Бернштейн-Коган, Сергей Владимирович

Сергей Владимирович Бернштейн-Коган
Место рождения:	Кишинёв, Бессарабия
Научная сфера:	экономическая география, экономика

Серге́й Влади́мирович Бернште́йн-Ко́ган (14 мая 1886, Кишинёв Бессарабской губернии — 1951, Москва) — российский и советский экономист, экономико-географ, специалист по экономической географии водного транспорта и промышленности, один из пионеров этих направлений советской географии, на протяжении 1920-х годов глава районной школы в отечественной экономической географии. Автор ряда научных трудов по общей экономической географии, теории размещения промышленности и транспорта, экономическому районированию, исторической географии и промышленной социологии.

Биография

Образование и работа в Петрограде

Сергей Владимирович Бернштейн-Коган родился в бессарабском губернском городе Кишинёве в 1886 году в еврейской семье. Его родители, выпускник Дерптского университета, инженер-технолог Владимир Матвеевич (Мотелевич) Бернштейн-Коган и Августа Карловна Коган, принадлежали к купеческому сословию. В семье также росли старшие сёстры Надежда (род. 1883) и Елена Мария (род. 1880), братья Александр (род. 1881) и Матвей (род. 1888).

Учился в кишинёвской гимназии, из которой был исключён за участие в революционных кружках. В 1902 году поступил в Лозанскую Высшую инженерную школу, с 1906 года учился на экономическом отделении Политехнического института (политехникума) в Петербурге у доцента П. Б. Струве, чьи лекции Бернштейн-Коган опубликовал в 1910 году с собственными комментариями. Ещё будучи студентом опубликовал влиятельную монографию «Численность, состав и положение петербуржских рабочих» (1910) и ряд статей, вошедших в редактируемые П. Б. Струве экономические обзоры (см. например, Некоторые особенности и преобразование аграрного строя России по закону 9 ноября. Московский ежегодник, № 20 от 22 мая 1910 года). В 1909—1913 годах входил в редколлегию институтского сборника статей о студенческой жизни «Политехник», с 1912 года — газеты «Голос политехника», которая выходила в типографии товарищества издательского дома «Копейка» с 9 (22) ноября 1912 года и одним из основателей которой был С. В. Бернштейн-Коган.

После окончания Политехнического института в 1912 году был оставлен в нём преподавателем, одновременно работал статистиком в Бюро экономических изысканий Управления внутренних водных и шоссейных дорог, подготовил «Очерк развития и современного состояния внутреннего водного транспорта в главнейших странах Западной Европы и в Северной Америке» в двух выпусках (СПб, 1912 и 1913). В том же году был призван в армию; после демобилизации в конце 1915 года работал в Особом совещании по топливу (в 1917 году заместитель председателя Совещания).

С 1918 года работал при Комитете государственных сооружений и в кооперативных организациях, в том числе Совете объединённой сельскохозяйственной кооперации (Сельскосовет) — главном рабочем органе Всероссийского закупочного союза сельскохозяйственной кооперации (Сельскосоюз). В 1919 году был избран доцентом по кафедре экономической географии в Иваново-Вознесенском политехническом институте. C 1919 года по совместительству работал в Народном комиссариате путей сообщения консультантом, затем членом Совета Высшего технического комитета, с 1922 года членом коллегии, председателем тарифного комитета и комиссии по борьбе с дороговизной, с 1925 года — членом президиума Госплана СССР. С 1920 года — профессор Петроградского политехнического института.

В Москве

В середине 1920-х годов переехал в Москву, преподавал в Московском государственном университете и в Институте инженеров путей сообщения, читал лекции в нескольких ленинградских ВУЗах, вёл курсы экономической географии, экономики и географии промышленности и путей сообщения, был на руководящей работе в Главсевморпути и других транспортных организациях. В 1925 году организовал и возглавил кафедру экономической географии (т.н. Направление экономической географии) во Втором Московском государственном университете. Профессорами на кафедре работали видные советские географы А.А. Рыбников и Н. Н. Баранский.

В эти годы им была детально разработана концепция производственных и хозяйственных единиц В. Зомбарта и П. Б. Струве, введено понятие экономического ландшафта, опубликованы работы по сельскохозяйственной кооперации и математической экономике. Разрабатываемая Бернштейн-Коганом с начала 1920-х годов на основе представлений об уникальности местного экономического ландшафта теория экономического районирования и размещения промышленности привлекла значительное число сторонников, известных как районная школа советской экономической географии. С. В. Бернштейн-Коган стоял во главе этой школы вплоть до конца 1920-х годов, когда его учение было признано политически вредным.

В 1922 году вышел выдержавший несколько переизданий учебник Бернштейн-Когана «Очерки экономической географии» (в двух частях). Прочитанный Бернштейн-Коганом на электротехническом факультете Московского высшего технического училища и на экономическом факультете Петроградского политехнического института курс экономики промышленности лёг в основу другого его известного учебника «Введение в экономию промышленности» (1926), в котором автор развивал экономическую теорию хозяйственных единиц и оптимизационный подход к анализу поведения предприятий, ориентирующихся на минимизацию общих затрат (см. главу 5 «Выбор наивыгоднейшей комбинации элементов производственной единицы и её наивыгоднейшего размера»). Именно с этого учебника вели своё начало политические обвинения в адрес учёного, которые не прекратились и после того, как он вынужден был целиком переключиться на вопросы водного транспорта. Результатом исследований этих вопросов стал, среди прочего, учебник «Очерки географии транспорта» (1930) — последняя монографическая публикация Бернштейн-Когана перед репрессиями.

Во второй половине 20-х годов входил в редакционный совет многотомной «Технической энциклопедии» (Москва: Советская энциклопедия, 1927—1929).

Научная полемика между сторонниками С. В. Бернштейн-Когана и В. Э Дена

В начале 1920-х годов Бернштейн-Коган вступил в научную полемику со своим коллегой В. Э. Деном, заведующим кафедрой экономической географии Петроградского политехнического института. Противостояние школ Бернштейн-Когана (т.н. «когановцы») и В. Э. Дена (т.н. «деновцы») — дискуссия о рациональном размещении производительных сил — находилось в центре советской экономической географии на протяжении 1920-х годов. Сторонники Бернштейн-Когана считали взгляды Дена разновидностью традиционного экономического подхода, представляющего собой количественное описание тех или иных социально-экономических объектов и не принимающего во внимание специфических особенностей географической местности. Сторонники Дена полагали, что предлагаемые «когановцами» в соответствии с идеями Бернштейн-Когана о экономическом ландшафте и экономическом районировании сверхдальние грузовые перевозки приведут к увеличению себестоимости конечной продукции.

Дискуссия совпала по времени с репрессиями против «вредителей» среди интеллигенции и управленцев (дела «Промпартии» и «Трудовой крестьянской партии»), в результате которых любые идеи, отклоняющиеся от правительственных директив, стали поводом к подозрению в «антисоветской деятельности». В это же время началась кампания против сторонников «буржуазных» теорий в экономической географии. Хорологическое учение Бернштейн-Когана было объявлено лженаучным, а он сам и заведующий кафедрой экономики промышленности Московского института народного хозяйства А. М. Гинзбург (1878 — после 1931) признаны «идеологами капиталистической реставрации, социал-интервентами и вредителями, проводниками буржуазных и социал-фашистских установок в вопросах экономики промышленности». Вскоре, однако, была разгромлена и научная школа В. Э. Дена, работы представителей которой были названы «дискредитирующими идеи социалистического строительства».

Бернштейн-Коган после разгромной критики его книги «Введение в экономику промышленности» в 1927 году полностью отошёл от экономики промышленности и математических методов, целиком сконцентрировавшись на проблемах водного транспорта. Тем не менее в начале 1930-х годов он был репрессирован и отбывал срок на строительстве Канала имени Москвы в Дмитровлаге. Его имя и роль в создании советской школы районной географии, которую он возглавлял на протяжении 1920-х годов, долгое время практически не упоминались, хотя само направление с середины 1930-х годов получило дальнейшее развитие, в особенности в работах Н. Н. Баранского и его коллег.

После освобождения С. В. Бернштейн-Коган опубликовал несколько крупных работ по исторической географии преимущественно российских водных путей («Вышневолоцкий водный путь», 1946; Внутренний водный транспорт США, 1946; «Путь из варяг в Греки», 1950), а также новый учебник «Общий курс внутреннего водного транспорта» (1946). Последний труд С.В. Бернштейн-Когана «Волго-Дон» (Историко-географический очерк) остался в рукописи, был подготовлен к печати и издан в 1954 году его учеником — известным советским экономикогеографом и этнографом В. В. Покшишевским (1905—1984).

Семья

Дяди (родные братья отца):

• Сионистский общественный деятель, врач Яков Матвеевич Бернштейн-Коган (1859—1929); его дочь (двоюродная сестра С. В. Бернштейн-Когана) — израильская актриса, основоположница ивритского театра в Палестине Марьем (Мириам) Яковлевна Бернштейн-Коган (1895—1991).
• Народоволец Лев Матвеевич Коган-Бернштейн (1862—1889); его сын (двоюродный брат С. В. Бернштейн-Когана) — эсер, член Учредительного собрания Матвей Львович Коган-Бернштейн (1886—1918).

Монографии С. В. Бернштейна-Когана

• Численность, состав и положение петербуржских рабочих (опыт статистического исследования). Издательство Санкт-Петербургского политехнического института: СПб, 1910.
• Записки по курсу экономии промышленности, читанному доц. П. Б. Струве. Курс 1909/10 уч. г. Крупная промышленность в историческом освещении. СПб, 1910.
• Очерк развития и современного состояния внутреннего водного транспорта в главнейших странах Западной Европы и в Северной Америке. Выпуск I, СПб, 1912; Выпуск II, СПб, 1913.
• Экономическое районирование России. Москва, 1921.
• Очерки экономической географии. 1-е издание, часть I. Госиздат: Москва—Петроград, 1922 (2-е издание, 1924; 3-е издание, 1925).
• К вопросу о постановке работ по районированию и рационализации географического размещения промышленности. ВСНХ: Москва, 1925.
• Экономическое значение леса и его продуктов. Научно-технический отдел ВСНХ РСФСР. Гостехиздат: Москва, 1925.
• Введение в экономию промышленности. Москва, 1926.
• Внутренний водный транспорт (его история, экономика и финансы). Выпуск I. Транспечать: Москва, 1927.
• Основные проблемы транспорта СССР и перспективы его развития. Транспечать НКПС: Москва, 1929.
• Очерки географии транспорта. Госиздат: Москва—Ленинград, 1930.
• К вопросу о выборе схемы реконструкции Волги (с Г. М. Матлиным). Москва, 1934.
• Общий курс внутреннего водного транспорта (утверждён ЦУУЗ'ом Министерства речного флота СССР в качестве учеб. пособия для втузов речного транспорта). Речиздат: Москва, 1946.
• Вышневолоцкий водный путь. Издательство Минречфлота: Москва, 1946.
• Путь из варяг в Греки. Вопросы географии. Сборник 20: Историческая география СССР. Москва, 1950.
• Волго-Дон. Историко-географический очерк. Издательство АН СССР: Москва, 1954.

Отрывок, характеризующий Бернштейн-Коган, Сергей Владимирович

Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.


Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.


Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.
Однажды княжна Марья, в середине дня, заметив, что Наташа дрожит в лихорадочном ознобе, увела ее к себе и уложила на своей постели. Наташа легла, но когда княжна Марья, опустив сторы, хотела выйти, Наташа подозвала ее к себе.
– Мне не хочется спать. Мари, посиди со мной.