Бестужев-Рюмин, Константин Николаевич

Константин Николаевич Бестужев-Рюмин
Портрет работы Е. С. Зарудной, 1889
Дата рождения:	14 (26) мая 1829(1829-05-26)
Место рождения:	д. Кудрёшки Нижегородской губернии
Гражданство:	Российская империя
Дата смерти:	2 (14) января 1897(1897-01-14) (67 лет)
Место смерти:	Санкт-Петербург

Константи́н Никола́евич Бесту́жев-Рю́мин (1829—1897) — русский историк, руководитель санкт-петербургской школы историографии, специалист по источниковедению. По чинам — тайный советник.

Образование. Начало карьеры

К. Н. Бестужев-Рюмин родился 14 мая (26 мая по новому стилю) 1829 года в деревне Кудрёшки Горбатовского уезда Нижегородской губернии в старинной дворянской семье. Известность получили его братья Валериан (1834—1890, прокурор в Самаре, затем председатель окружного суда в Острогожске) и Василий (1835—1910, генерал-лейтенант). Ещё более известен их дядя Михаил Бестужев, казнённый в 1826 году на Кронверкской набережной.

Среднее образование получал: в частном пансионе Л. Ф. Камбека, в Благородном пансионе при Нижегородской гимназии, который в 1844 году был преобразован в Дворянский институт (1840—1845); в Нижегородской гимназии (1845—1847). В 1847 году Бестужев-Рюмин поступил в Московский университет на словесный факультет, но почти сразу перешел на юридический. В студенческие годы испытал влияние Т. Н. Грановского, К. Д. Кавелина, С. М. Соловьева. После окончания университета (1851) он никогда больше не занимался юриспруденцией. С середины 1850-х годов началась журналистская деятельность Бестужева-Рюмина: он был помощником редактора «Московских ведомостей», пробовал издавать свой журнал «Московское обозрение» (деньги на издание дал А. И. Лакс), в 1859—1865 годы сотрудничал в журнале «Отечественные записки».

Первыми статьями Бестужева-Рюмина в области русской истории стали отзывы на работы Б. Н. Чичерина, С. М. Соловьева, в которых он выступил в поддержку государственной школы. Он много работал над переводами, в частности, перевел двухтомный труд английского историка и социолога Г. Т. Бокля «История цивилизации в Англии». В 1861—1869 годах Бестужев-Рюмин — редактор отдела русской и славянской истории в «Энциклопедическом словаре» А. А. Краевского, в 1863—1864 годах — редактор «Записок Императорского Географического общества», в 1865 году был избран членом Археографической комиссии и вступил в члены Русского Исторического общества. В 1864 году Бестужев-Рюмин был приглашён преподавать русскую историю в царской семье, что свидетельствовало о признании его научных заслуг.

Научные занятия

Несмотря на то, что Бестужев-Рюмин не имел еще магистерской степени, ему предложили занять кафедру русской истории в Петербургском университете. Сверх того он был назначен экстраординарным профессором Историко-филологического института. Параллельно Бестужев-Рюмин работал над магистерской диссертацией «О составе русских летописей до конца XIV века».

Изучение русского летописания

Проведя тщательное изучение летописей, Константин Николаевич убедительно показал, что «Повесть временных лет» является летописным сводом, что свод был составлен в XII веке и источники его могут быть определены. Бестужев-Рюмин поставил своей целью показать, из каких именно частей состояли летописные своды. Он провел текстологический анализ по определению мест позднейших вставок и показал, что источники древнейших сводов были составлены из ранее созданных отдельных сказаний, погодных записей, списков, редакций и т. п. летописных заметок. Это доказывало, что летописание на Руси началось не с ПВЛ, что свод XII века является уже известной формой обобщения более древнего исторического материала. Большая часть ПВЛ относится к X или XI веку. Этот памятник Бестужев-Рюмин назвал архивом, где хранятся следы погибших произведений первоначальной литературы. И поэтому то, что считалось взглядом известного летописца, нужно признать взглядом книжников целой эпохи. Таким образом, Бестужев-Рюмин существенно расширил хронологические представления о начале летописания на Руси. Более того, он обнаружил существование и не вошедших в свод материалов, которые дошли в составе более поздних сводов XV—XVII веков. Он сумел определить и выделить эти несохранившиеся источники, собрал их и дал в качестве приложения к книге со своими комментариями. Так же Бестужев-Рюмин воссоздал широкую картину географии летописания. Стоит подчеркнуть, что Бестужев-Рюмин указывал на возможность субъективной позиции летописца, на его политическую тенденциозность.

Источниковедение

С 1867/1868 учебного года Бестужев-Рюмин стал читать специальные курсы по источникам русской истории и по историографии. Большая смысловая нагрузка лежала на общем методологическом введении, едином для общеисторического и специальных курсов. Оно, фактически, стало само отдельным курсом. Специальные лекции Бестужева-Рюмина нашли отражение в сжатом виде во Введении к 1-му тому его «Русской истории», где автор ставил задачу дать «понятие об истории», указать пути, которыми добиваются научные результаты, ввести в круг имеющихся источников и познакомить с научной обработкой истории.

В лекциях по источникам русской истории Бестужев-Рюмин придавал большое значение источникам как самостоятельному объекту изучения, то есть тому, что впоследствии сложилось в специальную историческую дисциплину — источниковедение. Он неоднократно высказал мысль о том, что материалом для историка служат не только исторические факты, описанные в летописях и грамотах, но и сами эти летописи и грамоты, поскольку в них выразились понятия известного времени, что черпая из источников сведения, необходимо изучать и воззрения писавшего.

Бестужев-Рюмин впервые сказал об отличии исторического источника от исторического исследования. Понятие «источник» Константин Николаевич неразрывно рассматривал с понятием «историческая критика», которое определял как сравнительное изучение текстов, как проверку одного другим.

Много внимания уделял учёный вопросу об определении степени достоверности летописных известий и датировке составления записей. Вместе с тем Бестужев-Рюмин говорил о важности для науки не только подлинных источников, но и ложных, которые могут быть ценны для изучения «внутренней истории».

Одним из первых Константин Николаевич дал полную классификацию источников, в основу которой были положены их внутреннее содержание и форма: летописи, отдельные сказания, жития святых, записки, письма, памятники юридические и акты государственные, памятники словесности — устной и письменной, памятники вещественные, сказания иностранцев. Каждая группа имела развернутую характеристику.

В лекциях по источникам и по историографии Бестужев-Рюмин отводил место истории археографии, обращал внимание на принципы публикации источников.

Историография занимала особое место в течение всей научно-исследовательской и профессорско-преподавательской деятельности Бестужева-Рюмина. Он был первым историком России, для которого историография стала доминантой.

Наиболее значительной работой Бестужева-Рюмина 1850-х годов была статья «Современное состояние русской истории, как науки», опубликованная в «Московском обозрении» за 1859 год. Формально она представляла собой рецензию на первые восемь томов «Истории России с древнейших времен» С. М. Соловьева. Но в действительности её содержание было значительно шире. По существу, в ней впервые давалась краткая история развития русской исторической науки с XVIII века до современного автору времени. Большое историографическое значение имеют статьи Бестужева-Рюмина «Различные направления в изучении русской народности», «Методы исторических занятий», цикл из трех статей «Славянофильское учение и его судьбы в русской литературы», в которых учёный отходит от западничества и называет славянофильское учение одним из самых важных явлений в истории умственного развития России. Учёный разрабатывал все основные виды историографических работ: изучение последовательного развития исторической науки, проблемная историография и персоналии.

Курс русской истории

Главный труд Бестужева-Рюмина — «Русская история». Первый том «Русской истории» (до конца XV столетия) вышел в 1872, первый выпуск 2-го тома «Истории» (до смерти Ивана Грозного) появился в 1885 году. В этой работе учёный выступил противником теоретических умозаключений и сам избегал высказывать категоричные суждения. Автор планировал дать сжатую историю от древнейших времен до начала XIX века включительно. Первый том открывает краткое Предисловие и обстоятельное введение методологического характера. Изложение конкретной истории начинается описанием расселения, религии, быта и условий жизни славян и их соседей. Затем оно делится на три периода (варяжский, удельный, татарский) и должно было быть доведено до середины XV века. Это время автор называл началом нового периода в жизни Русской земли, когда на двух её половинах начинали слагаться два государства — Московское на Востоке и Литовское на Западе. Процессы, происходившие в Московском княжестве от Ивана Калиты до Василия Тёмного, вошли в 1-й том. Глава о Литве, написанная, в книгу не вошла из-за большого объема.

Бестужев-Рюмин стал первым историком, кто в общем курсе по русской истории уделил самостоятельное место истории Великого княжества Литовского. Во втором томе изложение доведено до смерти Ивана IV. Вскоре была закончена глава о событиях начала XVII века. В какой-то степени дополняют «Русскую историю» и так называемые письма Бестужева-Рюмина о Смутном времени, изданные уже после смерти автора. Периоду начала XVII века Бестужев-Рюмин всегда уделял большое значение, видя в Смутном времени объяснение многого и для предшествующего, и для последующего. Из-за ухудшения здоровья он не смог закончить третий том. Все рассматриваемые в книге вопросы начинались с обзора существовавших в науке мнений, в примечаниях указывались первоисточники и литература. В его работе на первом месте стояла внутренняя история (бытовая). Много внимания Бестужев-Рюмин уделял развитию земских учреждений (общинному самоуправлению) в Московском государстве.

Исходя из положения Соловьева об истории как народном самосознании, Бестужев-Рюмин утверждал, что только более постоянное, более прочное может быть предметом народного самосознания, только его движение, изменение составляют сущность народной жизни, определяют её рост и развитие. Следовательно, вся внешняя история, подвергнутая беспрерывным изменениям, должна отойти на второй план. На первом плане должна быть более стабильная внутренняя история, так как она преимущественно характеризует общество и народ. Бестужев-Рюмин считал, что история есть изображение развития народа — говорил о составе общества, управлении, суде, верованиях, литературе, о материальном состоянии.

Заслуга ученого состоит в том, что он не ограничивался рассмотрением ведущих княжеств, а равномерно прослеживал историю всех удельных княжеств по отдельности, показывая особенности каждого из них.

Последние годы жизни

С 1860-х годов Бестужев-Рюмин отходит к славянофильскому направлению, хотя вначале критикует его религиозно-философские концепции. В лекциях 1880-х годов учёный занялся проблемой выяснения предпосылок и причин возникновения славянофильского направления. Он доказывал, что славянофильство сложилось как реакция на общую прозападническую обстановку. Появление в стране национального направления Бестужев-Рюмина называл чудом, так как образование в России, утверждал он, всегда было наносным, а к концу XVIII — начале XIX веков русское общество достигло полной денационализации.

В 1890 году Императорская Академия наук избрала К. Н. Бестужева-Рюмина своим действительным членом по Отделению русского языка и словесности. Последней почестью в жизни ученого стало избрание его почетным членом Русского Археологического общества.

Константин Николаевич Бестужев-Рюмин скончался на 68 году жизни от воспаления легких 2 января 1897 года. Похоронен в Санкт-Петербурге на Новодевичьем кладбище.

Избранные труды

• Бестужев К.Н. Русская история. — М.: Вече, 2007. — ISBN 5-9533-1518-0.
• Иоанн IV Васильевич // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Литература

• Бестужевы и Бестужевы-Рюмины // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Киреева Р. А. Бестужев-Рюмин и историческая наука второй половины XIX века. — М., 1990.
• Киреева Р. А. Бестужев-Рюмин К. Н. // Историки России: Биографии / Под ред. А. А. Чернобаева. — М., 2001.
• Малинов А. В. К. Н. Бестужев-Рюмин: Очерк теоретико-исторических и философских взглядов. — СПб., 2005.
• [bioslovhist.history.spbu.ru/component/fabrik/details/1/20.html Бестужев-Рюмин Константин Николаевич // Сетевой биографический словарь историков Санкт-Петербургского университета XVIII—XX вв.]

Отрывок, характеризующий Бестужев-Рюмин, Константин Николаевич

Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»


Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
– Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, – провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно сказал ему:
– Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал по высшим приказаниям – вот…
Он дал бумагу Алпатычу.
– А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… – Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что то говорить по французски. На лице губернатора изобразился ужас.
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из за угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.
– То то сила! – говорил один. – И крышку и потолок так в щепки и разбило.
– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
– Чего не видала! – крикнул он на кухарку, которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать то, что рассказывали.
– Вот чуда то, – приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что то и застлало дымом улицу.
– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
– Ой о ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.