Берта Савойская
Берта Савойская | |
Берта Савойская (нем. Bertha von Savoyen; 21 сентября 1051 — 27 декабря 1087, Майнц) — супруга императора Священной Римской империи Генриха IV, императрица Священной Римской империи и королева Германии.
Биография
Берта Савойская была дочерью графа Савойи Оттона и его жены, Аделаиды Сузской. Ещё в раннем детстве она была обручена также с находившимся ещё в детском возрасте будущим императором Генрихом IV (в Цюрихе, 25 декабря 1055 года). Свадьба состоялась на 11 лет позднее, 13 июля 1066 года, в Требуре. Семейная жизнь Генриха и Берты не удалась. В то время, как жена, молодая и красивая женщина, всячески пыталась доказать свою любовь к супругу — Генрих, пошедший на этот брак лишь в угоду своему отцу, не отвечал Берте взаимностью; современники (например, саксонский хронист Бруно Мерзебургский) сообщают о многочисленных его изменах:
.Одновременно он (Генрих) имел двух или трёх любовниц, но и этим он был недоволен. Если он слышал, что у кого-либо есть молодая и красивая дочь или жена, приказывал он доставить её ему даже путём насилия...Его прекрасная и благородная супруга Берта...была ему настолько ненавистна, что он её после свадьбы никогда — без вынужденных обстоятельств — не видел, так как он и саму свадьбу справлял не по собственному хотению
Генрих IV попытался в 1069 году развестись с нелюбимой женой и обосновал это решение перед собранием имперских князей следующим образом:
Король открыто заявил перед князьями, что ему живётся со своей женой нехорошо. Длительное время он скрывал это от людей, однако более он этого делать не желает. Он не может своей жене ничего поставить в вину, чтобы этот развод оправдать, но в то же время он более не в состоянии жить в этом браке. Он просит поэтому её согласиться освободить его от оков под недобрыми звёздами заключённого союза, их развод принять с терпением и открыть путь к более счастливым бракам в будущем и для неё, и для него. А чтобы никто не мог укорить его жену при заключении нового брака в том, что она не девственна, то он клянётся в том, что она сейчас такова же, как и при заключении брака, незапятнанна и с ненарушенной девственностью.
Однако немецкий епископат, исходя из подобного «обоснования», не решился дать императору развод, и отправил этот вопрос для решения папе Александру II, который не разрешил такого развода. Для разъяснения своей позиции он отправил на Франкфуртский синод своего легата Петра Дамиани. После всего этого Генрих смирился и отказался от своих планов. Через год у Берты и Генриха родилась дочь.
Во время конфликта между императором и папой Григорием VII Берта сопровождала своего супруга в его опасном путешествии в Каноссу, по необходимости, иногда с их трёхлетним сыном Конрадом на руках. Рядом с Генрихом она стояла на коленях в ледяном холоде с 25 по 28 января 1077 года под стенами Каноссы, чтобы добиться для Генриха примирения с церковью. В 1084 году она, вместе с Генрихом, въехала в Рим и 31 марта этого года была там коронована как императрица.
Скончалась императрица Берта в Майнце. Похоронена в Шпайерском соборе.
Дети
В браке с Генрихом IV Берта родила пятерых детей. Это:
- Адельгейда (1070—4 июня 1079)
- Генрих (1071—2 августа 1071)
- Агнесса фон Вайблинген (1072/1073—24 сентября 1143)
- Конрад III (12 февраля 1074—27 июля 1101)
- Генрих V (8 января 1086—23 мая 1125)
Напишите отзыв о статье "Берта Савойская"
Литература
- Bruno von Merseburg: Brunonis Saxonicum bellum. Brunos Sachsenkrieg. — Übersetzt v. Franz-Josef Schmale. — In: Quellen zur Geschichte Kaiser Heinrichs IV. — Darmstadt, 1968. — (= Ausgewählte Quellen zur deutschen Geschichte des Mittelalters. Freiherr vom Stein-Gedächtnisausgabe ; 12). — S. 191—405.
Отрывок, характеризующий Берта Савойская
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…
В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.