Бестейро, Хулиан

Хулиáн Бестéйро Фернáндес (исп. Julián Besteiro Fernández; 21 сентября 1870, Мадрид — 1940, Кармона) — испанский политический деятель, один из лидеров Испанской социалистической рабочей партии (ИСРП), профессор философии.

Философ и политик

Окончил Институт свободного образования, первое в Испании чисто светское учебное заведение, воспитанниками которого были многие известные деятели культуры. Затем получил образование на факультете философии и литературы Мадридского университета, завершив его с отличными результатами, в 1895 получил докторскую степень. Во время учёбы в университете сблизился с республикански настроенной молодёжью. В 1896 учился в Сорбонне. С 1897 занимал кафедру психологии, логики и этики в институте Оренсе, в 1899—1908 преподавал в Толедо (официально находился в штате до 1912), переводил книги с французского и английского языков. С 1903 участвовал в деятельности Республиканского союза, основанного Николасом Сальмероном и Алехандро Леррусом, в том же году был избран членом муниципалитета Толедо. После раскола Республиканского союза в 1908 на сторонников Сальмерона и Лерруса Бестейро поддержал последнего и вступил в основанную им Республиканскую радикальную партию, в которой остался до своего возвращения из Германии, куда он ездил в 1909—1910 с научными целями (в это время посещал университеты Берлина, Мюнхена и Лейпцига, в совершенстве овладел немецким языком).

Живя в Германии, Бестейро установил контакты с немецкими социал-демократами, причём ориентировался на ортодоксальное течение Карла Каутского, конкурировавшее с ревизионистским Эдуарда Бернштейна. В 1912 Бестейро стал профессором по кафедре логики Мадридского университета.

Социалист

Выступил против войны в Марокко, за что был заключён в тюрьму, где познакомился с испанским социалистом Андресом Саборитом, с помощью которого вступил в ряды ИСРП, будучи уже состоявшимся учёным и имея опыт политической деятельности в несоциалистической партии. Также стал членом Всеобщего союза трудящихся (UGT), близкого к социалистам профсоюзного объединения. В 1913 вступил в брак с Долорес Себриан Фернандес Вильегас, преподавателем физики в Нормальной педагогической школе Толедо. В том же году был избран членом муниципалитета Мадрида, позднее неоднократно переизбирался на этот пост.

В 1914 Бестейро, несмотря на свой небольшой стаж социалиста, был избран членом национального комитета Всеобщего союза трудящихся и вице-президентом национального комитета ИСРП. 9 августа 1917 Всеобщий союз трудящихся объявил о проведении всеобщей забастовки, которая не дала ожидаемых результатов, но Бестейро, вместе с остальными её инициаторами был предан военному суду, приговорён к пожизненному заключению. Был помещён в тюрьму Картахены, но уже в следующем году освобожден, как и другие участники забастовочного комитета — все они стали депутатами кортесов (парламента; Бестейро был избран от Мадрида) и в их поддержку была развёрнута мощная общественная кампания.

После прихода к власти в 1923 военного диктатура Мигеля Примо де Риверы Бестейро, как умеренный социалист, был сторонником сотрудничества с новым режимом, полагая, что оно способно усилить позиции Всеобщего союза трудящихся в соперничестве с профоюзами, контролируемыми анархистами. В связи с этим Бестейро разошёлся во взглядах с другим лидером умеренных социалистов Индалесио Прието, зато временно сблизился с руководителем левого крыла в партии Франсиско Ларго Кабальеро (с которым вместе находился в тюрьме в 1917—1918), также выступавшим за компромисс с диктатурой. В 1925, после кончины основателя ИСРП Пабло Иглесиаса, Бестейро стал председателем ИСРП и Всеобщего союза трудящихся. В 1930 выступал против участия партии в Пакте Сан-Себастьяна, символизировавшем объединение всех республиканских сил, включения представителей социалистов в состав Революционного комитета, образованного во время встречи в Сан-Себастьяне, а также участия своего профобъединения во всеобщей забастовке 15 декабря 1930. Не получив поддержки большинства партийцев, 22 февраля 1931 подал в отставку с постов лидера партии и профобъединения.

Впрочем, после провозглашения Испании республикой Бестейро, как политик, пользовавшийся авторитетом как в среде социалистов, так и других республиканских партий, был избран председателем Учредительных кортесов (с 14 июля 1931 до 1933). Находясь на этом посту, позиционировал себя как нейтральный спикер, учитывавший интересы всех фракций. В 1932—1934, оставаясь председателем кортесов, вновь занимал пост главы Всеобщего союза трудящихся. Возглавлял правое крыло в ИСРП, выступавшее против радикализации партии, приведшей к её участию в восстании рабочих в Астурии в октябре 1934. В феврале 1936 он в последний раз был избран депутатом кортесов от Мадрида.

Деятельность во время гражданской войны

После начала гражданской войны в Испании Бестейро сосредоточился на работе в мадридском муниципалитете, где возглавил комитет реформ, реконструкции и исправления; кроме того, он занимал пост декана факультета философии и литературы Мадридского университета. Выступал против усиления позиций коммунистов и за поиски компромисса с выступившими против правительства Народного фронта националистами. Во время штурма Мадрида войсками Франсиско Франко, когда правительство эвакуировалось в Валенсию, отказался покинуть город; также не принимал предлагавшихся ему посольских назначений, которые могли бы позволить ему уехать из охваченой войной страны. В мае 1937 президент республики Мануэль Асанья назначил его своим представителем на коронации британского короля Георга VI с тем, чтобы Бестейро обсудил с ведущими политиками Англии и Франции возможность достижения мира в Испании. Бестейро встретился с министром иностранных дел Великобритании Энтони Иденом и премьер-министром Франции Леоном Блюмом, однако эти контакты не были результативными.

В марте 1939 Бестейро согласился войти в состав Хунты национальной обороны, образованной полковником Касадо, восставшим против республиканского правительства Хуана Негрина. Был единственным известным политиком, ставшим членом этого органа, в котором отвечал за внешние связи. Рассчитывал на начало переговоров с Франко при посредничестве Великобритании о достижении минимально приемлемых условий мира, но генералиссимус отверг такую возможность, настаивая на сдаче без всяких условий.

Арест, тюрьма, смерть

В условиях развала республиканских властных структур отказался покидать Мадрид, и, после занятия его франкистами, был арестован 28 марта 1939. К тому времени был тяжело болен туберкулёзом. Этот факт, равно как и его отказ от участия в гражданской войне, и роль в свержении правительства Негрина привели лишь к тому, что военный суд решил воздержаться от вынесения смертного приговора. Бестейро был приговорён к 30 годам лишения свободы (франкисты не могли простить ему участия в проведении радикальных реформ на посту спикера кортесов), недолго содержался в мадридских тюрьмах, а затем был переведён в Кармону под Севильей. Несмотря на тяжёлые условия заключения, вёл себя с достоинством. В 1940 скончался от туберкулёза, не получая достаточной медицинской помощи в тюремных условиях.

В 2003 году в память о Бестейро была названа станция мадридского метрополитена.

Ссылки

• На Викискладе есть медиафайлы по теме Хулиан Бестейро
• Бестейро-и-Фернандес Хульян — статья из Большой советской энциклопедии.
• [dic.academic.ru/dic.nsf/sie/2050 Советская историческая энциклопедия]
• [bse.chemport.ru/bestejro-i-fernandes_hulyan.shtml Биография]

Отрывок, характеризующий Бестейро, Хулиан

Поставив бутылку на подоконник, чтобы было удобно достать ее, Долохов осторожно и тихо полез в окно. Спустив ноги и расперевшись обеими руками в края окна, он примерился, уселся, опустил руки, подвинулся направо, налево и достал бутылку. Анатоль принес две свечки и поставил их на подоконник, хотя было уже совсем светло. Спина Долохова в белой рубашке и курчавая голова его были освещены с обеих сторон. Все столпились у окна. Англичанин стоял впереди. Пьер улыбался и ничего не говорил. Один из присутствующих, постарше других, с испуганным и сердитым лицом, вдруг продвинулся вперед и хотел схватить Долохова за рубашку.
– Господа, это глупости; он убьется до смерти, – сказал этот более благоразумный человек.
Анатоль остановил его:
– Не трогай, ты его испугаешь, он убьется. А?… Что тогда?… А?…
Долохов обернулся, поправляясь и опять расперевшись руками.
– Ежели кто ко мне еще будет соваться, – сказал он, редко пропуская слова сквозь стиснутые и тонкие губы, – я того сейчас спущу вот сюда. Ну!…
Сказав «ну»!, он повернулся опять, отпустил руки, взял бутылку и поднес ко рту, закинул назад голову и вскинул кверху свободную руку для перевеса. Один из лакеев, начавший подбирать стекла, остановился в согнутом положении, не спуская глаз с окна и спины Долохова. Анатоль стоял прямо, разинув глаза. Англичанин, выпятив вперед губы, смотрел сбоку. Тот, который останавливал, убежал в угол комнаты и лег на диван лицом к стене. Пьер закрыл лицо, и слабая улыбка, забывшись, осталась на его лице, хоть оно теперь выражало ужас и страх. Все молчали. Пьер отнял от глаз руки: Долохов сидел всё в том же положении, только голова загнулась назад, так что курчавые волосы затылка прикасались к воротнику рубахи, и рука с бутылкой поднималась всё выше и выше, содрогаясь и делая усилие. Бутылка видимо опорожнялась и с тем вместе поднималась, загибая голову. «Что же это так долго?» подумал Пьер. Ему казалось, что прошло больше получаса. Вдруг Долохов сделал движение назад спиной, и рука его нервически задрожала; этого содрогания было достаточно, чтобы сдвинуть всё тело, сидевшее на покатом откосе. Он сдвинулся весь, и еще сильнее задрожали, делая усилие, рука и голова его. Одна рука поднялась, чтобы схватиться за подоконник, но опять опустилась. Пьер опять закрыл глаза и сказал себе, что никогда уж не откроет их. Вдруг он почувствовал, что всё вокруг зашевелилось. Он взглянул: Долохов стоял на подоконнике, лицо его было бледно и весело.
– Пуста!
Он кинул бутылку англичанину, который ловко поймал ее. Долохов спрыгнул с окна. От него сильно пахло ромом.
– Отлично! Молодцом! Вот так пари! Чорт вас возьми совсем! – кричали с разных сторон.
Англичанин, достав кошелек, отсчитывал деньги. Долохов хмурился и молчал. Пьер вскочил на окно.
Господа! Кто хочет со мною пари? Я то же сделаю, – вдруг крикнул он. – И пари не нужно, вот что. Вели дать бутылку. Я сделаю… вели дать.
– Пускай, пускай! – сказал Долохов, улыбаясь.
– Что ты? с ума сошел? Кто тебя пустит? У тебя и на лестнице голова кружится, – заговорили с разных сторон.
– Я выпью, давай бутылку рому! – закричал Пьер, решительным и пьяным жестом ударяя по столу, и полез в окно.
Его схватили за руки; но он был так силен, что далеко оттолкнул того, кто приблизился к нему.
– Нет, его так не уломаешь ни за что, – говорил Анатоль, – постойте, я его обману. Послушай, я с тобой держу пари, но завтра, а теперь мы все едем к***.
– Едем, – закричал Пьер, – едем!… И Мишку с собой берем…
И он ухватил медведя, и, обняв и подняв его, стал кружиться с ним по комнате.


Князь Василий исполнил обещание, данное на вечере у Анны Павловны княгине Друбецкой, просившей его о своем единственном сыне Борисе. О нем было доложено государю, и, не в пример другим, он был переведен в гвардию Семеновского полка прапорщиком. Но адъютантом или состоящим при Кутузове Борис так и не был назначен, несмотря на все хлопоты и происки Анны Михайловны. Вскоре после вечера Анны Павловны Анна Михайловна вернулась в Москву, прямо к своим богатым родственникам Ростовым, у которых она стояла в Москве и у которых с детства воспитывался и годами живал ее обожаемый Боренька, только что произведенный в армейские и тотчас же переведенный в гвардейские прапорщики. Гвардия уже вышла из Петербурга 10 го августа, и сын, оставшийся для обмундирования в Москве, должен был догнать ее по дороге в Радзивилов.
У Ростовых были именинницы Натальи, мать и меньшая дочь. С утра, не переставая, подъезжали и отъезжали цуги, подвозившие поздравителей к большому, всей Москве известному дому графини Ростовой на Поварской. Графиня с красивой старшею дочерью и гостями, не перестававшими сменять один другого, сидели в гостиной.
Графиня была женщина с восточным типом худого лица, лет сорока пяти, видимо изнуренная детьми, которых у ней было двенадцать человек. Медлительность ее движений и говора, происходившая от слабости сил, придавала ей значительный вид, внушавший уважение. Княгиня Анна Михайловна Друбецкая, как домашний человек, сидела тут же, помогая в деле принимания и занимания разговором гостей. Молодежь была в задних комнатах, не находя нужным участвовать в приеме визитов. Граф встречал и провожал гостей, приглашая всех к обеду.
«Очень, очень вам благодарен, ma chere или mon cher [моя дорогая или мой дорогой] (ma сherе или mon cher он говорил всем без исключения, без малейших оттенков как выше, так и ниже его стоявшим людям) за себя и за дорогих именинниц. Смотрите же, приезжайте обедать. Вы меня обидите, mon cher. Душевно прошу вас от всего семейства, ma chere». Эти слова с одинаковым выражением на полном веселом и чисто выбритом лице и с одинаково крепким пожатием руки и повторяемыми короткими поклонами говорил он всем без исключения и изменения. Проводив одного гостя, граф возвращался к тому или той, которые еще были в гостиной; придвинув кресла и с видом человека, любящего и умеющего пожить, молодецки расставив ноги и положив на колена руки, он значительно покачивался, предлагал догадки о погоде, советовался о здоровье, иногда на русском, иногда на очень дурном, но самоуверенном французском языке, и снова с видом усталого, но твердого в исполнении обязанности человека шел провожать, оправляя редкие седые волосы на лысине, и опять звал обедать. Иногда, возвращаясь из передней, он заходил через цветочную и официантскую в большую мраморную залу, где накрывали стол на восемьдесят кувертов, и, глядя на официантов, носивших серебро и фарфор, расставлявших столы и развертывавших камчатные скатерти, подзывал к себе Дмитрия Васильевича, дворянина, занимавшегося всеми его делами, и говорил: «Ну, ну, Митенька, смотри, чтоб всё было хорошо. Так, так, – говорил он, с удовольствием оглядывая огромный раздвинутый стол. – Главное – сервировка. То то…» И он уходил, самодовольно вздыхая, опять в гостиную.
– Марья Львовна Карагина с дочерью! – басом доложил огромный графинин выездной лакей, входя в двери гостиной.
Графиня подумала и понюхала из золотой табакерки с портретом мужа.
– Замучили меня эти визиты, – сказала она. – Ну, уж ее последнюю приму. Чопорна очень. Проси, – сказала она лакею грустным голосом, как будто говорила: «ну, уж добивайте!»
Высокая, полная, с гордым видом дама с круглолицей улыбающейся дочкой, шумя платьями, вошли в гостиную.
«Chere comtesse, il y a si longtemps… elle a ete alitee la pauvre enfant… au bal des Razoumowsky… et la comtesse Apraksine… j'ai ete si heureuse…» [Дорогая графиня, как давно… она должна была пролежать в постеле, бедное дитя… на балу у Разумовских… и графиня Апраксина… была так счастлива…] послышались оживленные женские голоса, перебивая один другой и сливаясь с шумом платьев и передвиганием стульев. Начался тот разговор, который затевают ровно настолько, чтобы при первой паузе встать, зашуметь платьями, проговорить: «Je suis bien charmee; la sante de maman… et la comtesse Apraksine» [Я в восхищении; здоровье мамы… и графиня Апраксина] и, опять зашумев платьями, пройти в переднюю, надеть шубу или плащ и уехать. Разговор зашел о главной городской новости того времени – о болезни известного богача и красавца Екатерининского времени старого графа Безухого и о его незаконном сыне Пьере, который так неприлично вел себя на вечере у Анны Павловны Шерер.