса она наконец обрела интерпретатора, сумевшего раскрыть весь её трагический смысл и сделавшего песню широко популярной.
В 1961 году режиссёр Павел Арманд первым нарушил запрет на приглашение актёра в кино, сняв его в небольшой роли в своём фильме «Чёртова дюжина».
В последующие годы Бернес снова много и успешно работал, гастролировал по стране и за границей — в Польше, Югославии, Чехословакии, Румынии, Болгарии, получая множество восторженных откликов СМИ; выступал на английском телевидении. Появились и новые «бернесовские» песни: «Хотят ли русские войны» (Э. Колмановский — Е. Евтушенко), «Я спешу, извините меня» (Я. Френкель — К. Ваншенкин), «Я работаю волшебником» (Э. Колмановский — Л. Ошанин) и мн. др. В четырёхсерийном фильме «Щит и меч» (1968) за кадром в исполнении Бернеса прозвучала песня «С чего начинается Родина» (В. Баснер — М. Матусовский). 8 июля 1969 года артист с одного дубля записал песню «Журавли» Яна Френкеля на стихи Расула Гамзатова в переводе Наума Гребнева. Это была последняя запись Бернеса.
Марк Наумович Бернес умер 16 августа 1969 года от рака лёгких. Похоронен на Новодевичьем кладбище (участок № 7)[8]. На похоронах (по его просьбе, высказанной незадолго до смерти) звучали записи песен «Три года ты мне снилась», «Романс Рощина», «Я люблю тебя, жизнь» и «Журавли»[9].
Семья
Первая жена Бернеса (с 1932) Полина (Паола) Семёновна Линецкая (1911—1956), родившая ему дочь Наташу, умерла от рака. Вторая жена (с 1960) Лилия Михайловна Бодрова (1929—2006) привела в семью своего сына Жана. Наташа окончила Институт восточных языков при МГУ, живёт в США. Жан окончил операторский факультет ВГИКа, живёт в Москве.
Награды, признание
- Орден «Знак Почёта» (1 февраля 1939) — за исполнение роли Кости Жигилёва в фильме «Человек с ружьём» (1938).
- Орден Красной Звезды (14 апреля 1944) — за фильм «Два бойца» (1943).
- Медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.»
- Медаль «В память 800-летия Москвы» (1947)
- Сталинская премия первой степени (1951) — за исполнение роли Умары Магомета в фильме «Далеко от Москвы» (1950)
- Заслуженный артист РСФСР (1956)
- Народный артист РСФСР (1965)
- Подготовленный указ о присвоении звания Народного артиста СССР не был подписан в связи со смертью Бернеса.
Увековечение памяти
- В честь М. Бернеса названа малая планета (3038) Бернес, открытая астрономом Крымской астрофизической обсерватории Н. С. Черных 31 августа 1978 года[10].
- В 1996 году в Москве на доме № 1 по Малой Сухаревской площади[11], где в 1954—1969 годах жил М. Н. Бернес, установлена мемориальная доска.
- 1 апреля 2002 года в Одессе в саду скульптур Литературного музея (ул. Ланжероновская, 2) открыта скульптурная композиция «Шаланды, полные кефали…» (скульптор Т. Судьина), изображающая героев одноимённой песни из кинофильма «Два бойца» — рыбачку Соню и Костю-моряка[12][13][14].
- 7 октября 2011 года в Нежине в связи со 100-летием со дня рождения Бернеса на доме № 70 по ул. Авдеевской (бывш. Миллионной), где он родился, открыта обновлённая мемориальная доска (к сожалению, с ошибочной датой рождения — 7 октября)[15][16], а 13 октября 2011 года в Театральном сквере — бронзовый памятник (скульпторы Владимир Чепелик и Александр Чепелик, архитектор Владимир Павленко), в основе которого — кадр из кинофильма «Два бойца»: Аркадий Дзюбин сидит с гитарой в руках[16][17].
- Одна из улиц Краматорска носит имя Марка Бернеса.
- 20 ноября 2015 года на сессии Харьковского городского совета в ходе переименования многих улиц и других объектов города одна из улиц была названа в честь Марка Бернеса[18].
Высказывания о Бернесе
Его репертуар безупречен. У него, как ни у кого, было развито чувство отбора. Я даже не верил, что это осуществимо, чтобы он спел мою песню.
Я с Марком Бернесом познакомился, по-моему, в 1936 году, как раз незадолго перед тем, как я полетел в Испанию. Веснушчатый, застенчивый, с чудесной улыбкой, в которой обнажалась вся его душа… А потом началась война. Он был солдатом в душе… Ведь голоса у него большого не было. И он не голосом пел, он сердцем пел.
По-настоящему он пришел с «Тёмной ночью» на фронте. Это было такое юношеское воспоминание у меня, которое до сих пор очень сильно… Он был человеком определённого поколения. Война очень всколыхнула нас всех, и естественно, что он занимался военной тематикой. Но этим же не ограничивался круг его деятельности и интересов. И, может быть, в этом и прелесть его, что человек для него гораздо шире, чем просто воин, или просто строитель, или просто влюблённый… Как он иногда вынуждал поэта менять стихи. Не потому, что он брал на себя смелость с точностью решать литературные достоинства вещи, нет. Но он старался приблизить их к себе, и если это получалось, то получалась хорошая песня. В каждом стихотворении, в каждой песне должна быть судьба. А иначе всё это пустой номер… Ну, Карузо, наверно лучше пел. Наверно. Ну что ж, у Карузо был свой репертуар, а у Бернеса свой.
Это был единственный из известных мне исполнителей, который работал и с поэтом, и с композитором. Он не писал стихов и музыки, но тем не менее был в высшей степени профессиональным знатоком песни. … Иногда он приходил и говорил: «Это место надо изменить», делал тончайшие замечания по части инструментовки. Воспринимал и чувствовал он очень точно и тонко.
Успех у Бернеса был ошеломляющим. Если говорить о певцах, то в 50—60-х годах по популярности ему не было равных. Поклонницы даже создали клуб «Ура, Бернес!»
Не знал в работе предела, и этой работе всегда сопутствовал неистовый поиск красоты и углублённости человеческой характеристики.
… удивительное чувство целого, сверхзадачи, что и позволило ему стать не только свидетелем, но и певцом нашей такой славной, трудной и такой поэтической эпохи.
Статьи и интервью М. Н. Бернеса
- Эпизодическая роль // «Искусство кино», 1953, № 6.
- Будьте выразительны! // «Культурно-просветительская работа», 1956, № 11.
- Образ простого человека // «Советская культура», 14 мая 1957 г.
- Не гнаться за дешёвой занимательностью // «Смена», 1958, № 110.
- Актёр у телефона // «Советское кино», 18 января 1964 г.
- И сокращаются большие расстоянья… (поёт Шарль Азнавур) // «Московская правда», 21 марта 1964 г.
- Кадр за кадром // «Искусство кино», 1964, № 8.
- Тревожит гладкость их пути // «Литературная газета», 1 октября 1964 г.
- Парадоксы успеха (заметки актёра) // «Комсомольская правда», 2 апреля 1965 г.
- О чём была бы песня // «Дошкольное воспитание», 1965, № 11.
- Сила песни // «Известия», 28 сентября 1966 г.
- О песне, которую все знают (памяти Павла Арманда) // «Советский экран», 1966, № 17.
- Наш гость — Дин Рид (концерты американского певца) // «Вечерняя Москва», 8 октября 1966 г.
- Редактору газеты «Телевидение» // «Телевидение», 2 февраля 1967 г.
- Один из «Двух бойцов» // «Литературная газета», 18 октября 1967 г.
- Они были первыми // «Советский экран», 1968, № 20.
- Лучший режиссёр — народ // «Советское кино», 30 марта 1969 г.
- Главное — неповторимость // В кн.: Мастера эстрады советуют. М., 1967, с. 24—28.
- Мой друг // В кн.: Слово о Погодине. М., 1968, с. 95—98.
- Если хочешь быть красивым (о тех, кто за кадром) // «Советское кино», 25 января 1969 г.
- Игорь Савченко // В кн.: Марк Бернес. Статьи. Воспоминания о М. Н. Бернесе. М., 1980, с. 64—65.
- Правильная жизнь героя (Из раздумий последних лет) // В кн.: Марк Бернес в воспоминаниях современников. Составление, предисловие и комментарии К. В. Шилова. — М., 2005, с. 414—418.
- Солдаты Великой Отечественной // В кн.: Марк Бернес в воспоминаниях современников. М., 2005, с. 112—127.
- Из концертных выступлений // В кн.: Марк Бернес в воспоминаниях современников. Составление, предисловие и комментарии К. В. Шилова. — М., 2005, с. 320—325.
- «А что надо песне для счастья?..» // В кн.: Марк Бернес в воспоминаниях современников. Составление, предисловие и комментарии К. В. Шилова // М., 2005, с. 409—414.
Фильмография
- 1936 — Заключённые — эпизод
- 1937 — Шахтёры — Красовский
- 1938 — Старая крепость — эпизод
- 1938 — Человек с ружьём — Костя Жигилёв; песня «Тучи над городом встали»
- 1939 — Истребители — Сергей Кожухаров; песня «Любимый город»
- 1939 — Большая жизнь — инженер Петухов
- 1940 — Ветер с востока — озвучание роли Андрея (арт. Е. Курило)
- 1940 — Преступление и наказание — инспектор
- 1941 — Последняя очередь — лётчик Феденко; песня «Боевые ястребки»
- 1941 — Стебельков в небесах — Стебельков; песня «До свиданья, города и хаты»
- 1941 — Валерий Чкалов — комментатор на авиапразднике
- 1942 — Боевой киносборник № 8 — командир танка (эпизод «Трое в танке»)
- 1942 — Боевой киносборник № 9 — польский рабочий (эпизод «Квартал № 14»)
- 1942 — Дорога к звёздам — генерал Кожухаров
- 1943 — Два бойца — Аркадий Дзюбин; песни «Тёмная ночь», «Шаланды», с Л. Масохой — «Песня о Ленинграде»
- 1943 — Diary of a Nazi (Дневник нациста) (составлен для показа в США из четырёх новелл разных выпусков «Боевого киносборника») — польский рабочий (эпизод «Квартал № 14» из «Боевого киносборника № 9»)
- 1944 — Большая земля (в США демонстрировался под названием «The Ural Front» («Уральский фронт»)) — Козырев
- 1945 — Великий перелом — шофёр Минутка
- 1946 (выход на экраны 1958) — Большая жизнь. 2 серия — инженер Петухов; песни «Наша любовь», «Три года ты мне снилась»
- 1948 — Третий удар — матрос Чмыга
- 1950 — Далеко от Москвы — Умара Магомет
- 1950 — В степи — Емельянов; песня «Дорожная»
- 1951 — Тарас Шевченко — капитан Косарев; народная песня «Собачка верная моя…»
- 1952 — Максимка — корабельный врач
- 1953 — Огни на реке — старший помощник капитана
- 1954 — Школа мужества — Чубук; песня «Разгулялся вольный ветер»
- 1954 — Запасной игрок — тренер Лев Коломягин
- 1954 — Море студёное — Окладников
- 1956 — Они были первыми — Родионов
- 1956 — Дело № 306 — Градов
- 1957 — Поёт Ив Монтан (документальный) — исполнитель песни «Воспоминание об эскадрилье „Нормандия“»
- 1957 — Ночной патруль — Огонёк; «Песня о Родине»
- 1957 — Цель его жизни — Ануфриев; «Песня пилотов»
- 1957 — Удивительное воскресенье (V šest ráno na letišti) — командир ТУ-104
- 1959 — Особый подход (телефильм) — Николай Налимов
- 1959 — Звёзды встречаются в Москве — исполнитель песни в дуэте с Людмилой Гурченко
- 1961 — Чёртова дюжина — пассажир
- 1962 — Шестнадцатая весна — чтец от автора и исполнитель песни «Рабочий человек» (за кадром)
- 1963 — Аппассионата (телефильм) — шофёр Гиль
- 1963 — Мелодии Дунаевского (документальный) — исполнитель песни «Моя Москва»
- 1963 — Это случилось в милиции — полковник Прошин
- 1966 — Я родом из детства — исполнитель песни «На братских могилах» (за кадром)
- 1967 — Женя, Женечка и «катюша» — полковник Караваев (роль озвучена Григорием Гаем)
- 1969 — Щит и меч — исполнитель песни «С чего начинается Родина» (за кадром)
Встречающееся в Интернете утверждение, что артист снимался в фильме «Звонят, откройте дверь» (1966), является ошибочным[19]
Работа на радио
- 1958 — Паганини (радиоспектакль Николая Реброва) — Паганини
Это единственная работа Бернеса на радио как драматического актёра.
Песенный репертуар
- Тучи над городом встали из кинофильма «Человек с ружьём» (муз. и сл. Павла Арманда)
- Любимый город из кинофильма «Истребители» (муз. Никиты Богословского, сл. Евгения Долматовского)
- Спят курганы тёмные из кинофильма «Большая жизнь» (муз. Никиты Богословского, сл. Бориса Ласкина)
- Огонёк (муз. Никиты Богословского, сл. Евгения Долматовского)
- Письмо в Москву (муз. Никиты Богословского, сл. Матвея Тевелева)
- Боевые ястребки из кинофильма «Последняя очередь» (муз. Никиты Богословского, сл. Бориса Ласкина)
- До свиданья, города и хаты из кинофильма «Стебельков в небесах» (муз. Григория Лобачёва, сл. Михаила Исаковского)
- Тёмная ночь из кинофильма «Два бойца» (муз. Никиты Богословского, сл. В. Агатова)
- Шаланды, полные кефали из кинофильма «Два бойца» (муз. Никиты Богословского, сл. В. Агатова)
- Песня о Ленинграде из кинофильма «Два бойца» (муз. Никиты Богословского, сл. Михаила Голодного)
- Наша любовь из кинофильма «Большая жизнь. 2 серия» (муз. Никиты Богословского, сл. В. Агатова)
- Три года ты мне снилась из кинофильма «Большая жизнь. 2 серия» (муз. Никиты Богословского, сл. Алексея Фатьянова)
- В жизни так случается (муз. Василия Соловьёва-Седого, сл. Наума Лабковского и Бориса Ласкина)
- Песенка фронтового шофёра (муз. Бориса Мокроусова, сл. Наума Лабковского и Бориса Ласкина)
- Полевая почта (муз. Юрия Левитина, сл. Наума Лабковского)
- Морская песенка (муз. Никиты Богословского, сл. Владимира Дыховичного и Мориса Слободского)
- Далеко от дома (муз. Юрия Левитина, сл. Наума Лабковского)
- В дальнем рейсе (муз. Юрия Левитина, сл. Наума Лабковского)
- Дорожная из кинофильма «В степи» (муз. Анатолия Лепина, сл. Александра Галича)
- Собачка верная моя из кинофильма «Тарас Шевченко» (русская нар. песня терских казаков)
- Песенка влюблённого шофёра (муз. Бориса Мокроусова, сл. Владлена Бахнова и Якова Костюковского)
- Разгулялся вольный ветер из кинофильма «Школа мужества» (муз. Михаила Зива, сл. Вадима Коростылёва)
- Песня посвящается моя (муз. Бориса Мокроусова, сл. Якова Хелемского)
- Дружеский подарок москвича (Привет Бухаресту) (муз. Модеста Табачникова, сл. Якова Хелемского (рус.) и К. Пастрамэ (румын.)
- Когда поёт далёкий друг (муз. Бориса Мокроусова, сл. Якова Хелемского)
- Мы в этом сами виноваты (Мужской разговор) (муз. Никиты Богословского, сл. Николая Доризо)
- Песня (Романс) Рощина из кинофильма «Разные судьбы» (муз. Никиты Богословского, сл. Николая Доризо)
- Воспоминание об эскадрилье «Нормандия» (муз. Марка Фрадкина, сл. Евгения Долматовского)
- Песня о Родине из кинофильма «Ночной патруль» (муз. Андрея Эшпая, сл. Льва Ошанина)
- Песня пилотов из кинофильма «Цель его жизни» (муз. Владимира Юровского, авт. сл. неизв.)
- Песенка-импровизация из кинофильма «Звёзды встречаются в Москве» (авторы неизвестны)
- Если бы парни всей земли (муз. Василия Соловьёва-Седого, сл. Евгения Долматовского)
- Вечерняя песня (муз. Василия Соловьёва-Седого, сл. Александра Чуркина)
- Злата Прага (Песня о Праге) (муз. Гарри Мацоурека[20]], сл. Якова Хелемского)
- Москвичи (муз. Андрея Эшпая, сл. Евгения Винокурова)
- Песня туристов (муз. Модеста Табачникова, сл. Якова Хелемского)
- Я люблю тебя, жизнь (муз. Эдуарда Колмановского, сл. Константина Ваншенкина)
- Перекрёсток (муз. Эдуарда Колмановского, сл. Виктора Орлова)
- Старому другу (муз. Василия Соловьёва-Седого, сл. Михаила Матусовского)
- С добрым утром (муз. Оскара Фельцмана, сл. Ольги Фадеевой)
- Хотят ли русские войны (муз. Эдуарда Колмановского, сл. Евгения Евтушенко)
- Течёт река Волга из кинофильма «Течёт Волга» (муз. Марка Фрадкина, сл. Льва Ошанина)
- Рабочий человек из кинофильма «Шестнадцатая весна» (муз. Юрия Левитина, сл. Михаила Матусовского)
- Где же ты, друг (муз. Марка Фрадкина, сл. Льва Ошанина)
- Настоящие мужчины (муз. Яна Френкеля, сл. Игоря Шаферана и Михаила Владимова)
- Песня о кино (муз. Яна Френкеля, сл. Михаила Танича)
- Сыновья (муз. Оскара Фельцмана, сл. Владимира Сергеева)
- Солдаты (муз. Яна Френкеля, сл. Константина Ваншенкина)
- Я спешу, извините меня (муз. Яна Френкеля, сл. Константина Ваншенкина)
- Моя Москва (муз. Исаака Дунаевского, сл. Марка Лисянского и Сергея Аграняна)
- Напиши мне, мама, в Египет (муз. Яна Френкеля, сл. Льва Ошанина)
- Американцы, где ваш президент? (муз. Эдуарда Колмановского, сл. Евгения Евтушенко)
- Песенка моего друга (муз. Оскара Фельцмана, сл. Льва Ошанина)
- Я работаю волшебником (муз. Эдуарда Колмановского, сл. Льва Ошанина)
- Пани Варшава (муз. Эдуарда Колмановского, сл. Якова Хелемского)
- Слушай, Земля (муз. Эдуарда Колмановского, сл. Александра Кравченко)
- Слышишь, я жду, приходи (муз. Аркадия Островского, сл. Сергея Гребенникова и Николая Добронравова)
- Служи, солдат! (муз. Оскара Фельцмана, сл. Владимира Сергеева)
- Воспоминание об Алжире (муз. Вано Мурадели, сл. Евгения Долматовского)
- Новобранцы (муз. Романа Майорова, сл. Дмитрия Иванова)
- Нелётная погода (муз. Яна Френкеля, сл. Константина Ваншенкина)
- Убийцы ходят по земле (муз. Эдуарда Колмановского, сл. Евгения Евтушенко)
- Тополя (муз. Яна Френкеля, сл. Константина Ваншенкина)
- Гитара (муз. Василия Соловьёва-Седого, сл. Андрея Лядова)
- Песня издалека (муз. Виктора Драманта, сл. Владимира Бута)
- Я улыбаюсь тебе (муз. Эдуарда Колмановского, сл. Инны Гофф)
- Я не забуду (муз. Андрея Эшпая, сл. Владимира Котова и Леонида Дербенёва)
- На братских могилах (муз. и сл. Владимира Высоцкого)
- Холода, холода (муз. и сл. Владимира Высоцкого)
- Всё ещё впереди (муз. Эдуарда Колмановского, сл. Кайсына Кулиева, пер. Наума Гребнева)
- Враги сожгли родную хату (Прасковья) (муз. Матвея Блантера, сл. Михаила Исаковского)
- Красный командир (муз. Бориса Терентьева, сл. Марии Швечиковой)
- Когда разлюбишь ты (муз. Эдуарда Колмановского, сл. Инны Гофф)
- Последний урок (муз. Яна Френкеля, сл. Владимира Лифшица)
- Грустная песенка (муз. Яна Френкеля, сл. Михаила Светлова)
- Здравствуйте, дети (муз. Игоря Якушенко, сл. Леонида Дербенёва)
- Песня о Белграде (муз. Яна Френкеля, сл. Якова Хелемского)
- А самолёты сами не летают (муз. Яна Френкеля, сл. Игоря Шаферана)
- С чего начинается Родина из кинофильма «Щит и меч» (муз. Вениамина Баснера, сл. Михаила Матусовского)
- На площади Красной (муз. Бориса Савельева, сл. Леонида Дербенёва)
- Огромное небо (муз. Оскара Фельцмана, сл. Роберта Рождественского)
- Журавли (муз. Яна Френкеля, сл. Расула Гамзатова, пер. Наума Гребнева)
CD
- 1995 — Марк Бернес. «Песня посвящается моя» («Мелодия»)
- 1995 — Марк Бернес. «Я люблю тебя, жизнь» («RDM»)
- 1995 — Марк Бернес. «Я люблю тебя, жизнь» («Murzik Records»)
- 1997 — Марк Бернес. «Мужской разговор» («Murzik Records»)
- 1997 — Марк Бернес. «Я работаю волшебником» («Murzik Records»)
- 2000 — Марк Бернес. «Лучшие песни разных лет» («Звёзды отечества», серия «Звёзды, которые не гаснут»)
- 2001 — Марк Бернес. «Огромное небо» («MOROZ RECORDS»)
- 2001 — Марк Бернес. «Я улыбаюсь тебе» («MOROZ RECORDS»)
- 2001 — Марк Бернес. «Тёмная ночь» («MOROZ RECORDS»)
- 2001 — Марк Бернес («Востокхим/Гранд Рекордз», серия «Актёр и песня»)
- 2004 — Марк Бернес («MOROZ RECORDS», серия «Великие исполнители России XX века», 2 диска)
- 2005 — Марк Бернес («MOROZ RECORDS»/«Квадро-диск», серия «Grand Collection». 26 песен)
- 2006 — Марк Бернес. «Три года ты мне снилась» («Мелодия»)
- 2006 — Марк Бернес — актёр, певец. «Я люблю тебя, жизнь» (Некоммерческое издание клуба «Співуча родина» и клуба любителей романса при Киевском городском Доме учителя)
- 2008 — Марк Бернес («MOROZ RECORDS»/«Квадро-диск», серия «Grand Collection». Переиздание с сокращённой и изменённой программой, 23 песни)
- 2009 — Марк Бернес. «Неизвестный Бернес» («MOROZ RECORDS»)
- 2011 — Марк Бернес. «Лучшее» («Топ Саунд»)
- 2014 — Марк Бернес. Диск 1: «Заветный перекрёсток». Диск 2: «В жизни так случается» («MOROZ RECORDS», серия «Великие исполнители России». 112-страничный буклет)
Три диска, изданные «Murzik Records» в 1995—1997 годах, включали все известные на тот момент песни Бернеса, представленные, за редкими исключениями, каким-либо одним вариантом записи. При этом качество исходных фонограмм (из Российского государственного архива фонодокументов) во многих случаях было невысоким; кроме того, при мастеринге использовалась методика компрессирования звука и применения эффекта псевдо-стерео. Пять дисков «MOROZ RECORDZ» (2001 и 2004 годов) были скомпилированы почти исключительно из записей, изданных «Murzik Records». Альбомы «Неизвестный Марк Бернес» (ноябрь 2009) и «Марк Бернес» (серия «Великие исполнители России», октябрь 2014) включают хорошей сохранности дубли фонограмм, в числе которых никогда прежде не публиковавшиеся (из личного архива исполнителя).
Избранные DVD с песнями в исполнении М. Бернеса
- 2006 — Золотая коллекция ретро. Часть 1 («Bomba Music»)
- 2006 — Золотая коллекция ретро. Часть 2 («Bomba Music»)
- 2006 — Золотая коллекция ретро. Часть 3 («Bomba Music»)
- 2006 — Золотая коллекция ретро. Часть 4 («Bomba Music»)
На этих дисках среди видеосъёмок разных исполнителей представлено и 11 песен в исполнении Марка Бернеса.
Напишите отзыв о статье "Бернес, Марк Наумович"
Примечания
- ↑ В телепередаче «Марк Бернес. Мужской разговор» (Первый канал, 2007) без ссылок на источники была озвучена версия о том, что настоящее имя Бернеса не Марк, а Отто. Дочь Бернеса Наташа эту версию категорически опровергает. Составитель же сборника материалов о М. Бернесе К. В. Шилов видел детские фотографии Бернеса, на обороте которых его детским почерком сделаны надписи: «Маркъ Нейманъ».
- ↑ Ошибочная дата рождения 21 сентября указана в «Большой Советской Энциклопедии» и «Музыкальной энциклопедии» (т. 6, М., 1982), последнем издании Энциклопедического словаря «Кино» (М., 1986) и Лексиконе «Эстрада России. XX век» (М., 2000). 1-е издание «Кинословаря» (т. 1, м., 1966) указывало дату рождения 8 сентября по новому стилю и 26 августа по старому. Дату смерти Бернеса многие источники также указывают неверную — 17 августа (день, когда было официально сообщено о его кончине). Дата рождения 25.09 (8.10).1911 подтверждается Записью акта о рождении № 84 от 30 сентября (13 октября) 1911 года в регистрационной книге нежинской синагоги (копия, выданная Нежинским ЗАГСом в 1973 г., хранится в Нежинском краеведческом музее им. И. Г. Спасского). Даты рождения 25.09 (8.10).1911 и смерти 16.08.1969 выбиты на надгробии М. Бернеса на Новодевичьем кладбище.
- ↑ См. Я. Френкель. Честь певца. // Советская эстрада и цирк. — 1974. — С. 3—5.
- ↑ [istoriya-kino.ru/kinematograf/item/f00/s00/e0000293/index.shtml БЕРНЕС Марк Наумович] Кино: Энциклопедический словарь/Гл. ред. С. И. Юткевич; Редкол.: Ю. С. Афанасьев, В. Е. Баскаков, И. В. Вайсфельд и др.- М.: Сов. энциклопедия, 1987.- 640 с., 96 л. ил.
- ↑ Сам Бернес ошибочно называет его «Миссури» (см.: Бернес. М. О чём была бы песня // «Дошкольное воспитание», 1965, № 11. Воспроизведено в кн.: Марк Бернес в воспоминаниях современников. Составление, предисловие и комментарии К. В. Шилова. — М., 2005. — С. 21—24.
- ↑ См. раздел «„Дело“ М. Бернеса» в кн.: Марк Бернес в воспоминаниях современников. М., 2005, с. 172—208.
- ↑ После возрождения песни Бернесом Нечаев сделал ещё одну запись с оркестром народных инструментов (первая была под фортепианный аккомпанемент), иногда звучавшую по радио и вышедшую на пластинке.
- ↑ [devichka.ru/nekropol/view/item/id/9/catid/1 Могила М. Н. Бернеса на Новодевичьем кладбище]
- ↑ Марк Бернес в воспоминаниях современников. Составление, предисловие и комментарии К. В. Шилова. — М., 2005. — С. 407.
- ↑ [www.minorplanetcenter.net/db_search/show_object?object_id=3038 База данных MPC по малым телам Солнечной системы (3038)] (англ.)
- ↑ До прокладки Олимпийского проспекта в 1979 году этот дом был № 19/23 по Садово-Сухаревской улице. См.: Песков О. В. Мемориальные доски Москвы. — М.: Московские учебники, 2009.
- ↑ [odessa.kurorts.com/pages/pamyatniki-odessi Памятники Одессы]
- ↑ [www.odessapassage.com/passage/magazine_details.aspx?lang=eng&id=33860 Скульптура «Шаланды, полные кефали…» в Одессе]
- ↑ [www.odessapassage.com/passage/magazine_details.aspx?lang=eng&id=33860 Все в сад!]
- ↑ [www.nizhyn.in.ua/blogs/citynews/256.html По случаю 100-летия открыта мемориальная доска на доме где родился М. Бернес]
- ↑ 1 2 [monitor.cn.ua/ru/culture/928 Пам’ятник Марку Бернесу відкрито в Ніжині]
- ↑ [siver-info.com/news/2011-11-13-4762 Памятник Марку Бернесу открыт в Нежине]
- ↑ [glavnoe.ua/news/n250165 Новые названия улиц в Харькове (список)]
- ↑ Рыбак Л. А. Марк Бернес. — М., 1976.
- ↑ [www.musicologica.cz/slovnik/hesla.php?op=heslo&hid=4036 Macourek, Karel (Harry)// Český hudební slovník osob a institucí]
Литература
- Хандрос Л. Марк Бернес. — М., 1955.
- Френкель Я. Честь певца // Советская эстрада и цирк. — 1974. — С. 3—5.
- Рыбак Л. А. Марк Бернес. — М.: Искусство, 1976. — 152, [32] с. — (Мастера советского театра и кино).
- Смирнова Н. И. Марк Бернес // Певцы советской эстрады / Сост.: Л. Булгак. — М., 1977. — С. 65—81.
- Марк Бернес. Статьи. Воспоминания о М. Н. Бернесе / Сост.: Л. М. Бернес-Бодрова. Вступительная статья и общая редакция Н. И. Смирновой. — М., 1980.
- Скороходов Г. А. Костя Жигулёв и другие // Скороходов Г. Звёзды советской эстрады. — М., 1982. — С. 70—79; 2-е изд. — М., 1986. — С. 89—99.
- Марк Бернес в воспоминаниях современников / Составление, предисловие и комментарии К. В. Шилова. — М., Молодая гвардия: 2005.
- Крымова Н. А. «Куда ж теперь идти солдату?..» // Крымова Н. Имена. Избранное в 3 книгах. Книга 3. 1987—1999. — М.: Трилистник, 2005. — С. 222—242.
- Шестернёв В. М. Он пел сердцем и душой. Встречи с Марком Бернесом // Музыка. Песня. Грампластинка. Сборник памяти филофониста Валерия Франченко. — М., 2006. — С. 182—195.
- Шемета Л. П. Марк Бернес в песнях. — Киев, 2008.
- Парфёнов Лев. Марк Бернес. // Актёрская энциклопедия. Кино России. Вып. 2. Составитель Лев Парфёнов. (Научно-исследовательский институт киноискусства). — М., 2008. — С. 18—22.
- Рудницкий М. Л. Свой голос. Портрет Марка Бернеса // Искусство кино. — 2011. — № 11. — С. 76—85.
Ссылки
- [www.peoples.ru/art/music/stage/bernes/ Марк Наумович Бернес. Я расскажу вам песню]
- В. А. Разумный [razumny.ru/bernes.htm Воспоминания современника о М. Н. Бернесе]
- [www.novayagazeta.ru/society/31019.html Другой Бернес]
- [gazeta.aif.ru/online/superstar/46/24_01 Марк Бернес. Игра с судьбой]
- [www.florida-rus.com/07-09/Kolmanovsky.htm «Последняя песня Бернеса»]
- [popsa.info/bio/086/086d.html Дискография Марка Бернеса (долгоиграющие пластинки и CD, неполная)]
- [www.teatrkinoaktera.ru/great_names/?id=101 Марк Бернес на сайте театра Киноактера]
- [www.novayagazeta.ru/arts/48834.html Рудницкий М. Л. Петь своим голосом. К 100-летию Марка Бернеса]
- [velelens.livejournal.com/864618.html Марк Бернес: таким он был на самом деле]
- [valeriybolotov.at.ua/muzeyZX/bolotov_muzeyZX_4.html Музей знаменитых харьковчан - Марк Бернес]
- [shevkunenko.ru/krfilm/persons/online/sshar137_online.htm Программа Виталия Вульфа «Мой серебряный шар»]
Отрывок, характеризующий Бернес, Марк Наумович
– Слушаюсь, – сказал Герасим. – Кушать прикажете?– Нет, но мне другое нужно. Мне нужно крестьянское платье и пистолет, – сказал Пьер, неожиданно покраснев.
– Слушаю с, – подумав, сказал Герасим.
Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля, беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что то сам с собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.
Герасим с привычкой слуги, видавшего много странных вещей на своем веку, принял переселение Пьера без удивления и, казалось, был доволен тем, что ему было кому услуживать. Он в тот же вечер, не спрашивая даже и самого себя, для чего это было нужно, достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на другой день приобрести требуемый пистолет. Макар Алексеевич в этот вечер два раза, шлепая своими калошами, подходил к двери и останавливался, заискивающе глядя на Пьера. Но как только Пьер оборачивался к нему, он стыдливо и сердито запахивал свой халат и поспешно удалялся. В то время как Пьер в кучерском кафтане, приобретенном и выпаренном для него Герасимом, ходил с ним покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил Ростовых.
1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.
Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]
Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.
Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском.
В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах, наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было ласково приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков и пестрой женской толпы покупателей – одни были мундиры и шинели солдат без ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда то выносили свои товары. На площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана заставлял солдат грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив, заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера, один в шарфе по мундиру, на худой темно серой лошади, другой в шинели, пешком, стояли у угла Ильинки и о чем то говорили. Третий офицер подскакал к ним.
– Генерал приказал во что бы то ни стало сейчас выгнать всех. Что та, это ни на что не похоже! Половина людей разбежалась.
– Ты куда?.. Вы куда?.. – крикнул он на трех пехотных солдат, которые, без ружей, подобрав полы шинелей, проскользнули мимо него в ряды. – Стой, канальи!
– Да, вот извольте их собрать! – отвечал другой офицер. – Их не соберешь; надо идти скорее, чтобы последние не ушли, вот и всё!
– Как же идти? там стали, сперлися на мосту и не двигаются. Или цепь поставить, чтобы последние не разбежались?
– Да подите же туда! Гони ж их вон! – крикнул старший офицер.
Офицер в шарфе слез с лошади, кликнул барабанщика и вошел с ним вместе под арки. Несколько солдат бросилось бежать толпой. Купец, с красными прыщами по щекам около носа, с спокойно непоколебимым выражением расчета на сытом лице, поспешно и щеголевато, размахивая руками, подошел к офицеру.
– Ваше благородие, – сказал он, – сделайте милость, защитите. Нам не расчет пустяк какой ни на есть, мы с нашим удовольствием! Пожалуйте, сукна сейчас вынесу, для благородного человека хоть два куска, с нашим удовольствием! Потому мы чувствуем, а это что ж, один разбой! Пожалуйте! Караул, что ли, бы приставили, хоть запереть дали бы…
Несколько купцов столпилось около офицера.
– Э! попусту брехать то! – сказал один из них, худощавый, с строгим лицом. – Снявши голову, по волосам не плачут. Бери, что кому любо! – И он энергическим жестом махнул рукой и боком повернулся к офицеру.
– Тебе, Иван Сидорыч, хорошо говорить, – сердито заговорил первый купец. – Вы пожалуйте, ваше благородие.
– Что говорить! – крикнул худощавый. – У меня тут в трех лавках на сто тысяч товару. Разве убережешь, когда войско ушло. Эх, народ, божью власть не руками скласть!
– Пожалуйте, ваше благородие, – говорил первый купец, кланяясь. Офицер стоял в недоумении, и на лице его видна была нерешительность.
– Да мне что за дело! – крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый человек в сером армяке и с бритой головой.
Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.
– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.
В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.
В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.
Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Категории:
- Персоналии по алфавиту
- Родившиеся в Нежине
- Актёры по алфавиту
- Актёры и актрисы Театра-студии киноактёра
- Актёры СССР
- Певцы и певицы по алфавиту
- Певцы и певицы СССР
- Певцы и певицы XX века
- Кавалеры ордена Красной Звезды
- Кавалеры ордена «Знак Почёта»
- Награждённые медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.»
- Народные артисты РСФСР
- Заслуженные артисты РСФСР
- Лауреаты Сталинской премии
- Музыканты по алфавиту
- Артистические псевдонимы
- Умершие от рака лёгкого
- Похороненные на Новодевичьем кладбище
- Члены КПСС
