Кольчато-пластинчатый доспех

Кольчато-пластинчатый доспех — разновидность доспеха из металлических пластин, соединённых друг с другом при помощи отдельных колец или вставок кольчужного полотна, зачастую дополненный кольчужными рукавами, полами. Мог носиться в комплекте с дополнительными защитными элементами, такими, как оплечья, наручи и поножи.

Распространены были на Руси и на Востоке, сочетали в себе гибкость кольчуги и прочность пластинчатого доспеха. Воин в кольчато-пластинчатом доспехе был хорошо защищен, и, в то же, время сохранял подвижность, гибкость и высокую скорость перемещения. В связи с этим против них применялись кончары и эстоки, а также копья с гранеными наконечниками.

Русь, Польша, Литва, Ближний Восток, Средняя Азия, Индия и Пакистан

Бехтерец, Калантарь и Юшман состоят из горизонтальных пластин, сплетённых внахлёст в вертикальные ряды, а калантарь — из относительно крупных квадратных или прямоугольных пластин, сплетённых без нахлёста. Разница между бехтерецом и юшманом состоит в размере пластин — бехтерец сплетён из мелких пластин с большим перехлёстом, а пластины юшмана крупные, сходные размером с пластинами калантарей. Как правило, юшман имеет на груди всего два ряда длинных и относительно узких пластин, сплетённых с небольшим перехлёстом. При этом юшман своим внешним видом, а именно чёткими горизонтальными полосами брони, несколько напоминает ламинарный доспех.

Краткое упоминание в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона:

Бахтерец, или бехтерец, от монгольского «бектер» — «панцырь» или «кольчуга», у которых на груди и спине, а иногда и боках было по нескольку рядов мелких пластин или досок из железа или меди, часто с серебряною или золотою насечкой. Калантарь — доспех без рукавов, из крупных металлических досок; у пояса прикреплялась кольчужная (иногда панцырная) сеть до колен. Юшман, или юмшан, — панцырь или кольчуга с крупными досками, подобно калантарю, но расположенными вертикально. NB: в цитате старорусская орфография!

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Согласно наиболее распространённому мнению, данный тип доспеха появился в конце XIV — начале XV века на Ближнем Востоке. Причём отдельные образцы на тот период находят и в Золотой Орде, что по некоторым версиям, возможно, говорит о появлении доспеха в Золотой Орде. Согласно же наиболее распространенному мнению об изначальном появлении этих доспехов на Ближнем Востоке, это объясняется импортом доспехов с Ближнего Востока в Золотую Орду. Что любопытно, ранние образцы представляли собой лишь вспомогательную защиту (как правило набедренники), носившиеся вместе с ламеллярным или бригантинным доспехом (куяком). Первые изображения, показывающие применение такого доспеха в качестве защиты тела появляются на иранских миниатюрах середины XV века, на которых бехтерец из крупных пластин — почти калантарь или юшман, сочетается с ламинарными наплечниками и подолом, а также большим зерцалом на груди.

Наиболее ранней находкой кольчато-пластинчатого доспеха в России является находка из золотоордынского кургана у станицы Усть-Лабинская Кубанской области и датируется второй половиной XIV — началом XV века. Остатки доспеха представляют собой металлические пластины 7×4 см с отверстиями по краям, в которые вставлены кольца; сохранились также фрагменты, в которых пластины соединены друг с другом с помощью колец.

Бехтерец

Первое изображение доспеха из пластин, типичных для бехтерца, можно видеть на Багдадской миниатюре 1465 года, однако пластины на нём, видимо, не только соединялись с помощью колец, но и пришивались к матерчатому халату. Вплоть до конца XV века, бехтерец очень часто сочетался с различными ламеллярными и ламинарными элементами. Но ближе к концу XV — первой четверти XVI века в Северном Иране появляется тяжёлый бехтерец, пластины которого закрывали грудь, бока и спину, с рукавами до локтя и подолом до колена также бехтерного плетения, а кольчужное полотно только обрамляло ворот, рукава и подол. Ко второй половине XVI века аналогичные бехтерцы получают распространение и в Средней Азии. В облегчённом варианте пластины защищали только грудь и спину, а остальные части — кольчуга.

Золотой век данного типа доспеха из кольчуги с вплетенными пластинами приходится на XV—XVII века. В течение первой половины XVI века он вытеснил доспехи ламеллярного и пластинчато-нашивного типа. Наиболее популярными в XVI—XVII веках были бехтерцы с 3—9 рядами пластин на груди и на спине, а рукава, бока и подол были кольчужными. Они, чаще всего, были распашными и имели застёжки посередине, а в некоторых вариантах вовсе надевались через голову. В XVII веке нередко встречались облегчённые варианты, в виде кольчуги с 1 или 2 рядами пластин на груди, вероятно, закрывавшими осевой разрез доспеха. Утяжелённые бехтерцы, схожие с ранними образцами XV века применялись значительно реже.

Бехтерец набирался из прямоугольных металлических пластин, расположенных вертикально. Было два способа плетения. С боковых сторон этих пластин делалось 3 или 4 отверстия, они соединялись кольцами, таким образом, давая двойное или тройное перекрытие. На классический бехтерец уходило до 1500 таких пластин, вместе с кольчужным подолом и рукавами он весил около 10—12 кг, а в длину составлял порядка 65 см. Бехтерец был очень дорогим доспехом, обладавшим очень высокими защитными свойствами. Защищал он и от ранних образцов ручного огнестрельного оружия.

Первое упоминание бахтерца в русских документах встречается в духовной грамоте Григория Дмитриева Русинова 1521—1522 гг.: «…А со мною на службе доспеху шолом шамахеиской да бехтерец…» . Посетивший Россию в первой трети XVI века Герберштейн писал о вооружении русских всадников: «некоторые имеют кольчатый панцирь и погрудный доспех, состоящий из соединённых вместе колец и пластин, расположенных наподобие рыбьей чешуи». Также в бехтерцах изображена часть московской конницы на картине 1520-х годов, изображающей битву под Оршей 1514 года. Русские бехтерцы, в отличие от восточных, обычно были лишены ворота и рукавов, и застёгивались на плечах и правом или левом боку.

Наиболее известными и дорогими являются бехтерцы, изготовленные в XVII веке для русских царей. Первый был сделан мастером Кононовым в 1620 году для Михаила Фёдоровича Романова. Его нагрудная часть состоит из 5 рядов, в каждом из которых по 102 пластинки, а наспинная — из 7 рядов. На правом боку — 2 ряда, а на левом — 3 ряда пластинок и разрез, причём когда бехтерец застёгнут, третий ряд закрыт. Всего доспех состоит из 1509 пластинок, выкованных из сталистого железа, каждая из которых выпукло-вогнутой формы, украшена золотой наводкой. Ширина каждой пластины — 15 мм, толщина — 1 мм. Они соединены с помощью колец диаметром 12 мм. Доспех снабжён кольчужным подолом. Всего в нём использовано 9000 колец. К верхним пластинам крепятся плечевые ремни. Общая длина бехтерца — 66 см, ширина — 55 см, а вес — 12,3 кг. В описи 1687 года он был оценён в 1000 рублей. Второй был сделан мастером Фёдором Константиновым в 1643 году для Алексея Михайловича. По конструкции он схож с бехтерцем работы Кононова, однако имеет ряд отличий. Доспех застёгивается на правом боку и на плечах. На груди и на спине — по 7 рядов пластинок, на левом боку — 3, а на правом — 4 ряда. Пластинки выпукло-вогнутой формы, их размеры: ширина — 18 мм, длина — 38 мм, толщина 1 — мм. Однако длина пластинок среднего на груди и на спине различна — она увеличивается снизу вверх от 24 до 90 мм. Бехтерец снабжён кольчужным подолом. В целом он состоит из 5520 колец и 1040 пластин. Длина доспеха составляет 62 см, а вес — 4,92 кг.

Бахтерец является третьим по распространенности доспехом Московского поместного войска. В Боярской книге 1555—1556 гг. и десятнях XVI века, и других документах поместной службы, бахтерцы упомянуты 36 раз.

Под русским влиянием бехтерцы попали на Польшу, где имели хождение в XVI—XVII веках. Самым известным и древним из сохранившихся образцов польских доспехов является т. н. «познанский бахтерец» (польск. bechter poznański), изготовленный в 1580 году. Его нагрудная и наспинная часть состоят из 5 рядов пластинок, а боковые — из 2. Бехтерец снабжён небольшими кольчужными рукавами и воротником.

Юшман

Юшман — кольчато-пластинчатый доспех, который от бехтерца отличается значительно более крупными передними пластинами, вплетёнными с небольшим нахлёстом. На спине пластины, как правило, были меньше, чем на груди, и их число было больше. Всего на юшман уходило около 100 пластин. Общий вес доспеха составлял 12—15 кг. В большинстве случаев, это был распашной доспех с осевым разрезом и застёгивался на груди. Гибкость у юшмана была заметно ниже, чем у бехтерца, при большей жёсткости, вследствие чего юшман было труднее прогнуть тяжёлым ударом, ломающим кости.

По одной из версий, юшман происходит от кольчуги, к которой с помощью ремней или шнуров прикрепляли металлические пластины. Подобное решение увеличивало защитные свойства доспеха против рубящих ударов. Такой доспех назывался «джавшан». Позднее пластины стали вплетать в кольчужное полотно, что позволило уменьшить вес и стоимость доспеха.

На Руси юшманы впервые упоминаются в 1548 году. В 1573 году среди приказных людей Бронного приказа отмечено 8 «юмшанников» — мастеров по изготовлению юшманов. В Оружейной палате до наших дней сохранилось 3 юшмана. Первый принадлежал царю Михаилу Фёдоровичу. На груди этого доспеха — 3 ряда пластинок, в двух из которых — по 6 пластинок, а в третьем — 8. На спине — 3 ряда, по 18 пластинок в каждом, и на боках — по 3 ряда. Всего юшман состоит из 106 пластин. Его длина — 75 см, ширина в подоле — 50 см, а вес — 14,76 кг. Второй юшман принадлежал боярину Н. И. Романову. Он схож с первым, состоит из 105 пластинок. В длину составляет 62 см, в ширину — 50 см в подоле, весит 11,48 кг. Третий юшман принадлежал царю Алексею Михайловичу. Этот юшман состоит из 99 пластинок. Ворот, подол и рукава украшены рядом из медных колец. Длина этого доспеха — 84 см, ширина — 53 см, вес — 12,3 кг.

Калантарь

Согласно А. В. Висковатову, калантарь рукавов не имел, состоял из двух половин, застёгивавшихся на плечах и с боков. Изготовлялся из металлических «досок» — пластин, соединённых кольцами. Спереди они были крупнее, сзади — мельче, для улучшения подвижности. Панцирный или кольчужный подол мог доходить до колен.

Происхождения термина «калантарь» или «колонтарь» считается неизвестным. Дорджи Банзаров отнес этот термин к восточным заимствованиям, однако не дал чѐткого определения, предложив искать его корни в турецком, татарском, персидском или арабском языках. Возможное происхождение этого термина находится в глоссарии «Книги побед» Шараф ад-Дина Йедзи, где написано, что «калантар, перс. — старейшина племени, предводитель; старшина (административный чиновник), купеческий старшина». Таким образом, можно предположить, что этот вид доспеха получил название по должности военачальников, носивших его. Описание безрукавного калантаря из работы А. В. Висковатова настолько прочно вошло в историографию, что все без исключения последующие авторы уверенно утверждали, что калантарь исключительно безрукавный доспех. Исходя из этого утверждения, считалось, что ни одного русского калантаря не сохранилось. Из-за этой исторической ошибки никто не искал калантар среди кольчато-пластинчатых доспехов, имевших рукава. Главным отличием калантарей от юшманов и бахтерцев является техника вплетения пластин в кольчужное полотно. Если пластины бахтерцев и юшманов находили одна на другую, то пластины калантаря вплетались в кольчужное полотно со всех четырех сторон, имея на каждом краю пластины отверстия для колец. Эта главная отличительная черта позволяет распознать единственный калантарь хранящийся в российских музеях. Он находится в ГИМ под инвентарным № 68257. Этот доспех состоит из 54 квадратных пластинок, собранных на кольчужные кольца с круглым сечением, клѐпанные на гвоздь. Грудь и спина выполнены из трех вертикальных рядов по пять пластин, бока — из четырѐх вертикальных рядов по три пластины. У калантаря имеются кольчатые воротник, подол и рукава.

Другим примером калантаря выступает османский калантарь под инвентарным номером G PO 2702 из парижского Музея Армии, датируемый XV—XVI веком. Его грудь выполнена из 4 вертикальных рядов по 6 пластин, по бокам 2 ряда из 6 пластин, а спина состоит из 3 рядов по 6 пластин. Всего в этом доспехе 66 прямоугольных одинаковых пластин. Ещѐ один калантарь южно-сибирского производства находится в коллекции Томского Государственного университета.

Письменные упоминания о калантарях редки. Ранним из них является один из списков Задонщины XV века, в котором при описании русского войска упоминаются «калантыри злачены». В Казанской истории 60-х годов XVI века об Иване IV сказано: «и стояше, весь вооружен в златыя броня, в рекомый калантырь, и готов на подвиг». В одной из описей Оружейной палаты упоминается «калантарь стальной, доски прорезные, пряжи и наконешники и гвоздья железные, золочены; застешки, тесма шолк зелен червчатъ, с золотом». Также есть сведения, что цена колонтаря доходила до 1000 рублей — огромной суммы для тех лет.

Кольчато-пластинчатые зерцала

К кольчато-пластинчатым доспехам, технически также можно отнести те виды зерцального доспеха, в которых пластины зерцал соединены между собой кольцами. Можно выделить два вида таких доспехов: зерцала личные и зерцала полные.

Зерцала личные не были самостоятельным доспехом, а лишь усилением корпусной брони, которые одевались поверх кольчуги или пансыря. Зерцала личные попали на Русь, вероятно из Ирана и происходят от иранского доспеха, называемого «чахар-айина«, с перс. «четыре глаза». Зерцала личные всегда состояли из четырех больших пластин: нагрудной, наспинной и двух боковых. Наиболее распространенные формы грудных и спинных пластин - прямоугольники и восьмиугольники. Боковые пластины зачастую были прямоугольной формы и иногда могли иметь подмышечную выемку. Собственно русскими зерцалами личными считались зерцала личные на кольцах, имевшие восьмиугольные пластины на груди и спине. В собрании Оружейной палаты в Москве хранятся 20 экземпляров таких зерцал (№№ 4590-4609 по описи 1884 года).

Зерцалами полными являлся самостоятельный зерцальный доспех. Полные зерцала происходят из Османской империи. Такой тип доспеха состоял из больших круглых грудной и спинной пластин, а также множества других пластин. Согласно А.В. Висковатову у зерцальных пластин были свои названия: «круг (средняя доска, какой бы фигуры она ни была), дощечки, ожерелье (над кругом) и обруч (обхватывавший шею). У передней доски были нарамки (плечевыя скрепления), а у задней наплечки». Количество пластин могло быть от 10 и до 40, в зависимости от их размеров. У таких доспехов, зачастую были в наличии кольчужные подолы. В Оружейной палате хранится два таких доспеха - № ОР–35 (№ 4568 по описи 1884 года) и № 4573 (по описи 1884 года). Ещё один такой русский доспех хранится в Стокгольме в Королевской сокровищнице под инвентарным номером [emuseumplus.lsh.se/eMuseumPlus?service=ExternalInterface&module=collection&objectId=58426&viewType=detailView LSK 23462], который, вероятно, является трофеем битвы под Нарвой 1573 года. Полные зерцала на кольцах из Москвы датируются XVII веком.

Япония

Японским аналогом калантаря является складной доспех — татами-до из японской «бригантины», который в отличие от калантаря мог состоять не только из квадратных, но и из шестиугольных пластин. Другим отличием было то, что пластины в татами-до как правило были небольшими, а не крупными как в калантаре. Третьим отличием являлось то, что и пластины, и кольчуга в татами-до нашивались на суконную основу. Четвёртое отличие состояло из того, что для защиты от коррозии во влажном японском климате пластины татами-до обклеивались кожей и лакировались, а кольчуга просто лакировалась. И наконец пятым отличием был способ плетения японской кольчуги. При этом татами-до, в отличие от калантаря считался дешёвым и непрестижным доспехом. Так как в отличие от Руси, Ближнего Востока и Средней Азии, где основным доспехом была кольчуга, кольчуга с вплетёнными пластинами была доступна не всем. В Японии основным доспехом в эпоху междоусобных войн был ламинарный доспех из горизонтальных пластин, сплетённых шёлковым шнуром, а японская кольчуга особого плетения служила лишь для прикрытия щелей. От чего доспех из кольчуги, пусть даже и с вплетёнными металлическими пластинами, воспринимался как нечто суррогатное. И даже ламинарный доспех из кожи вместо металла (неотличимый по виду от доспеха из металла обклеенного лакированной кожей), считался престижнее татами-до из металла. Впрочем, исходя заранее из непрестижности татами-до, его нередко делали низкого качества и из тонких пластин, так что он мог уступать по прочности не только калантарю, делавшегося из прочных пластин и отнюдь не для бедных, но и даже хорошему кожаному доспеху.

Корея

Корейский аналог колонтаря называлась Кёнбонгап (경번갑/鏡幡甲). Наиболее известный доспех этого типа принадлежал знаменитому полководцу Чонджи.

См. также

• японская бригантина
• татами-до
• кольчуга
• ламеллярный доспех
• ламинарный доспех
• Доспехи Бутана и Сиккима

Литература

• Бахтерец // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Юмшан // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Источники

• [www.milhist.info/2014/08/18/schindler/ Шиндлер О.В. Классификация русских корпусных доспехов  XVI века] // История военного дела: исследования и источники. — 2014. — Т. V. — С. 417-486. 
• [www.kyrgyz.ru/?page=197 Л. А. БОБРОВ, Ю. С. ХУДЯКОВ «ЗАЩИТНОЕ ВООРУЖЕНИЕ СРЕДНЕАЗИАТСКОГО ВОИНА ЭПОХИ ПОЗДНЕГО СРЕДНЕВЕКОВЬЯ»]
• Носов К. С. Самураи: Эволюция вооружения / К. С. Носов. — СПб.: Атлант, 2007. — 384 с. — (Оружейная академия). — 1 500 экз. — ISBN 978-5-98655-016-9. (в пер.)

Ссылки

• [www.xenophon-mil.org/rushistory/medievalarmor/parti.htm RUSSIAN MEDIEVAL ARMS AND ARMOR]
• [web.archive.org/web/20010614235425/www.geocities.com/normlaw/ Armour and Warriors of the Silk Road] (внимание! линк время от времени падает)
• [flickr.com/photos/peterjr1961/2655188908/ индийские кольчато-пластинчатый доспех (в центре)]
• [flickr.com/photos/peterjr1961/2858714704/in/set-72157602652995786/ самурайская версия татами-до]
• [flickr.com/photos/peterjr1961/2858714176/in/set-72157602652995786/ Конский кольчато-пластинчатый доспех]
• корейские колонтари
  • [blog.joinsmsn.com/k0312k/5541593 몽고습래회사(蒙古襲來繪詞)]
  • [blog.joinsmsn.com/k0312k/5456034 정지(鄭地1347∼1391)장군 경번갑(鏡幡甲)]

Отрывок, характеризующий Кольчато-пластинчатый доспех

– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.


Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.
Однажды княжна Марья, в середине дня, заметив, что Наташа дрожит в лихорадочном ознобе, увела ее к себе и уложила на своей постели. Наташа легла, но когда княжна Марья, опустив сторы, хотела выйти, Наташа подозвала ее к себе.
– Мне не хочется спать. Мари, посиди со мной.
– Ты устала – постарайся заснуть.
– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.
Наташа похудела, побледнела и физически так стала слаба, что все постоянно говорили о ее здоровье, и ей это приятно было. Но иногда на нее неожиданно находил не только страх смерти, но страх болезни, слабости, потери красоты, и невольно она иногда внимательно разглядывала свою голую руку, удивляясь на ее худобу, или заглядывалась по утрам в зеркало на свое вытянувшееся, жалкое, как ей казалось, лицо. Ей казалось, что это так должно быть, и вместе с тем становилось страшно и грустно.
Один раз она скоро взошла наверх и тяжело запыхалась. Тотчас же невольно она придумала себе дело внизу и оттуда вбежала опять наверх, пробуя силы и наблюдая за собой.
Другой раз она позвала Дуняшу, и голос ее задребезжал. Она еще раз кликнула ее, несмотря на то, что она слышала ее шаги, – кликнула тем грудным голосом, которым она певала, и прислушалась к нему.
Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлавшим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана заживала изнутри. В конце января княжна Марья уехала в Москву, и граф настоял на том, чтобы Наташа ехала с нею, с тем чтобы посоветоваться с докторами.


После столкновения при Вязьме, где Кутузов не мог удержать свои войска от желания опрокинуть, отрезать и т. д., дальнейшее движение бежавших французов и за ними бежавших русских, до Красного, происходило без сражений. Бегство было так быстро, что бежавшая за французами русская армия не могла поспевать за ними, что лошади в кавалерии и артиллерии становились и что сведения о движении французов были всегда неверны.
Люди русского войска были так измучены этим непрерывным движением по сорок верст в сутки, что не могли двигаться быстрее.
Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только ясно понять значение того факта, что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения от Тарутина не более пяти тысяч человек, не потеряв сотни людей пленными, армия русская, вышедшая из Тарутина в числе ста тысяч, пришла к Красному в числе пятидесяти тысяч.
Быстрое движение русских за французами действовало на русскую армию точно так же разрушительно, как и бегство французов. Разница была только в том, что русская армия двигалась произвольно, без угрозы погибели, которая висела над французской армией, и в том, что отсталые больные у французов оставались в руках врага, отсталые русские оставались у себя дома. Главная причина уменьшения армии Наполеона была быстрота движения, и несомненным доказательством тому служит соответственное уменьшение русских войск.
Вся деятельность Кутузова, как это было под Тарутиным и под Вязьмой, была направлена только к тому, чтобы, – насколько то было в его власти, – не останавливать этого гибельного для французов движения (как хотели в Петербурге и в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить движение своих войск.
Но, кроме того, со времени выказавшихся в войсках утомления и огромной убыли, происходивших от быстроты движения, еще другая причина представлялась Кутузову для замедления движения войск и для выжидания. Цель русских войск была – следование за французами. Путь французов был неизвестен, и потому, чем ближе следовали наши войска по пятам французов, тем больше они проходили расстояния. Только следуя в некотором расстоянии, можно было по кратчайшему пути перерезывать зигзаги, которые делали французы. Все искусные маневры, которые предлагали генералы, выражались в передвижениях войск, в увеличении переходов, а единственно разумная цель состояла в том, чтобы уменьшить эти переходы. И к этой цели во всю кампанию, от Москвы до Вильны, была направлена деятельность Кутузова – не случайно, не временно, но так последовательно, что он ни разу не изменил ей.
Кутузов знал не умом или наукой, а всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат, что французы побеждены, что враги бегут и надо выпроводить их; но вместе с тем он чувствовал, заодно с солдатами, всю тяжесть этого, неслыханного по быстроте и времени года, похода.
Но генералам, в особенности не русским, желавшим отличиться, удивить кого то, забрать в плен для чего то какого нибудь герцога или короля, – генералам этим казалось теперь, когда всякое сражение было и гадко и бессмысленно, им казалось, что теперь то самое время давать сражения и побеждать кого то. Кутузов только пожимал плечами, когда ему один за другим представляли проекты маневров с теми дурно обутыми, без полушубков, полуголодными солдатами, которые в один месяц, без сражений, растаяли до половины и с которыми, при наилучших условиях продолжающегося бегства, надо было пройти до границы пространство больше того, которое было пройдено.
В особенности это стремление отличиться и маневрировать, опрокидывать и отрезывать проявлялось тогда, когда русские войска наталкивались на войска французов.
Так это случилось под Красным, где думали найти одну из трех колонн французов и наткнулись на самого Наполеона с шестнадцатью тысячами. Несмотря на все средства, употребленные Кутузовым, для того чтобы избавиться от этого пагубного столкновения и чтобы сберечь свои войска, три дня у Красного продолжалось добивание разбитых сборищ французов измученными людьми русской армии.
Толь написал диспозицию: die erste Colonne marschiert [первая колонна направится туда то] и т. д. И, как всегда, сделалось все не по диспозиции. Принц Евгений Виртембергский расстреливал с горы мимо бегущие толпы французов и требовал подкрепления, которое не приходило. Французы, по ночам обегая русских, рассыпались, прятались в леса и пробирались, кто как мог, дальше.
Милорадович, который говорил, что он знать ничего не хочет о хозяйственных делах отряда, которого никогда нельзя было найти, когда его было нужно, «chevalier sans peur et sans reproche» [«рыцарь без страха и упрека»], как он сам называл себя, и охотник до разговоров с французами, посылал парламентеров, требуя сдачи, и терял время и делал не то, что ему приказывали.
– Дарю вам, ребята, эту колонну, – говорил он, подъезжая к войскам и указывая кавалеристам на французов. И кавалеристы на худых, ободранных, еле двигающихся лошадях, подгоняя их шпорами и саблями, рысцой, после сильных напряжений, подъезжали к подаренной колонне, то есть к толпе обмороженных, закоченевших и голодных французов; и подаренная колонна кидала оружие и сдавалась, чего ей уже давно хотелось.
Под Красным взяли двадцать шесть тысяч пленных, сотни пушек, какую то палку, которую называли маршальским жезлом, и спорили о том, кто там отличился, и были этим довольны, но очень сожалели о том, что не взяли Наполеона или хоть какого нибудь героя, маршала, и упрекали в этом друг друга и в особенности Кутузова.
Люди эти, увлекаемые своими страстями, были слепыми исполнителями только самого печального закона необходимости; но они считали себя героями и воображали, что то, что они делали, было самое достойное и благородное дело. Они обвиняли Кутузова и говорили, что он с самого начала кампании мешал им победить Наполеона, что он думает только об удовлетворении своих страстей и не хотел выходить из Полотняных Заводов, потому что ему там было покойно; что он под Красным остановил движенье только потому, что, узнав о присутствии Наполеона, он совершенно потерялся; что можно предполагать, что он находится в заговоре с Наполеоном, что он подкуплен им, [Записки Вильсона. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ] и т. д., и т. д.
Мало того, что современники, увлекаемые страстями, говорили так, – потомство и история признали Наполеона grand, a Кутузова: иностранцы – хитрым, развратным, слабым придворным стариком; русские – чем то неопределенным – какой то куклой, полезной только по своему русскому имени…


В 12 м и 13 м годах Кутузова прямо обвиняли за ошибки. Государь был недоволен им. И в истории, написанной недавно по высочайшему повелению, сказано, что Кутузов был хитрый придворный лжец, боявшийся имени Наполеона и своими ошибками под Красным и под Березиной лишивший русские войска славы – полной победы над французами. [История 1812 года Богдановича: характеристика Кутузова и рассуждение о неудовлетворительности результатов Красненских сражений. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ]
Такова судьба не великих людей, не grand homme, которых не признает русский ум, а судьба тех редких, всегда одиноких людей, которые, постигая волю провидения, подчиняют ей свою личную волю. Ненависть и презрение толпы наказывают этих людей за прозрение высших законов.
Для русских историков – странно и страшно сказать – Наполеон – это ничтожнейшее орудие истории – никогда и нигде, даже в изгнании, не выказавший человеческого достоинства, – Наполеон есть предмет восхищения и восторга; он grand. Кутузов же, тот человек, который от начала и до конца своей деятельности в 1812 году, от Бородина и до Вильны, ни разу ни одним действием, ни словом не изменяя себе, являет необычайный s истории пример самоотвержения и сознания в настоящем будущего значения события, – Кутузов представляется им чем то неопределенным и жалким, и, говоря о Кутузове и 12 м годе, им всегда как будто немножко стыдно.
А между тем трудно себе представить историческое лицо, деятельность которого так неизменно постоянно была бы направлена к одной и той же цели. Трудно вообразить себе цель, более достойную и более совпадающую с волею всего народа. Еще труднее найти другой пример в истории, где бы цель, которую поставило себе историческое лицо, была бы так совершенно достигнута, как та цель, к достижению которой была направлена вся деятельность Кутузова в 1812 году.
Кутузов никогда не говорил о сорока веках, которые смотрят с пирамид, о жертвах, которые он приносит отечеству, о том, что он намерен совершить или совершил: он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи. Он писал письма своим дочерям и m me Stael, читал романы, любил общество красивых женщин, шутил с генералами, офицерами и солдатами и никогда не противоречил тем людям, которые хотели ему что нибудь доказывать. Когда граф Растопчин на Яузском мосту подскакал к Кутузову с личными упреками о том, кто виноват в погибели Москвы, и сказал: «Как же вы обещали не оставлять Москвы, не дав сраженья?» – Кутузов отвечал: «Я и не оставлю Москвы без сражения», несмотря на то, что Москва была уже оставлена. Когда приехавший к нему от государя Аракчеев сказал, что надо бы Ермолова назначить начальником артиллерии, Кутузов отвечал: «Да, я и сам только что говорил это», – хотя он за минуту говорил совсем другое. Какое дело было ему, одному понимавшему тогда весь громадный смысл события, среди бестолковой толпы, окружавшей его, какое ему дело было до того, к себе или к нему отнесет граф Растопчин бедствие столицы? Еще менее могло занимать его то, кого назначат начальником артиллерии.
Не только в этих случаях, но беспрестанно этот старый человек дошедший опытом жизни до убеждения в том, что мысли и слова, служащие им выражением, не суть двигатели людей, говорил слова совершенно бессмысленные – первые, которые ему приходили в голову.
Но этот самый человек, так пренебрегавший своими словами, ни разу во всю свою деятельность не сказал ни одного слова, которое было бы не согласно с той единственной целью, к достижению которой он шел во время всей войны. Очевидно, невольно, с тяжелой уверенностью, что не поймут его, он неоднократно в самых разнообразных обстоятельствах высказывал свою мысль. Начиная от Бородинского сражения, с которого начался его разлад с окружающими, он один говорил, что Бородинское сражение есть победа, и повторял это и изустно, и в рапортах, и донесениях до самой своей смерти. Он один сказал, что потеря Москвы не есть потеря России. Он в ответ Лористону на предложение о мире отвечал, что мира не может быть, потому что такова воля народа; он один во время отступления французов говорил, что все наши маневры не нужны, что все сделается само собой лучше, чем мы того желаем, что неприятелю надо дать золотой мост, что ни Тарутинское, ни Вяземское, ни Красненское сражения не нужны, что с чем нибудь надо прийти на границу, что за десять французов он не отдаст одного русского.
И он один, этот придворный человек, как нам изображают его, человек, который лжет Аракчееву с целью угодить государю, – он один, этот придворный человек, в Вильне, тем заслуживая немилость государя, говорит, что дальнейшая война за границей вредна и бесполезна.
Но одни слова не доказали бы, что он тогда понимал значение события. Действия его – все без малейшего отступления, все были направлены к одной и той же цели, выражающейся в трех действиях: 1) напрячь все свои силы для столкновения с французами, 2) победить их и 3) изгнать из России, облегчая, насколько возможно, бедствия народа и войска.
Он, тот медлитель Кутузов, которого девиз есть терпение и время, враг решительных действий, он дает Бородинское сражение, облекая приготовления к нему в беспримерную торжественность. Он, тот Кутузов, который в Аустерлицком сражении, прежде начала его, говорит, что оно будет проиграно, в Бородине, несмотря на уверения генералов о том, что сражение проиграно, несмотря на неслыханный в истории пример того, что после выигранного сражения войско должно отступать, он один, в противность всем, до самой смерти утверждает, что Бородинское сражение – победа. Он один во все время отступления настаивает на том, чтобы не давать сражений, которые теперь бесполезны, не начинать новой войны и не переходить границ России.
Теперь понять значение события, если только не прилагать к деятельности масс целей, которые были в голове десятка людей, легко, так как все событие с его последствиями лежит перед нами.
Но каким образом тогда этот старый человек, один, в противность мнения всех, мог угадать, так верно угадал тогда значение народного смысла события, что ни разу во всю свою деятельность не изменил ему?
Источник этой необычайной силы прозрения в смысл совершающихся явлений лежал в том народном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и силе его.
Только признание в нем этого чувства заставило народ такими странными путями из в немилости находящегося старика выбрать его против воли царя в представители народной войны. И только это чувство поставило его на ту высшую человеческую высоту, с которой он, главнокомандующий, направлял все свои силы не на то, чтоб убивать и истреблять людей, а на то, чтобы спасать и жалеть их.
Простая, скромная и потому истинно величественная фигура эта не могла улечься в ту лживую форму европейского героя, мнимо управляющего людьми, которую придумала история.
Для лакея не может быть великого человека, потому что у лакея свое понятие о величии.


5 ноября был первый день так называемого Красненского сражения. Перед вечером, когда уже после многих споров и ошибок генералов, зашедших не туда, куда надо; после рассылок адъютантов с противуприказаниями, когда уже стало ясно, что неприятель везде бежит и сражения не может быть и не будет, Кутузов выехал из Красного и поехал в Доброе, куда была переведена в нынешний день главная квартира.
День был ясный, морозный. Кутузов с огромной свитой недовольных им, шушукающихся за ним генералов, верхом на своей жирной белой лошадке ехал к Доброму. По всей дороге толпились, отогреваясь у костров, партии взятых нынешний день французских пленных (их взято было в этот день семь тысяч). Недалеко от Доброго огромная толпа оборванных, обвязанных и укутанных чем попало пленных гудела говором, стоя на дороге подле длинного ряда отпряженных французских орудий. При приближении главнокомандующего говор замолк, и все глаза уставились на Кутузова, который в своей белой с красным околышем шапке и ватной шинели, горбом сидевшей на его сутуловатых плечах, медленно подвигался по дороге. Один из генералов докладывал Кутузову, где взяты орудия и пленные.
Кутузов, казалось, чем то озабочен и не слышал слов генерала. Он недовольно щурился и внимательно и пристально вглядывался в те фигуры пленных, которые представляли особенно жалкий вид. Большая часть лиц французских солдат были изуродованы отмороженными носами и щеками, и почти у всех были красные, распухшие и гноившиеся глаза.
Одна кучка французов стояла близко у дороги, и два солдата – лицо одного из них было покрыто болячками – разрывали руками кусок сырого мяса. Что то было страшное и животное в том беглом взгляде, который они бросили на проезжавших, и в том злобном выражении, с которым солдат с болячками, взглянув на Кутузова, тотчас же отвернулся и продолжал свое дело.
Кутузов долго внимательно поглядел на этих двух солдат; еще более сморщившись, он прищурил глаза и раздумчиво покачал головой. В другом месте он заметил русского солдата, который, смеясь и трепля по плечу француза, что то ласково говорил ему. Кутузов опять с тем же выражением покачал головой.
– Что ты говоришь? Что? – спросил он у генерала, продолжавшего докладывать и обращавшего внимание главнокомандующего на французские взятые знамена, стоявшие перед фронтом Преображенского полка.
– А, знамена! – сказал Кутузов, видимо с трудом отрываясь от предмета, занимавшего его мысли. Он рассеянно оглянулся. Тысячи глаз со всех сторон, ожидая его сло ва, смотрели на него.
Перед Преображенским полком он остановился, тяжело вздохнул и закрыл глаза. Кто то из свиты махнул, чтобы державшие знамена солдаты подошли и поставили их древками знамен вокруг главнокомандующего. Кутузов помолчал несколько секунд и, видимо неохотно, подчиняясь необходимости своего положения, поднял голову и начал говорить. Толпы офицеров окружили его. Он внимательным взглядом обвел кружок офицеров, узнав некоторых из них.