Бесконечный тупик

«Бесконечный тупик» — философский роман Дмитрия Евгеньевича Галковского. Основан на обширной, сложной сети примечаний, общее число которых составляет 949; таким образом, является гипертекстом. Написан в 1988 году. Первое издание вышло в 1997 году.

Автор размышляет о России, о революции и большевиках, о русских писателях и философах, о своём отце и своей судьбе. Роман написан от первого лица, персонажа по имени Одиноков.

Наиболее часто встречающиеся в книге имена (в соответствии с именным указателем) — Бог, Гоголь, Достоевский, Ленин, Набоков, Одиноков, отец, Пушкин, Розанов, Владимир Соловьёв, Л. Н. Толстой, Чехов.

Книга была удостоена в 1997 году «Антибукеровской» премии, от которой Д. Е. Галковский отказался.

Как создавался и публиковался «Бесконечный тупик»

Как указывает Галковский, это началось с интереса к Василию Васильевичу Розанову — практически забытому в СССР литератору и мыслителю. На философском факультете МГУ недолго существовал неофициальный кружок, для которого Д. Е. решил подготовить доклад. «Кружок вскоре распался. /…/ Доклад о Розанове я так и не прочёл», — пишет Галковский. Текст о Розанове получил название «Закруглённый мир». Как указано в интернет-публикации, он был написан с октября 1983 по август 1984, а в январе 1988 года автор создал вторую редакцию. Позже он стал приложением к интернет-публикации собственно БТ.

«Закруглённый мир». «Воскрешение» Василия Розанова

Галковский ставит в «Закруглённом мире» вопрос о том, насколько понимали Розанова современники. Правомерны ли крайние оценки — Розанов как беспринципный провокатор, «пошляк», «реакционер»? Галковский отвечает на этот вопрос отрицательно и выдвигает оригинальный тезис. А именно — Розанов есть, по Галковскому, наиболее глубокий мыслитель последних лет Российской империи, предвидевший её гибель («ту страшную дыру, в которую проваливалась его Россия»). Именно склонность Розанова к провокационной форме, парадоксальности, противоречиям, и интуитивный характер его мышления, по Д.Е., оказались сугубо продуктивны.

Галковский выделяет умение Розанова оценивать одно и то же событие с противоположных точек зрения. Розанов полагал, что истина «рассеяна», её знают все (sic) — а одним человеком она не постижима. Однако, приблизиться к этому можно, стараясь рассматривать окружающий мир по возможности разнообразно. Именно поэтому, полагает Д.Е., Розанов хотел сотрудничать с самими разными изданиями. Не только от «черносотенных» до радикально левых (в чём его часто упрекали), но и «от научно-популярных до эстетски-декадентских».

Из этого — согласно мнению Галковского — получается, что навешенные на Розанова ярлыки (беспринципный, «черносотенец», «антисемит») бессмысленны. При этом, в интерпретации Галковского, — Розанов был искренним и последовательным монархистом и человеком глубоко верующим.

Как сочинялся собственно БТ

Продолжая осмыслять наследие Розанова, Галковский пишет — по авторской датировке, с сентября 1984 по апрель 1985 — ещё одно эссе. Позже, при официальной публикации («Континент», 1994, № 81), оно получит название «Бесконечный тупик: исходный текст» и займёт больше 80-ти страниц.

В 1994 году, а позже при интернет-публикации, автор назовёт этот текст неудачно построенным. В «исходном тексте» уже́ начинается гипертекстовая игра: из него вырастает «сеть» примечаний к нему, а затем и к другим примечаниям. По поздним замечаниям Д. Е., именно примечания к этому эссе являются самодостаточным (гипер)текстом, а оно само не заслуживает внимания из-за неправильного тона, неудачной композиции, перегрузки цитатами.

Собственно «Бесконечный тупик» — 949 «примечаний» — сочинялся с марта 1985 по сентябрь 1988 года.

Пишущий о Розанове постоянно находится перед соблазном двух крайностей: крайности «отстранения» и крайности «растворения». С этой фразы начинается и «исходный текст», и собственно БТ. «Рассказчик» БТ, Одиноков, начинает с ускользающей природы Розанова, а заканчивает свой затянувшийся монолог («вот я и выговорился») мрачными мыслями о бессмысленности жизни. Сюжета в общепринятом понимании в БТ нет.

Мнения и интерпретации

Павел Кузнецов в статье «Русский Феникс, или Что такое философия в России» отмечал:

«Возможно, одним из немногих сочинений 90-х годов, в котором соединилась оборванная традиция и драматическая современность, философия и литература, религиозные искания и нигилизм постмодерна, стал „Бесконечный тупик“ Д. Галковского, одиноко возвышающийся над другими сочинениями подобного типа».

Руднев. Галковский как постмодернист

Вадим Петрович Руднев в Словаре культуры XX века высказывает ряд соображений о «Бесконечном тупике», разбирая текст произведения в широком контексте мировой культуры.

По Рудневу, текст БТ крайне «разнопланов и противоречив по своей художественно-философской идеологии», потому являясь типичным постмодернистским текстом. Исследователь сопоставляет БТ с «Бледным огнём» Владимира Набокова и с творчеством Василия Розанова. По Рудневу, ключевые приёмы, применённые Дмитрием Евгеньевичем при порождении БТ, — это текст в тексте, интертекст, гипертекст.

Сергей Оробий — во введении к [Оробий 2010] — ставит вопрос, следует ли втискивать БТ в «постмодернистские рамки», намекая, что это не продуктивно для интерпретации текста.

Тезис о «чудовищном идеологическом плюрализме» (опирающемся, по Рудневу, на наследие Василия Розанова) комментатор подтверждает следующим фактом. Когда БТ ещё не был опубликован целиком, фрагменты текста вызвали интерес у весьма разнородных изданий. Так, философский журнал «Логос» публиковал зарисовки Д.Е. о Владимире Сергеевиче Соловьёве. Фрагменты, касающиеся детства Одинокова — Галковского, появились на страницах «Нового мира» — условно мейнстримного издания эпохи. А «юдофобские» и иные «великодержавные» размышления (формулировка В.П.) заинтересовали «Наш современник» — издание, представляющее специфический извод русского национализма.

Среди смеси жанров в БТ в числе ключевых автобиография и, как её частный случай, — исповедь. «Исповедуясь», авторское alter ego — Одиноков — буквально «топит» читателя в рассуждениях. Его рассуждения, по Рудневу, «интересны, умны и провокативны».

Философия языка и истории в БТ; социальное конструирование. Галковский в интерпретации В. П. Руднева

Среди многих тем БТ можно выделить философию языка. Здесь Вадим Петрович вычленяет из текста Д.Е. следующие мысли. Русский язык (по Галковскому в интерпретации Руднева) обладает такими важными характеристиками:

• креативность (всё сказанное превращается в действительность)
• оборотничество, оно же револютативность (да, превращается — но в радикально карикатурном виде)
• провокативность (склонность к нарушающим ряд социальных конвенций формам юмора: «издевательству, глумлению, юродству»).

Галковский вторгается в область философии истории. Он опирается здесь на собственную версию философии языка — и на тот «несомненный» факт (тезис, явно проговариваемый Рудневым), что в некотором смысле литература в Российской империи заменила философию и стала важным орудием переконструирования реальности (здесь Руднев отсылает к судьбе романа «Что делать?» в русской истории и культуре).

Размышляя над русской историей, Галковский / Одиноков высказывает нетривиальную точку зрения на причины Русской Революции. Интерпретация Д.Е. в пересказе Руднева примерно такова. Мол, революционеров «придумало» царское правительство, полагая реально вредными для русского общества идеи славянофильства.

Сконструированные революционеры, в свою очередь, сконструировали реакционеров; тем самым общество Российской империи было существенно радикализовано (частный случай — «террористические побоища»).

«Ну а если бы Достоевского, [www.samisdat.com/3/311-041.htm так поумневшего, так просветлённого после каторги], тогда, в 1849 году, расстреляли, довели бы церемонию казни до конца? И „Бесов“ бы никто не написал. Не было бы „Бесов“. Но и „бесов“ тоже бы не было (и Крымскую войну, может, выиграли бы). Вот соединение какое „революции“ и „свободолюбивой культуры“.»

Галковский, «Бесконечный тупик»

Итак, революционное движение [в Российской империи] [согласно Одинокову / Галковскому / БТ] «написали», но написали неумело, по-русски, «топором и долотом», то есть не только креативно, но револютативно и провокативно. В результате получилась не история, а бесовское подобие истории с издевательством, юродством и глумлением над основами русской жизни.
Руднев, «Словарь культуры XX века»

Отметим, что постмодернистские приёмы порождения текста не являются для Д.Е. самоцелью. Из текста БТ, при определённой интерпретации, вычленимы те ценности, к которым автор относится — с достаточно высокой степенью вероятности — вполне серьёзно и уважительно.

Однако (приводит пример из текста Руднев) и вероятно сакральные (или хотя бы действительно значимые) для автора сущности подвергаются остранению и деконструкции. Примерами служат а) провокационная по форме фраза о Ф. М. Достоевском (процитирована выше); б) небольшая вставка о Серафиме Саровском, в которой заметен неконвенциональный подход к категории святости (вставка полностью процитирована в анализе Руднева).

/.../ [www.samisdat.com/3/311-364.htm Но Серафим Саровский действительно русский святой.] Это святая русская ненависть к миру, издевательство над миром, обречение себя Богу.

Более того. Серафим любил мир. Так как его ненависть к нему была абсолютна и превращалась в абсолютную доброту, любование.

Галковский пишет о Серафиме Саровском

Литература

• Сергей Оробий. «Бесконечный тупик» Дмитрия Галковского: структура, идеология, контекст. — Благовещенск: Издательство БГПУ, 2010. — 224 с.
• Оробий С. П. Концепция русского православия в произведении Д. Е. Галковского «Бесконечный тупик» // Религиоведение. 2009. № 2. С. 156—161.
• Подлесная М. А. Система мотивов в композиции романа Д. Е. Галковского «Бесконечный тупик» и Дж. Барнса «История мира в 10½ главах» // Вопросы лингвистики и литературоведения. 2008. № 2. С. 75-79.
• Максимова Е. С. «Национальная» интерпретация теории постмодернизма в романе Д. Галковского «Бесконечный тупик». // Известия высших учебных заведений. Северо-Кавказский регион. Серия: Общественные науки. 2009. № 2. С. 113—117.
• [web.archive.org/web/20091206183908/www.philosophy.ru/edu/ref/rudnev/b032.htm Статья] в Словаре культуры XX века Вадима Руднева

  «книжная» версия: Руднев В. П. «Бесконечный тупик» // Словарь культуры XX века. Ключевые понятия и тексты. — М., 1997. — 381 с.

Ссылки

• [www.samisdat.com/3/31-bt.htm «Бесконечный тупик» в гипертекстовом виде].

Примечания

комментарии

источники

Отрывок, характеризующий Бесконечный тупик

– Charmant, – сказал он вдруг, – le colonel de ces Wurtembourgeois! C'est un Allemand; mais brave garcon, s'il en fut. Mais Allemand. [Прелестно, полковник этих вюртембергцев! Он немец; но славный малый, несмотря на это. Но немец.]
Он сел против Пьера.
– A propos, vous savez donc l'allemand, vous? [Кстати, вы, стало быть, знаете по немецки?]
Пьер смотрел на него молча.
– Comment dites vous asile en allemand? [Как по немецки убежище?]
– Asile? – повторил Пьер. – Asile en allemand – Unterkunft. [Убежище? Убежище – по немецки – Unterkunft.]
– Comment dites vous? [Как вы говорите?] – недоверчиво и быстро переспросил капитан.
– Unterkunft, – повторил Пьер.
– Onterkoff, – сказал капитан и несколько секунд смеющимися глазами смотрел на Пьера. – Les Allemands sont de fieres betes. N'est ce pas, monsieur Pierre? [Экие дурни эти немцы. Не правда ли, мосье Пьер?] – заключил он.
– Eh bien, encore une bouteille de ce Bordeau Moscovite, n'est ce pas? Morel, va nous chauffer encore une pelilo bouteille. Morel! [Ну, еще бутылочку этого московского Бордо, не правда ли? Морель согреет нам еще бутылочку. Морель!] – весело крикнул капитан.
Морель подал свечи и бутылку вина. Капитан посмотрел на Пьера при освещении, и его, видимо, поразило расстроенное лицо его собеседника. Рамбаль с искренним огорчением и участием в лице подошел к Пьеру и нагнулся над ним.
– Eh bien, nous sommes tristes, [Что же это, мы грустны?] – сказал он, трогая Пьера за руку. – Vous aurai je fait de la peine? Non, vrai, avez vous quelque chose contre moi, – переспрашивал он. – Peut etre rapport a la situation? [Может, я огорчил вас? Нет, в самом деле, не имеете ли вы что нибудь против меня? Может быть, касательно положения?]
Пьер ничего не отвечал, но ласково смотрел в глаза французу. Это выражение участия было приятно ему.
– Parole d'honneur, sans parler de ce que je vous dois, j'ai de l'amitie pour vous. Puis je faire quelque chose pour vous? Disposez de moi. C'est a la vie et a la mort. C'est la main sur le c?ur que je vous le dis, [Честное слово, не говоря уже про то, чем я вам обязан, я чувствую к вам дружбу. Не могу ли я сделать для вас что нибудь? Располагайте мною. Это на жизнь и на смерть. Я говорю вам это, кладя руку на сердце,] – сказал он, ударяя себя в грудь.
– Merci, – сказал Пьер. Капитан посмотрел пристально на Пьера так же, как он смотрел, когда узнал, как убежище называлось по немецки, и лицо его вдруг просияло.
– Ah! dans ce cas je bois a notre amitie! [А, в таком случае пью за вашу дружбу!] – весело крикнул он, наливая два стакана вина. Пьер взял налитой стакан и выпил его. Рамбаль выпил свой, пожал еще раз руку Пьера и в задумчиво меланхолической позе облокотился на стол.
– Oui, mon cher ami, voila les caprices de la fortune, – начал он. – Qui m'aurait dit que je serai soldat et capitaine de dragons au service de Bonaparte, comme nous l'appellions jadis. Et cependant me voila a Moscou avec lui. Il faut vous dire, mon cher, – продолжал он грустным я мерным голосом человека, который сбирается рассказывать длинную историю, – que notre nom est l'un des plus anciens de la France. [Да, мой друг, вот колесо фортуны. Кто сказал бы мне, что я буду солдатом и капитаном драгунов на службе у Бонапарта, как мы его, бывало, называли. Однако же вот я в Москве с ним. Надо вам сказать, мой милый… что имя наше одно из самых древних во Франции.]
И с легкой и наивной откровенностью француза капитан рассказал Пьеру историю своих предков, свое детство, отрочество и возмужалость, все свои родственныеимущественные, семейные отношения. «Ma pauvre mere [„Моя бедная мать“.] играла, разумеется, важную роль в этом рассказе.
– Mais tout ca ce n'est que la mise en scene de la vie, le fond c'est l'amour? L'amour! N'est ce pas, monsieur; Pierre? – сказал он, оживляясь. – Encore un verre. [Но все это есть только вступление в жизнь, сущность же ее – это любовь. Любовь! Не правда ли, мосье Пьер? Еще стаканчик.]
Пьер опять выпил и налил себе третий.
– Oh! les femmes, les femmes! [О! женщины, женщины!] – и капитан, замаслившимися глазами глядя на Пьера, начал говорить о любви и о своих любовных похождениях. Их было очень много, чему легко было поверить, глядя на самодовольное, красивое лицо офицера и на восторженное оживление, с которым он говорил о женщинах. Несмотря на то, что все любовные истории Рамбаля имели тот характер пакостности, в котором французы видят исключительную прелесть и поэзию любви, капитан рассказывал свои истории с таким искренним убеждением, что он один испытал и познал все прелести любви, и так заманчиво описывал женщин, что Пьер с любопытством слушал его.
Очевидно было, что l'amour, которую так любил француз, была ни та низшего и простого рода любовь, которую Пьер испытывал когда то к своей жене, ни та раздуваемая им самим романтическая любовь, которую он испытывал к Наташе (оба рода этой любви Рамбаль одинаково презирал – одна была l'amour des charretiers, другая l'amour des nigauds) [любовь извозчиков, другая – любовь дурней.]; l'amour, которой поклонялся француз, заключалась преимущественно в неестественности отношений к женщине и в комбинация уродливостей, которые придавали главную прелесть чувству.
Так капитан рассказал трогательную историю своей любви к одной обворожительной тридцатипятилетней маркизе и в одно и то же время к прелестному невинному, семнадцатилетнему ребенку, дочери обворожительной маркизы. Борьба великодушия между матерью и дочерью, окончившаяся тем, что мать, жертвуя собой, предложила свою дочь в жены своему любовнику, еще и теперь, хотя уж давно прошедшее воспоминание, волновала капитана. Потом он рассказал один эпизод, в котором муж играл роль любовника, а он (любовник) роль мужа, и несколько комических эпизодов из souvenirs d'Allemagne, где asile значит Unterkunft, где les maris mangent de la choux croute и где les jeunes filles sont trop blondes. [воспоминаний о Германии, где мужья едят капустный суп и где молодые девушки слишком белокуры.]
Наконец последний эпизод в Польше, еще свежий в памяти капитана, который он рассказывал с быстрыми жестами и разгоревшимся лицом, состоял в том, что он спас жизнь одному поляку (вообще в рассказах капитана эпизод спасения жизни встречался беспрестанно) и поляк этот вверил ему свою обворожительную жену (Parisienne de c?ur [парижанку сердцем]), в то время как сам поступил во французскую службу. Капитан был счастлив, обворожительная полька хотела бежать с ним; но, движимый великодушием, капитан возвратил мужу жену, при этом сказав ему: «Je vous ai sauve la vie et je sauve votre honneur!» [Я спас вашу жизнь и спасаю вашу честь!] Повторив эти слова, капитан протер глаза и встряхнулся, как бы отгоняя от себя охватившую его слабость при этом трогательном воспоминании.
Слушая рассказы капитана, как это часто бывает в позднюю вечернюю пору и под влиянием вина, Пьер следил за всем тем, что говорил капитан, понимал все и вместе с тем следил за рядом личных воспоминаний, вдруг почему то представших его воображению. Когда он слушал эти рассказы любви, его собственная любовь к Наташе неожиданно вдруг вспомнилась ему, и, перебирая в своем воображении картины этой любви, он мысленно сравнивал их с рассказами Рамбаля. Следя за рассказом о борьбе долга с любовью, Пьер видел пред собою все малейшие подробности своей последней встречи с предметом своей любви у Сухаревой башни. Тогда эта встреча не произвела на него влияния; он даже ни разу не вспомнил о ней. Но теперь ему казалось, что встреча эта имела что то очень значительное и поэтическое.
«Петр Кирилыч, идите сюда, я узнала», – слышал он теперь сказанные сю слова, видел пред собой ее глаза, улыбку, дорожный чепчик, выбившуюся прядь волос… и что то трогательное, умиляющее представлялось ему во всем этом.
Окончив свой рассказ об обворожительной польке, капитан обратился к Пьеру с вопросом, испытывал ли он подобное чувство самопожертвования для любви и зависти к законному мужу.
Вызванный этим вопросом, Пьер поднял голову и почувствовал необходимость высказать занимавшие его мысли; он стал объяснять, как он несколько иначе понимает любовь к женщине. Он сказал, что он во всю свою жизнь любил и любит только одну женщину и что эта женщина никогда не может принадлежать ему.
– Tiens! [Вишь ты!] – сказал капитан.
Потом Пьер объяснил, что он любил эту женщину с самых юных лет; но не смел думать о ней, потому что она была слишком молода, а он был незаконный сын без имени. Потом же, когда он получил имя и богатство, он не смел думать о ней, потому что слишком любил ее, слишком высоко ставил ее над всем миром и потому, тем более, над самим собою. Дойдя до этого места своего рассказа, Пьер обратился к капитану с вопросом: понимает ли он это?
Капитан сделал жест, выражающий то, что ежели бы он не понимал, то он все таки просит продолжать.
– L'amour platonique, les nuages… [Платоническая любовь, облака…] – пробормотал он. Выпитое ли вино, или потребность откровенности, или мысль, что этот человек не знает и не узнает никого из действующих лиц его истории, или все вместе развязало язык Пьеру. И он шамкающим ртом и маслеными глазами, глядя куда то вдаль, рассказал всю свою историю: и свою женитьбу, и историю любви Наташи к его лучшему другу, и ее измену, и все свои несложные отношения к ней. Вызываемый вопросами Рамбаля, он рассказал и то, что скрывал сначала, – свое положение в свете и даже открыл ему свое имя.
Более всего из рассказа Пьера поразило капитана то, что Пьер был очень богат, что он имел два дворца в Москве и что он бросил все и не уехал из Москвы, а остался в городе, скрывая свое имя и звание.
Уже поздно ночью они вместе вышли на улицу. Ночь была теплая и светлая. Налево от дома светлело зарево первого начавшегося в Москве, на Петровке, пожара. Направо стоял высоко молодой серп месяца, и в противоположной от месяца стороне висела та светлая комета, которая связывалась в душе Пьера с его любовью. У ворот стояли Герасим, кухарка и два француза. Слышны были их смех и разговор на непонятном друг для друга языке. Они смотрели на зарево, видневшееся в городе.
Ничего страшного не было в небольшом отдаленном пожаре в огромном городе.
Глядя на высокое звездное небо, на месяц, на комету и на зарево, Пьер испытывал радостное умиление. «Ну, вот как хорошо. Ну, чего еще надо?!» – подумал он. И вдруг, когда он вспомнил свое намерение, голова его закружилась, с ним сделалось дурно, так что он прислонился к забору, чтобы не упасть.
Не простившись с своим новым другом, Пьер нетвердыми шагами отошел от ворот и, вернувшись в свою комнату, лег на диван и тотчас же заснул.


На зарево первого занявшегося 2 го сентября пожара с разных дорог с разными чувствами смотрели убегавшие и уезжавшие жители и отступавшие войска.
Поезд Ростовых в эту ночь стоял в Мытищах, в двадцати верстах от Москвы. 1 го сентября они выехали так поздно, дорога так была загромождена повозками и войсками, столько вещей было забыто, за которыми были посылаемы люди, что в эту ночь было решено ночевать в пяти верстах за Москвою. На другое утро тронулись поздно, и опять было столько остановок, что доехали только до Больших Мытищ. В десять часов господа Ростовы и раненые, ехавшие с ними, все разместились по дворам и избам большого села. Люди, кучера Ростовых и денщики раненых, убрав господ, поужинали, задали корму лошадям и вышли на крыльцо.
В соседней избе лежал раненый адъютант Раевского, с разбитой кистью руки, и страшная боль, которую он чувствовал, заставляла его жалобно, не переставая, стонать, и стоны эти страшно звучали в осенней темноте ночи. В первую ночь адъютант этот ночевал на том же дворе, на котором стояли Ростовы. Графиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона, и в Мытищах перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого раненого.
Один из людей в темноте ночи, из за высокого кузова стоявшей у подъезда кареты, заметил другое небольшое зарево пожара. Одно зарево давно уже видно было, и все знали, что это горели Малые Мытищи, зажженные мамоновскими казаками.
– А ведь это, братцы, другой пожар, – сказал денщик.
Все обратили внимание на зарево.
– Да ведь, сказывали, Малые Мытищи мамоновские казаки зажгли.
– Они! Нет, это не Мытищи, это дале.
– Глянь ка, точно в Москве.
Двое из людей сошли с крыльца, зашли за карету и присели на подножку.
– Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в другой стороне.
Несколько людей присоединились к первым.
– Вишь, полыхает, – сказал один, – это, господа, в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской.
Никто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти люди молча смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.
Старик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.
– Ты чего не видал, шалава… Граф спросит, а никого нет; иди платье собери.
– Да я только за водой бежал, – сказал Мишка.
– А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? – сказал один из лакеев.
Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.
– Помилуй бог!.. ветер да сушь… – опять сказал голос.
– Глянь ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас грешных!
– Потушат небось.
– Кому тушить то? – послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. – Москва и есть, братцы, – сказал он, – она матушка белока… – Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.


Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.