Биази, Джузеппе

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Джузеппе Биази
Giuseppe Biasi
Дата рождения:

23 октября 1885(1885-10-23)

Место рождения:

Сассари, Сардиния, Италия

Дата смерти:

20 мая 1945(1945-05-20) (59 лет)

Место смерти:

Андорно-Микка, Пьемонт, Италия

Гражданство:

Италия Италия

Джузеппе Биази (итал. Giuseppe Biasi) — итальянский художник и график, основоположник современного сардинского изобразительного искусства.





Жизнь и творчество

Джузеппе Биази родился 23 октября 1885 года в городе Сассари на Сардинии в семье инженера. Будучи ещё школьником, с 1901 года публикует карикатуры в юмористических листках, издававшихся в Сассари. Профессионального художественного образования Биази не получил, хотя в конце концов это обернулось для него преимуществом: формирование его как художника происходило в сфере иллюстрированных журналов и искусства плаката, а эти жанры в Италии периода смены веков были самыми передовыми. Их простой и ёмкий стиль, выработанный для привлечения внимания спешащего прохожего, намного более современен, чем претенциозная и высокопарная живопись, перегруженная античными аллегориями, которую преподавали в академиях. Именно в сфере рекламной и книжной графики начинают вырабатываться такие приёмы, как двухмерная стилизация, радикальное упрощение образа, выразительная деформация, которыми впоследствии будут пользоваться авангардисты: экспрессионисты, кубисты, футуристы[1]. Биази быстро овладевает этим языком. В декабре 1904 года он уезжает на несколько месяцев в Рим, где состоится дебют молодого художника в общенациональном масштабе. Биази сотрудничает с газетой на французском языке «Италия» и журналом социалистов «Л’аванти делла доменика» (итал. «L’Avanti della Domenica»). Там, в Риме, Джузеппе Биази формулирует для себя цель: стать «открывателем Сардинии» для сардинцев, а также для всей Италии и для Европы[2]. Весной 1905 года он возвращается в родной город, чтобы учиться на юридическом факультете университета. В октябре того же года в Сассари персональной выставкой цветных карикатур Джузеппе Биази завершается начальный этап его творческого пути.

В 1906 году Биази начинает сотрудничать с изысканным детским журналом «Иль джорналино делла доменика» (итал. «Il giornalino della Domenica»), издаваемом во Флоренции, для которого рисуют лучшие иллюстраторы своего времени. Эти годы фундаментальны для понимания Джузеппе Биази. Городской юноша из интеллигентной семьи, получивший образование в итальянской школе, отправляется в творческую экспедицию по сёлам Сардинии, по её центральным горным районам. Его очаровывают экзотическая красота и фантастические костюмы жителей Барбаджи и Теулады. Биази посвящает всю свою жизнь изображению традиций и костюмов Сардинии, и делает это он, как и другие творческие деятели начала двадцатого века, для того, чтобы создать новый образ своей земли, помочь ей освободиться от гнёта многолетнего колониального и полуколониального угнетения. Миф первобытности, мечта о мире, не испорченном цивилизацией и прогрессом, девственном и чистом, богатом жизненными силами, находится в центре его творчества, как, впрочем, и множества других художников той эпохи, от Поля Гогена до Густава Климта, от Пабло Пикассо до немецких экспрессионистов[3]. Но Джузеппе Биази не нужно в поисках первозданного отправляться в дальние страны. В нескольких километрах от родного Сассари, в ближайших деревнях, сохранился народ архаичный, загадочный и торжественный: мужчины простые и серьёзные, как король-пастух, женщины молчаливые и грациозные, движущиеся «походкой совсем не крестьянки»[4]. Что общего имеет этот мир и этот народ с той Сардинией, какой она предстаёт в докладах итальянских парламентских комиссий: несчастным островом, страдающим от малярии, голода, нищеты, бандитов и вендетты, с населением, генетически склонным к правонарушениям? Вообще-то это две стороны одной медали, и великолепие народных костюмов и красота крестьянских праздников не исключают голода и бандитизма. Но Биази показывает только прекрасную сторону жизни крестьян, потому что считает первоочередной необходимостью восстановление гордости и достоинства униженного и безропотного народа[5]. Миф о народе Сардинии как расе, аристократичной от природы, изобретён для того, чтобы мир крестьян и пастухов перестал быть символом отсталости и нищеты и послужил основой нового самосознания.

В 1908 году Биази оканчивает университет и получает диплом юриста. В 1909 году начинается его плодотворное сотрудничество с писательницей из Нуоро Грацией Деледдой, лауреатом Нобелевской премии по литературе 1926 года. Произведения Деледды с иллюстрациями Биази публикуются в журналах «Л’Иллюстрационе итальяна» (итал. «L’Illustrazione Italiana») и «Ла леттура» (итал. «La Lettura»). В этом же году впервые его акварель «Крестный ход в Барбадже ди Фонни» участвует в Венецианской биеннале, но не привлекает там особого внимания[2]. Зато появление работ Джузеппе Биази на первой выставке «Романский сецессион» в 1913 году и на Венецианской биеннале в 1914 приносит ему общенациональную славу. В основе этого успеха — отчасти, темы его работ, вызывающие у зрителей ассоциации с романами Грации Деледды, но в первую очередь, очаровывает его стиль: одновременно весёлый и торжественный, наивный и изысканный, ностальгический и ироничный, вычурный и по-детски простой; сухая и элегантная линеарность, свежие и чистые цвета, двумерное пространство, сходное с гобеленом, богатство орнаментов, чаще всего абстрактных. Язык, в котором очевидная декоративность не исключает черт суровых, резких и гротескных, иногда переходящих в деформации в духе экспрессионизма[6]. В 1914 Биази присоединяется к группе художников, издающих журнал «Л’Эроика», поставивших задачу возрождения техники гравюры на дереве. В Сассари вокруг него собирается кружок молодых художников.

В 1915 году Джузеппе Биази призывают на фронт Первой мировой войны, где он почти сразу же получает ранение в ногу, отчего впоследствии прихрамывает. В 1916 Биази переводится в Милан, где становится завсегдатаем интеллектуально-художественных кругов и имеет большой успех. В 1917 он организует Сардинскую выставку в Милане, на которой представлены и работы его молодых друзей из Сассари. Выставка имеет целью сбор средств для детей погибших воинов и проходит с триумфом. В это время меняется тематика и стиль работ Джузеппе Биази: появляются меланхоличные образы Сардинии ночной и безлюдной, нищих бродячих музыкантов, декоративность тонов исчезает. В конце 1910-х — начале 1920-х годов итальянская художественная мода меняется. Возникают направления «Валори пластичи» (итал. Valori plastici) и, особенно, «Новеченто»(итал. Novecento), выступавшие за суровый классицизм, чистоту пластических форм, отсутствие декоративности, следование великой общеитальянской традиции, а не регионально-фольклорным увлечениям. Интерес публики к творчеству Биази уменьшается. Критики упрекают его в повторяемости, отсутствии новизны[7]. Приход к власти фашистов художник воспринял критически, что стоило ему приглашения на Биеннале 1922 года. Он работает над оформлением виллы Сербеллони в Белладжо (1923), но в целом испытывает творческий и финансовый кризис.

В начале 1924 года Джузеппе Биази уезжает в путешествие по Северной Африке. В поисках нового стиля и вдохновения он направляется к первоисточникам примитивизма — в Триполитанию, Киренаику, Египет. Он очарован культурой Древнего Египта, интересуется африканским искусством, ритуальными масками, искусством Индии, а также творчеством Матисса, Модильяни, кубизмом и экспрессионизмом. Это — период размышлений, изучения, неистовой работы и непрерывных экспериментов. Биази делает множество рисунков и небольших эскизов темперой — фиксирует идеи и решения, к которым он будет обращаться в последующие годы. В больших картинах острые углы сглаживаются, художник приходит к стилю Ар-деко. В центре его работ — образы обнажённых одалисок и куртизанок: женщина более чем когда-либо становится символом первозданного. Стиль, который выработал Джузеппе Биази в Африке, сух и сжат, цвета скупы и выжжены, свет низок и нереален, как отсветы пожара[8].

Вернувшись в Италию в 1927, Биази выставляет на Биеннале 1928 года две большие декоративные картины с обнажёнными, принятые довольно холодно. К тому времени доминирующем стилем в итальянском искусстве стал поддерживаемый правительством классицизм Новеченто, а Биази в него никак не вписывается. Он уезжает на Сардинию, где создаёт «Сардинскую художественную семью» — ассоциацию художников и деятелей культуры, не приемлющих сертификации, проводимой фашистским государством через систему профсоюзов. Эта инициатива сталкивается с противодействием властей, организующих в 1929 году на Сардинии, как и в других регионах, «фашистский профсоюз работников изобразительного искусства», через который отныне происходит организация художественных выставок и отбор работ на них. Тридцатые годы начинаются для Джузеппе Биази с трудностей: его работы на Биеннале 1930 года и Римской Квадриеннале 1931 прошли почти незамеченными, хотя на менее значительной Колониальной выставке в Риме серия картин маслом и линогравюр по африканским впечатлениям имела успех. Художник работает над оформлением виллы «Арджентина» в Виареджо (1930), железнодорожного вокзала в Темпьо (1932). Национальная критика по-прежнему обвиняет его в фольклоризме, декоративизме и отсутствии новизны, хотя тридцатые годы для Джузеппе Биази — это десятилетие поисков стиля и жанра. Реализм крестьянских портретов соседствует с сухой обобщённостью пейзажей, декоративностью работ на африканские темы, орнаментальностью групповых женских изображений и гротескным примитивизмом изображений мужчин[9]. Не получив приглашения на несколько общенациональных выставок, Биази в 1935 году публикует несколько памфлетов, открыто критикующих систему организации государственных художественных выставок. Его поддерживают консервативные круги фашистской Италии, сторонники чистого реализма и противники авангарда в искусстве. С 1936 по 1938 годы с успехом проходят персональные выставки Биази в Кальяри, Милане, Биелле, где представлены новые циклы работ «Певцы» и «Распятия». Помимо живописи, художник выполняет графические циклы цветных и чёрно-белых работ в технике линогравюры и ксилографии.

К началу сороковых годов живописный стиль Джузеппе Биази резко меняется. Художник обращается к реализму фотографическому, немного инертному, в духе правительственных предписаний. Теперь для него мир крестьян — это уже не миф, а хроника сельской жизни. В это время Биази выполняет много коммерческих заказов: эскизы для серии керамических блюд для мастерской Као в Кальяри, мозаики для здания суда в Сассари и для алтаря церкви в посёлке Фертилия[10]. Но денег постоянно не хватает; они утекают сквозь пальцы, тратятся на красивую жизнь, роскошных женщин, легко отдаются в долг . Имея перспективу новых заказов, Биази овладевает техникой фрески. В 1942 году он в поисках контрактов приезжает в Биеллу и остаётся там, когда война прерывает сообщение с Сардинией. Работы Джузеппе Биази пользуются успехом у богатых людей, в военное время вкладывающих деньги в искусство; имеет он и оформительские заказы. В Биелле Биази возвращается к ранее присущему ему романтизму, теперь уже не прикрытому иронией, выражаемому через единение с природой в пейзаже. Творчество этих последних лет пронизано трагическим пессимизмом. С образами Сардинии соседствуют меланхолические пейзажи с горами и полями, натюрморты из нескольких предметов, букеты цветов на чёрном фоне, в которых чувствуется что-то похоронное[11]. Этот пессимизм отражает общее настроение художника в эти годы. В сентябре 1943 года, когда юг Италии был уже в руках англо-американских союзных войск, Джузеппе Биази заявил о поддержке фашистской Итальянской социальной республики. Его германофильство, до тех пор существовавшее только в сфере культуры, приобретает политическую окраску. Впрочем, за этим заявлением никаких реальных действий не последовало. После Освобождения Джузеппе Биази на основании анонимного письма был обвинён в шпионаже в пользу немцев и заключён в тюрьму в посёлке Андорно-Микка, где он и погиб от удара камнем в голову 20 мая 1945 года, когда разъярённая толпа напала на колонну арестантов.

Напишите отзыв о статье "Биази, Джузеппе"

Ссылки на произведения Джузеппе Биази

  • [www.ilisso.com/biasiroma/opere.htm Выставка Д. Биази в комплексе «Витториано» в Риме 02.11.2001-04.11.2001 г.]
  • [www.pinacotecamusa.it/index.php?module=dbsimple&ida=12 Д. Биази в пинакотеке «Муза» в г. Сассари]

Литература

  • Джулиана Алтеа. [www.sardegnacultura.it/documenti/7_39_20060406175805.pdf (книга в формате PDF с репродукциями) Джузеппе Биази] = Giuseppe Biasi (итал.). — Нуоро: Илиссо, 2004. — 127 с. — ISBN 88-89188-00-6.

Примечания

Отрывок, характеризующий Биази, Джузеппе

– Я? Вот странно. Я еду, потому… ну потому, что все едут, и потом я не Иоанна д'Арк и не амазонка.
– Ну, да, да, дайте мне еще тряпочек.
– Ежели он сумеет повести дела, он может заплатить все долги, – продолжал ополченец про Ростова.
– Добрый старик, но очень pauvre sire [плох]. И зачем они живут тут так долго? Они давно хотели ехать в деревню. Натали, кажется, здорова теперь? – хитро улыбаясь, спросила Жюли у Пьера.
– Они ждут меньшого сына, – сказал Пьер. – Он поступил в казаки Оболенского и поехал в Белую Церковь. Там формируется полк. А теперь они перевели его в мой полк и ждут каждый день. Граф давно хотел ехать, но графиня ни за что не согласна выехать из Москвы, пока не приедет сын.
– Я их третьего дня видела у Архаровых. Натали опять похорошела и повеселела. Она пела один романс. Как все легко проходит у некоторых людей!
– Что проходит? – недовольно спросил Пьер. Жюли улыбнулась.
– Вы знаете, граф, что такие рыцари, как вы, бывают только в романах madame Suza.
– Какой рыцарь? Отчего? – краснея, спросил Пьер.
– Ну, полноте, милый граф, c'est la fable de tout Moscou. Je vous admire, ma parole d'honneur. [это вся Москва знает. Право, я вам удивляюсь.]
– Штраф! Штраф! – сказал ополченец.
– Ну, хорошо. Нельзя говорить, как скучно!
– Qu'est ce qui est la fable de tout Moscou? [Что знает вся Москва?] – вставая, сказал сердито Пьер.
– Полноте, граф. Вы знаете!
– Ничего не знаю, – сказал Пьер.
– Я знаю, что вы дружны были с Натали, и потому… Нет, я всегда дружнее с Верой. Cette chere Vera! [Эта милая Вера!]
– Non, madame, [Нет, сударыня.] – продолжал Пьер недовольным тоном. – Я вовсе не взял на себя роль рыцаря Ростовой, и я уже почти месяц не был у них. Но я не понимаю жестокость…
– Qui s'excuse – s'accuse, [Кто извиняется, тот обвиняет себя.] – улыбаясь и махая корпией, говорила Жюли и, чтобы за ней осталось последнее слово, сейчас же переменила разговор. – Каково, я нынче узнала: бедная Мари Волконская приехала вчера в Москву. Вы слышали, она потеряла отца?
– Неужели! Где она? Я бы очень желал увидать ее, – сказал Пьер.
– Я вчера провела с ней вечер. Она нынче или завтра утром едет в подмосковную с племянником.
– Ну что она, как? – сказал Пьер.
– Ничего, грустна. Но знаете, кто ее спас? Это целый роман. Nicolas Ростов. Ее окружили, хотели убить, ранили ее людей. Он бросился и спас ее…
– Еще роман, – сказал ополченец. – Решительно это общее бегство сделано, чтобы все старые невесты шли замуж. Catiche – одна, княжна Болконская – другая.
– Вы знаете, что я в самом деле думаю, что она un petit peu amoureuse du jeune homme. [немножечко влюблена в молодого человека.]
– Штраф! Штраф! Штраф!
– Но как же это по русски сказать?..


Когда Пьер вернулся домой, ему подали две принесенные в этот день афиши Растопчина.
В первой говорилось о том, что слух, будто графом Растопчиным запрещен выезд из Москвы, – несправедлив и что, напротив, граф Растопчин рад, что из Москвы уезжают барыни и купеческие жены. «Меньше страху, меньше новостей, – говорилось в афише, – но я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет». Эти слова в первый раз ясно ыоказали Пьеру, что французы будут в Москве. Во второй афише говорилось, что главная квартира наша в Вязьме, что граф Витгснштейн победил французов, но что так как многие жители желают вооружиться, то для них есть приготовленное в арсенале оружие: сабли, пистолеты, ружья, которые жители могут получать по дешевой цене. Тон афиш был уже не такой шутливый, как в прежних чигиринских разговорах. Пьер задумался над этими афишами. Очевидно, та страшная грозовая туча, которую он призывал всеми силами своей души и которая вместе с тем возбуждала в нем невольный ужас, – очевидно, туча эта приближалась.
«Поступить в военную службу и ехать в армию или дожидаться? – в сотый раз задавал себе Пьер этот вопрос. Он взял колоду карт, лежавших у него на столе, и стал делать пасьянс.
– Ежели выйдет этот пасьянс, – говорил он сам себе, смешав колоду, держа ее в руке и глядя вверх, – ежели выйдет, то значит… что значит?.. – Он не успел решить, что значит, как за дверью кабинета послышался голос старшей княжны, спрашивающей, можно ли войти.
– Тогда будет значить, что я должен ехать в армию, – договорил себе Пьер. – Войдите, войдите, – прибавил он, обращаясь к княжие.
(Одна старшая княжна, с длинной талией и окаменелым лидом, продолжала жить в доме Пьера; две меньшие вышли замуж.)
– Простите, mon cousin, что я пришла к вам, – сказала она укоризненно взволнованным голосом. – Ведь надо наконец на что нибудь решиться! Что ж это будет такое? Все выехали из Москвы, и народ бунтует. Что ж мы остаемся?
– Напротив, все, кажется, благополучно, ma cousine, – сказал Пьер с тою привычкой шутливости, которую Пьер, всегда конфузно переносивший свою роль благодетеля перед княжною, усвоил себе в отношении к ней.
– Да, это благополучно… хорошо благополучие! Мне нынче Варвара Ивановна порассказала, как войска наши отличаются. Уж точно можно чести приписать. Да и народ совсем взбунтовался, слушать перестают; девка моя и та грубить стала. Этак скоро и нас бить станут. По улицам ходить нельзя. А главное, нынче завтра французы будут, что ж нам ждать! Я об одном прошу, mon cousin, – сказала княжна, – прикажите свезти меня в Петербург: какая я ни есть, а я под бонапартовской властью жить не могу.
– Да полноте, ma cousine, откуда вы почерпаете ваши сведения? Напротив…
– Я вашему Наполеону не покорюсь. Другие как хотят… Ежели вы не хотите этого сделать…
– Да я сделаю, я сейчас прикажу.
Княжне, видимо, досадно было, что не на кого было сердиться. Она, что то шепча, присела на стул.
– Но вам это неправильно доносят, – сказал Пьер. – В городе все тихо, и опасности никакой нет. Вот я сейчас читал… – Пьер показал княжне афишки. – Граф пишет, что он жизнью отвечает, что неприятель не будет в Москве.
– Ах, этот ваш граф, – с злобой заговорила княжна, – это лицемер, злодей, который сам настроил народ бунтовать. Разве не он писал в этих дурацких афишах, что какой бы там ни был, тащи его за хохол на съезжую (и как глупо)! Кто возьмет, говорит, тому и честь и слава. Вот и долюбезничался. Варвара Ивановна говорила, что чуть не убил народ ее за то, что она по французски заговорила…
– Да ведь это так… Вы всё к сердцу очень принимаете, – сказал Пьер и стал раскладывать пасьянс.
Несмотря на то, что пасьянс сошелся, Пьер не поехал в армию, а остался в опустевшей Москве, все в той же тревоге, нерешимости, в страхе и вместе в радости ожидая чего то ужасного.
На другой день княжна к вечеру уехала, и к Пьеру приехал его главноуправляющий с известием, что требуемых им денег для обмундирования полка нельзя достать, ежели не продать одно имение. Главноуправляющий вообще представлял Пьеру, что все эти затеи полка должны были разорить его. Пьер с трудом скрывал улыбку, слушая слова управляющего.
– Ну, продайте, – говорил он. – Что ж делать, я не могу отказаться теперь!
Чем хуже было положение всяких дел, и в особенности его дел, тем Пьеру было приятнее, тем очевиднее было, что катастрофа, которой он ждал, приближается. Уже никого почти из знакомых Пьера не было в городе. Жюли уехала, княжна Марья уехала. Из близких знакомых одни Ростовы оставались; но к ним Пьер не ездил.
В этот день Пьер, для того чтобы развлечься, поехал в село Воронцово смотреть большой воздушный шар, который строился Леппихом для погибели врага, и пробный шар, который должен был быть пущен завтра. Шар этот был еще не готов; но, как узнал Пьер, он строился по желанию государя. Государь писал графу Растопчину об этом шаре следующее:
«Aussitot que Leppich sera pret, composez lui un equipage pour sa nacelle d'hommes surs et intelligents et depechez un courrier au general Koutousoff pour l'en prevenir. Je l'ai instruit de la chose.
Recommandez, je vous prie, a Leppich d'etre bien attentif sur l'endroit ou il descendra la premiere fois, pour ne pas se tromper et ne pas tomber dans les mains de l'ennemi. Il est indispensable qu'il combine ses mouvements avec le general en chef».
[Только что Леппих будет готов, составьте экипаж для его лодки из верных и умных людей и пошлите курьера к генералу Кутузову, чтобы предупредить его.
Я сообщил ему об этом. Внушите, пожалуйста, Леппиху, чтобы он обратил хорошенько внимание на то место, где он спустится в первый раз, чтобы не ошибиться и не попасть в руки врага. Необходимо, чтоб он соображал свои движения с движениями главнокомандующего.]
Возвращаясь домой из Воронцова и проезжая по Болотной площади, Пьер увидал толпу у Лобного места, остановился и слез с дрожек. Это была экзекуция французского повара, обвиненного в шпионстве. Экзекуция только что кончилась, и палач отвязывал от кобылы жалостно стонавшего толстого человека с рыжими бакенбардами, в синих чулках и зеленом камзоле. Другой преступник, худенький и бледный, стоял тут же. Оба, судя по лицам, были французы. С испуганно болезненным видом, подобным тому, который имел худой француз, Пьер протолкался сквозь толпу.
– Что это? Кто? За что? – спрашивал он. Но вниманье толпы – чиновников, мещан, купцов, мужиков, женщин в салопах и шубках – так было жадно сосредоточено на то, что происходило на Лобном месте, что никто не отвечал ему. Толстый человек поднялся, нахмурившись, пожал плечами и, очевидно, желая выразить твердость, стал, не глядя вокруг себя, надевать камзол; но вдруг губы его задрожали, и он заплакал, сам сердясь на себя, как плачут взрослые сангвинические люди. Толпа громко заговорила, как показалось Пьеру, – для того, чтобы заглушить в самой себе чувство жалости.
– Повар чей то княжеский…
– Что, мусью, видно, русский соус кисел французу пришелся… оскомину набил, – сказал сморщенный приказный, стоявший подле Пьера, в то время как француз заплакал. Приказный оглянулся вокруг себя, видимо, ожидая оценки своей шутки. Некоторые засмеялись, некоторые испуганно продолжали смотреть на палача, который раздевал другого.
Пьер засопел носом, сморщился и, быстро повернувшись, пошел назад к дрожкам, не переставая что то бормотать про себя в то время, как он шел и садился. В продолжение дороги он несколько раз вздрагивал и вскрикивал так громко, что кучер спрашивал его:
– Что прикажете?
– Куда ж ты едешь? – крикнул Пьер на кучера, выезжавшего на Лубянку.
– К главнокомандующему приказали, – отвечал кучер.
– Дурак! скотина! – закричал Пьер, что редко с ним случалось, ругая своего кучера. – Домой я велел; и скорее ступай, болван. Еще нынче надо выехать, – про себя проговорил Пьер.
Пьер при виде наказанного француза и толпы, окружавшей Лобное место, так окончательно решил, что не может долее оставаться в Москве и едет нынче же в армию, что ему казалось, что он или сказал об этом кучеру, или что кучер сам должен был знать это.
Приехав домой, Пьер отдал приказание своему все знающему, все умеющему, известному всей Москве кучеру Евстафьевичу о том, что он в ночь едет в Можайск к войску и чтобы туда были высланы его верховые лошади. Все это не могло быть сделано в тот же день, и потому, по представлению Евстафьевича, Пьер должен был отложить свой отъезд до другого дня, с тем чтобы дать время подставам выехать на дорогу.
24 го числа прояснело после дурной погоды, и в этот день после обеда Пьер выехал из Москвы. Ночью, переменя лошадей в Перхушкове, Пьер узнал, что в этот вечер было большое сражение. Рассказывали, что здесь, в Перхушкове, земля дрожала от выстрелов. На вопросы Пьера о том, кто победил, никто не мог дать ему ответа. (Это было сражение 24 го числа при Шевардине.) На рассвете Пьер подъезжал к Можайску.
Все дома Можайска были заняты постоем войск, и на постоялом дворе, на котором Пьера встретили его берейтор и кучер, в горницах не было места: все было полно офицерами.
В Можайске и за Можайском везде стояли и шли войска. Казаки, пешие, конные солдаты, фуры, ящики, пушки виднелись со всех сторон. Пьер торопился скорее ехать вперед, и чем дальше он отъезжал от Москвы и чем глубже погружался в это море войск, тем больше им овладевала тревога беспокойства и не испытанное еще им новое радостное чувство. Это было чувство, подобное тому, которое он испытывал и в Слободском дворце во время приезда государя, – чувство необходимости предпринять что то и пожертвовать чем то. Он испытывал теперь приятное чувство сознания того, что все то, что составляет счастье людей, удобства жизни, богатство, даже самая жизнь, есть вздор, который приятно откинуть в сравнении с чем то… С чем, Пьер не мог себе дать отчета, да и ее старался уяснить себе, для кого и для чего он находит особенную прелесть пожертвовать всем. Его не занимало то, для чего он хочет жертвовать, но самое жертвование составляло для него новое радостное чувство.


24 го было сражение при Шевардинском редуте, 25 го не было пущено ни одного выстрела ни с той, ни с другой стороны, 26 го произошло Бородинское сражение.
Для чего и как были даны и приняты сражения при Шевардине и при Бородине? Для чего было дано Бородинское сражение? Ни для французов, ни для русских оно не имело ни малейшего смысла. Результатом ближайшим было и должно было быть – для русских то, что мы приблизились к погибели Москвы (чего мы боялись больше всего в мире), а для французов то, что они приблизились к погибели всей армии (чего они тоже боялись больше всего в мире). Результат этот был тогда же совершении очевиден, а между тем Наполеон дал, а Кутузов принял это сражение.