Бескоровайный, Андрей Иванович

Андрей Иванович Бескоровайный
Дата рождения	12 марта 1918(1918-03-12) (106 лет)
Место рождения	слобода Николаевск Царёвского уезда, Астраханская губерния, РСФСР
Принадлежность	СССР СССР
Годы службы	1940-1986
Звание
Сражения/войны	Великая Отечественная война
Награды и премии

Андре́й Ива́нович Бескорова́йный (род. 22 марта 1918 года) — советский полиграфист, генерал-майор (1982).

Трудовую биографию начал в 14 лет в типографии газеты «По ленинскому пути» в райцентре Больше-Коровинский. За четыре года сумел освоить профессии наборщика, верстальщика, печатника. Руководство отмечало и незаурядные организаторские способности растущего полиграфиста. В 1936 году Андрей Бескоровайный становится директором типографии, но был раскулачен его отец, за «вредительство» посажен в тюрьму брат - колхозный механизатор. Пришлось начинать с чистого листа да еще с «черной отметиной» в биографии. Но он выстоял, выдержал, проявил бойцовский характер и в 1940 году из московской типографии издательства «За индустриализацию» с блестящей характеристикой ушел на службу в Красную Армию.

Службу проходит в Заполярье - курсант инженерно-саперной роты 276-го саперного батальона. После обучения в инженерно-саперной роте получил звание сержанта. В ноябре 1940 года старшие начальники, изучив личное дело Андрея Ивановича, направили его в типографию армейской газеты 14-й армии «Часовой Севера». Первая должность на новом месте - старший наборщик. Уже в мае Андрей Бескоровайный стал техник-лейтенантом, начальником типографии.

Великую Отечественную войну Андрей Иванович встретил в Мурманске. Там дислоцировались редакция и типография «Часового Севера». Затем был начальником издательства газеты 19-й армии, сражавшейся на кандалакшском направлении.

В октябре 1944-го, когда войска Карельского фронта освободили Заполярье и Карелию, 19-я армия получила приказ Верховного Главнокомандующего отправится на запад в распоряжение командующего 2-м Белорусским фронтом. Войска фронта освобождали Польшу, стремительно продвигались к Берлину.

В мае 1945 года 19-я армия передислоцировалась в район Легницы, где на базе 2-го Белорусского фронта была образована Северная группа войск.

Войну Андрей Иванович закончил после разгрома японских милитаристов на Забайкальском фронте в должности заместителя начальника издательства и типографии газеты «На боевом посту».

После войны создавал полиграфическую базу газет «За честь Родины» в Бакинском военном округе и «Тревога» в Московском округе противовоздушной обороны.

С 1956 по 1986 год — заместитель начальника, а потом начальник издательства и типографии главной военной газеты СССР «Красной звезды». Автор книг воспоминаний «Строки — тоже оружие» (1976), «В небе Севера» (1986), «И в сердце каждом отзовётся» (1990).

С 1956 по 1986 годы — заместитель начальника, а потом начальник издательства и типографии главной военной газеты СССР «Красная звезда».

С 1986 года на пенсии, живет в Москве.

Награжден орденами Отечественной войны I степени, Трудового Красного Знамени, тремя Красной Звезды, «За службу Родине в Вооруженных Силах СССР» III степени и многими медалями

Заслуженный работник культуры России, лауреат ряда премий.

Изданные книги

• [militera.lib.ru/memo/russian/beskorovayny_ai/index.html Бескоровайный А. И. Строки — тоже оружие.] — М.: Воениздат, 1976. — 182 с. — (Рассказывают фронтовики). — 65 000 экз.
• [militera.lib.ru/h/beskorovayny_ai2/index.html Бескоровайный А. И. В небе Севера.] — М.: ДОСААФ, 1986. — 127 с. — 100 000 экз.
• [militera.lib.ru/memo/russian/beskorovayny_ai3/title.html Бескоровайный А. И. И в сердце каждом отзовется.] — М.: Воениздат, 1990. — 400 с, 13 л. ил. — (Военные мемуары). — 30 000 экз. — ISBN 5-203-01154-0.

Ссылки

• [www.psj.ru/saver_national/detail.php?ID=9007 Тимофеев Владимир. Веское слово генерала Бескоровайного]

Отрывок, характеризующий Бескоровайный, Андрей Иванович

– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…


В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.