Библейский аллегоризм

Библейский аллегоризм — представление о тексте Библии, предполагающее понимание других уровней смысла, кроме буквального.

Библейский аллегоризм в христианстве

Немногочисленные примеры аллегорического и типологического толкования представлены в Новом Завете, но в дальнейшем это направление развивается автором Послания Варнавы и в особенности Оригеном.

Аллегорическое толкование Священного предания и Священного писания - основной метод Александрийской богословской школы.

В Средние века типология становится основным видом аллегорического толкования в христианском мире, развившись на основе соответствий между Ветхим и Новым Заветом и веры в то, что события, описанные в Еврейских Писаниях (Ветхом Завете), служили прообразом событий из жизни Христа, описанных в Новом Завете. Но были и другие виды средневековых аллегорий.

Библейский аллегоризм в иудаизме

Аллегория в разных формах использовалась еврейскими комментаторами для понимания Танаха, как в дополнение к исследованию простого смысла, так и вместо него. Данная статья — о «чистых аллегористах Торы», то есть комментаторах, полностью отошедших от буквального понимания Торы хотя бы в некоторых местах.

Об приёмах и уровнях толкования в каббале см. Пардес.

Античный период

Первым систематическим аллегористом среди еврейских учёных считается Филон Александрийский. В греческой культуре к тому времени аллегория была уже широко развита как в толковании мифов, так и в художественных произведениях. Филон применяет аллегорические толкования Торы, которую он читал в греческом переводе, в своих сочинениях.

Примерно в то же время палестинские и вавилонские Мудрецы Талмуда выдвигают чисто аллегорическое толкование некоторых книг Писания, как «Песнь Песней» (см. ниже), а также дают фактически аллегорические толкования отдельных стихов Торы, несмотря на общий лозунг: «Писание не выходит из простого смысла» . Так, знаменитое «глаз за глаз» (Исх. 21:24), трактуется как денежная компенсация .

Раннее средневековье

Саадия Гаон

Одно из толкований Талмуда на место из пророка Иезекииля о воскрешении из мертвых — аллегорическое. Поэтому Саадия Гаон, готовя читателя к цитатам о воскрешении из мертвых, которые надо понимать буквально, дает критерий, когда может быть применена аллегория: когда простое толкование текста противоречит реальности, или здравому смыслу, или другому тексту, или традиции.

Шломо Ибн Габироль

В христианской литературе имела место полемика по поводу книги «Источник жизни», которая была переведена с арабского на латинский. В переводе автор значился как Авицеброн и считался или христианином или мусульманином. На него ссылался, например, Фома Аквинский. Только в XIX веке выяснилось, что книга принадлежит еврейскому поэту XI века Шломо Ибн Габиролю. Там, где автор толкует повествовательную часть пророчества Моисея, он прибегает к аллегорическому толкованию в духе Александрийской школы. Согласно его толкованию, Адам, Ева и змей суть три вида душ, река из Эдема есть первоматерия и т. п. Поскольку книга не считалась еврейской, она не оказала большого влияния на еврейскую мысль, хотя сам автор является в иудаизме фигурой весьма значительной. Взгляды Ибн Габироля частично пересказывает в своем комментарии к Торе Ибн Эзра: «Я открою тебе намеком тайну сада, рек и одежд, и тайну эту я не нашел ни у кого из великих, кроме Шломо Ибн Габироля, блаженной памяти, который знал великую мудрость о тайнах души… Адам — это мудрость, так как он имел мудрость давать животным названия, Хава — дух жизни…» .

Маймонид

В своем главном философском сочинении «Путеводитель растерянных» («Морэ невухим») Рамбам (Маймонид) разрабатывает возможность сочетания науки и еврейской религии. Поскольку под наукой тогда понималась система Аристотеля, одной из проблем была необходимость совмещения вечности Вселенной по Аристотелю и описанием Сотворения мира в Торе. Так, в своих философских рассуждениях Маймонид избегает использовать Сотворение Мира как постулат или доказанный факт. Впрочем, Рамбам отмечает, что и вечность мира пока не доказана, и возможно не будет доказана никогда. Поэтому он предлагает две возможности: вечность мира остается недоказанной и рассказ о Сотворении в Торе понимается более или менее буквально, или вечность будет доказана, и тогда рассказ о Сотворении мира надо понимать аллегорически. Впрочем, по Рамбаму буквалистское прочтение Торы в любом случае невозможно из-за использования антропоморфных выражений, поэтому перед разбором первых глав Торы, он заявляет, что их нельзя понять по простому смыслу. На случай, если мир окажется вечным, Рамбам систематически разрабатывает свой комментарий. Рассказ о Сотворении (Маасе Берешит) оказывается описанием физических законов нашего мира, рассказ об Адаме и Хаве понимается как устройство человека: Адам — разум, Хава — тело, Змей — сила фантазии, соблазняющая разум через тело, блеск меча херувима — способность постигать истину лишь на мгновение и т. п. Для подкрепления привлекается и традиционный мидраш, где Змей овладел Хавой и наложил на неё нечистоту, которая отошла от них лишь во время стояния у горы Синай. Это по Рамбаму, означает, что из-за Змея, которым управлял падший ангел Самаэль, у людей возникли ошибочные представления, которые исчезли на Синае.

Существенно, что Рамбам прибегает к аллегорическому толкованию Торы не произвольно, а там, где видит логическую необходимость, что говорил и Саадия Гаон.

После Маймонида

Полемика, РАШБА, Меири

Аллегорические толкования после Рамбама стали весьма распространены и радикальны, что привело к сопротивлению в консервативных кругах, тем более, что книги Рамбама и в других вопросах породили несколько волн острой полемики с взаимными экскоммуникациями, сожжением книг и т. п.

Особенно выделявшийся борьбой за чистоту основ веры Аба Мари «Ярхи» Астрюк убедил р. Шломо бен Адрета (РАШБА) ограничить изучение философии и использование аллегории. В известном письме 1305 года РАШБА возмущается распространением аллегорических интерпретаций в Испании и южной Франции:

Ибо они говорят, что Авраам и Сарра олицетворяют материю и форму и что двенадцать колен Израилевых суть двенадцать созвездий. Слыхал ли хоть один народ такую порочную вещь с тех пор как мир был раздеьян на страны? Эти богохульники даже утверждают, что священные Урим и Туммим суть инструмент, известный как астролябия, который люди изготовляют для себя...

Меры РАШБА вызвали протесты, контрмеры и почти привела к расколу среди евреев. Интересно, что одновременно с осуждением аллегористов — последователей Маймонида, РАШБА выступил в защиту книг самого Маймонида.

Менахем Меири выступил в защиту философии, а аллегорию предложил ограничить местами, не имеющими исторического и галахического значения.

РаЛБаГ

РаЛБаГ целиком переписывает аллегорию Рамбама на грехопадение, но аккуратно прикрывает радикальность толкования постоянным употреблением слова «намек»; другого толкования он не приводит вовсе. Тем не менее, Ралбаг в значительно большей степени, чем Маймонид, придерживается взгляда, что истории Танаха следует понимать как реальные события. Так, он понимает явления ангелов к Аврааму буквально, а не как сновидения. Только в тех случаях, когда прямой смысл философски невозможен, Ралбаг прибегает к аллегории. Например, невозможно представить, чтобы Бог сотворил коварного змея, поэтому змей толкуется аллегорически, хотя сам райский сад и Ева означают всё-таки реальные объекты.

Шмуэль Ибн Тиббон

Представитель семьи переводчиков, Шмуэль Ибн Тиббон считается родоначальником аллегористов Прованса (книга «Икавву амаим»), его родственник р. Яаков бен Абба Мари Антоли (Анатолио) написал книгу проповедей «Малмад а-талмидим» (Управляющий жезл учеников), где дал чисто аллегорическое толкование истории о Ноахе и потопе.

Абрабанель

Дон Ицхак Абрабанель пользовался аллегорией редко. Так, рассказ об Адаме и Хаве он понимает как реальное событие, а Райский Сад как реальное место. Но речь змея к Хаве всё-таки произошла, по его мнению, в видении Хавы в духе Маймонида.

Другие авторы

Менее известные авторы: рабби Леви бен Авраам бен Хаим, аллегоризировавший войну пяти царей с четырьмя в Быт. 14 как борьбу пяти чувств с четырьмя стихиями в книге «Левиат Хен», р. Йом-Тов Ибн Билла, р. Ниссим Бен Моше из Марселя, Шмуэль Зарза из Валенсии.

Современность

Время от времени еще вспыхивают споры, насколькo буквальным должен быть подход к Торе. Характерным примером может служить книга проф. Натана Авиезера «В Начале». Автор, практически без ссылок на источники, объявляет шесть дней Творения длительными периодами, что не встретило особенных протестов. Р. М. М. Шнеерсон, с другой стороны, всегда настаивал, что Дни — это буквально периоды по 24 часа.

Аллегория в применении к другим книгам Танаха

Наиболее известно чисто аллегорическое толкование «Песни Песней», как рассказ о любви Всевышнего и народа Израиля, танаем рабби Акивой уже в Талмуде . Аллегория широко применялась к Притчам, Экклезиасту, Иову, Эсфирь и пророкам.

См. также

• Герменевтика
• Библейская герменевтика
• Экзегетика
• Мидраш
• Пардес
• Тафсир
• Библейский код
• Анагога
• Анагогическое толкование
• Интерпретация (методология)

Литература

• Под редакцией др. Мордехая Марголиота. Энциклопедия великих мудрецов Израиля (Биографический словарь) = ивр. ‏אנציקלופדיה לתולדות גדולי ישראל (Encyclopediya letoldot gdolei Israel)‏‎. — Тель-Авив: Явне, 1973. — Т. 3. — С. 1000-1005.
• Charles Mannekin [books.google.com/books?id=KBjtygnlBtEC&lpg=PP1&pg=PP1#v=onepage&q&f=false Conservative Tendencies in Gersonides's Religious Phylosophy] // Daniel H. Frank and Oliver Leaman The Cambridge Companion to Medieval Jewish philosophy : Сборник статей. — Cambridge: Press syndicate of the University of Cambridge, 2003. — С. 304-342.
• Stern, Gregg [books.google.com/books?id=KBjtygnlBtEC&lpg=PP1&pg=PP1#v=onepage&q&f=false Философия в Южной Франции: споры по поводу изучения философии и влияния Аверроэса на еврейскую мысль] = Philosophy in southern France: Controversy over philosophic study and the influence of Averroes upon Jewish thought // Daniel H. Frank and Oliver Leaman The Cambridge Companion to Medieval Jewish philosophy : Сборник статей. — Cambridge: Press syndicate of the University of Cambridge, 2003. — С. 281-302.
• Kreisel, Howard Философия в Южной Франции: споры по поводу изучения философии и влияния Аверроэса на еврейскую мысль (англ.) = Philosophical Interpretations of the Bible // S. Nadler and T.M. Rudavsky Cambridge History of Jewish Philosophy: From Antiquity through the Seventeenth Century : Сборник статей. — Cambridge: Press syndicate of the University of Cambridge, 2008. — P. 88-120.

Источники

• Еврейская Энциклопедия Брокгауза-Ефрона
• Encyclopedia Judaica
• [www.jewishencyclopedia.com Jewish Encyclopedia]
• «Энциклопедия шел гдолей Исраэль» (Энциклопедия еврейских мыслителей) под. ред. М. Марголиота (ТА, 1973)
• оригиналы книг на иврите на сайте [www.hebrewbooks.org/ Hebrew Books]
• Kниги [he.wikipedia.org/wiki/%D7%A9%D7%A8%D7%94_%D7%A7%D7%9C%D7%99%D7%99%D7%9F-%D7%91%D7%A8%D7%A1%D7%9C%D7%91%D7%99 Сары Клайн-Бреслави]: «Комментарий Рамбама к рассказу от сотворении мира», «Комментарий Рамбама к рассказу об Адаме в разделе Берешит».
• «Путеводитель растерянных» в разных переводах и комментариях
• [www.daat.ac.il/daat/vl/shveid/shveid04.pdf статья проф. Э. Швайда про Ибн Габироля]

Отрывок, характеризующий Библейский аллегоризм

В Петербурге в это время в высших кругах, с большим жаром чем когда нибудь, шла сложная борьба партий Румянцева, французов, Марии Феодоровны, цесаревича и других, заглушаемая, как всегда, трубением придворных трутней. Но спокойная, роскошная, озабоченная только призраками, отражениями жизни, петербургская жизнь шла по старому; и из за хода этой жизни надо было делать большие усилия, чтобы сознавать опасность и то трудное положение, в котором находился русский народ. Те же были выходы, балы, тот же французский театр, те же интересы дворов, те же интересы службы и интриги. Только в самых высших кругах делались усилия для того, чтобы напоминать трудность настоящего положения. Рассказывалось шепотом о том, как противоположно одна другой поступили, в столь трудных обстоятельствах, обе императрицы. Императрица Мария Феодоровна, озабоченная благосостоянием подведомственных ей богоугодных и воспитательных учреждений, сделала распоряжение об отправке всех институтов в Казань, и вещи этих заведений уже были уложены. Императрица же Елизавета Алексеевна на вопрос о том, какие ей угодно сделать распоряжения, с свойственным ей русским патриотизмом изволила ответить, что о государственных учреждениях она не может делать распоряжений, так как это касается государя; о том же, что лично зависит от нее, она изволила сказать, что она последняя выедет из Петербурга.
У Анны Павловны 26 го августа, в самый день Бородинского сражения, был вечер, цветком которого должно было быть чтение письма преосвященного, написанного при посылке государю образа преподобного угодника Сергия. Письмо это почиталось образцом патриотического духовного красноречия. Прочесть его должен был сам князь Василий, славившийся своим искусством чтения. (Он же читывал и у императрицы.) Искусство чтения считалось в том, чтобы громко, певуче, между отчаянным завыванием и нежным ропотом переливать слова, совершенно независимо от их значения, так что совершенно случайно на одно слово попадало завывание, на другие – ропот. Чтение это, как и все вечера Анны Павловны, имело политическое значение. На этом вечере должно было быть несколько важных лиц, которых надо было устыдить за их поездки во французский театр и воодушевить к патриотическому настроению. Уже довольно много собралось народа, но Анна Павловна еще не видела в гостиной всех тех, кого нужно было, и потому, не приступая еще к чтению, заводила общие разговоры.
Новостью дня в этот день в Петербурге была болезнь графини Безуховой. Графиня несколько дней тому назад неожиданно заболела, пропустила несколько собраний, которых она была украшением, и слышно было, что она никого не принимает и что вместо знаменитых петербургских докторов, обыкновенно лечивших ее, она вверилась какому то итальянскому доктору, лечившему ее каким то новым и необыкновенным способом.
Все очень хорошо знали, что болезнь прелестной графини происходила от неудобства выходить замуж сразу за двух мужей и что лечение итальянца состояло в устранении этого неудобства; но в присутствии Анны Павловны не только никто не смел думать об этом, но как будто никто и не знал этого.
– On dit que la pauvre comtesse est tres mal. Le medecin dit que c'est l'angine pectorale. [Говорят, что бедная графиня очень плоха. Доктор сказал, что это грудная болезнь.]
– L'angine? Oh, c'est une maladie terrible! [Грудная болезнь? О, это ужасная болезнь!]
– On dit que les rivaux se sont reconcilies grace a l'angine… [Говорят, что соперники примирились благодаря этой болезни.]
Слово angine повторялось с большим удовольствием.
– Le vieux comte est touchant a ce qu'on dit. Il a pleure comme un enfant quand le medecin lui a dit que le cas etait dangereux. [Старый граф очень трогателен, говорят. Он заплакал, как дитя, когда доктор сказал, что случай опасный.]
– Oh, ce serait une perte terrible. C'est une femme ravissante. [О, это была бы большая потеря. Такая прелестная женщина.]
– Vous parlez de la pauvre comtesse, – сказала, подходя, Анна Павловна. – J'ai envoye savoir de ses nouvelles. On m'a dit qu'elle allait un peu mieux. Oh, sans doute, c'est la plus charmante femme du monde, – сказала Анна Павловна с улыбкой над своей восторженностью. – Nous appartenons a des camps differents, mais cela ne m'empeche pas de l'estimer, comme elle le merite. Elle est bien malheureuse, [Вы говорите про бедную графиню… Я посылала узнавать о ее здоровье. Мне сказали, что ей немного лучше. О, без сомнения, это прелестнейшая женщина в мире. Мы принадлежим к различным лагерям, но это не мешает мне уважать ее по ее заслугам. Она так несчастна.] – прибавила Анна Павловна.
Полагая, что этими словами Анна Павловна слегка приподнимала завесу тайны над болезнью графини, один неосторожный молодой человек позволил себе выразить удивление в том, что не призваны известные врачи, а лечит графиню шарлатан, который может дать опасные средства.
– Vos informations peuvent etre meilleures que les miennes, – вдруг ядовито напустилась Анна Павловна на неопытного молодого человека. – Mais je sais de bonne source que ce medecin est un homme tres savant et tres habile. C'est le medecin intime de la Reine d'Espagne. [Ваши известия могут быть вернее моих… но я из хороших источников знаю, что этот доктор очень ученый и искусный человек. Это лейб медик королевы испанской.] – И таким образом уничтожив молодого человека, Анна Павловна обратилась к Билибину, который в другом кружке, подобрав кожу и, видимо, сбираясь распустить ее, чтобы сказать un mot, говорил об австрийцах.
– Je trouve que c'est charmant! [Я нахожу, что это прелестно!] – говорил он про дипломатическую бумагу, при которой отосланы были в Вену австрийские знамена, взятые Витгенштейном, le heros de Petropol [героем Петрополя] (как его называли в Петербурге).
– Как, как это? – обратилась к нему Анна Павловна, возбуждая молчание для услышания mot, которое она уже знала.
И Билибин повторил следующие подлинные слова дипломатической депеши, им составленной:
– L'Empereur renvoie les drapeaux Autrichiens, – сказал Билибин, – drapeaux amis et egares qu'il a trouve hors de la route, [Император отсылает австрийские знамена, дружеские и заблудшиеся знамена, которые он нашел вне настоящей дороги.] – докончил Билибин, распуская кожу.
– Charmant, charmant, [Прелестно, прелестно,] – сказал князь Василий.
– C'est la route de Varsovie peut etre, [Это варшавская дорога, может быть.] – громко и неожиданно сказал князь Ипполит. Все оглянулись на него, не понимая того, что он хотел сказать этим. Князь Ипполит тоже с веселым удивлением оглядывался вокруг себя. Он так же, как и другие, не понимал того, что значили сказанные им слова. Он во время своей дипломатической карьеры не раз замечал, что таким образом сказанные вдруг слова оказывались очень остроумны, и он на всякий случай сказал эти слова, первые пришедшие ему на язык. «Может, выйдет очень хорошо, – думал он, – а ежели не выйдет, они там сумеют это устроить». Действительно, в то время как воцарилось неловкое молчание, вошло то недостаточно патриотическое лицо, которого ждала для обращения Анна Павловна, и она, улыбаясь и погрозив пальцем Ипполиту, пригласила князя Василия к столу, и, поднося ему две свечи и рукопись, попросила его начать. Все замолкло.
– Всемилостивейший государь император! – строго провозгласил князь Василий и оглянул публику, как будто спрашивая, не имеет ли кто сказать что нибудь против этого. Но никто ничего не сказал. – «Первопрестольный град Москва, Новый Иерусалим, приемлет Христа своего, – вдруг ударил он на слове своего, – яко мать во объятия усердных сынов своих, и сквозь возникающую мглу, провидя блистательную славу твоея державы, поет в восторге: «Осанна, благословен грядый!» – Князь Василий плачущим голосом произнес эти последние слова.
Билибин рассматривал внимательно свои ногти, и многие, видимо, робели, как бы спрашивая, в чем же они виноваты? Анна Павловна шепотом повторяла уже вперед, как старушка молитву причастия: «Пусть дерзкий и наглый Голиаф…» – прошептала она.
Князь Василий продолжал:
– «Пусть дерзкий и наглый Голиаф от пределов Франции обносит на краях России смертоносные ужасы; кроткая вера, сия праща российского Давида, сразит внезапно главу кровожаждущей его гордыни. Се образ преподобного Сергия, древнего ревнителя о благе нашего отечества, приносится вашему императорскому величеству. Болезную, что слабеющие мои силы препятствуют мне насладиться любезнейшим вашим лицезрением. Теплые воссылаю к небесам молитвы, да всесильный возвеличит род правых и исполнит во благих желания вашего величества».
– Quelle force! Quel style! [Какая сила! Какой слог!] – послышались похвалы чтецу и сочинителю. Воодушевленные этой речью, гости Анны Павловны долго еще говорили о положении отечества и делали различные предположения об исходе сражения, которое на днях должно было быть дано.
– Vous verrez, [Вы увидите.] – сказала Анна Павловна, – что завтра, в день рождения государя, мы получим известие. У меня есть хорошее предчувствие.


Предчувствие Анны Павловны действительно оправдалось. На другой день, во время молебствия во дворце по случаю дня рождения государя, князь Волконский был вызван из церкви и получил конверт от князя Кутузова. Это было донесение Кутузова, писанное в день сражения из Татариновой. Кутузов писал, что русские не отступили ни на шаг, что французы потеряли гораздо более нашего, что он доносит второпях с поля сражения, не успев еще собрать последних сведений. Стало быть, это была победа. И тотчас же, не выходя из храма, была воздана творцу благодарность за его помощь и за победу.
Предчувствие Анны Павловны оправдалось, и в городе все утро царствовало радостно праздничное настроение духа. Все признавали победу совершенною, и некоторые уже говорили о пленении самого Наполеона, о низложении его и избрании новой главы для Франции.
Вдали от дела и среди условий придворной жизни весьма трудно, чтобы события отражались во всей их полноте и силе. Невольно события общие группируются около одного какого нибудь частного случая. Так теперь главная радость придворных заключалась столько же в том, что мы победили, сколько и в том, что известие об этой победе пришлось именно в день рождения государя. Это было как удавшийся сюрприз. В известии Кутузова сказано было тоже о потерях русских, и в числе их названы Тучков, Багратион, Кутайсов. Тоже и печальная сторона события невольно в здешнем, петербургском мире сгруппировалась около одного события – смерти Кутайсова. Его все знали, государь любил его, он был молод и интересен. В этот день все встречались с словами:
– Как удивительно случилось. В самый молебен. А какая потеря Кутайсов! Ах, как жаль!
– Что я вам говорил про Кутузова? – говорил теперь князь Василий с гордостью пророка. – Я говорил всегда, что он один способен победить Наполеона.
Но на другой день не получалось известия из армии, и общий голос стал тревожен. Придворные страдали за страдания неизвестности, в которой находился государь.
– Каково положение государя! – говорили придворные и уже не превозносили, как третьего дня, а теперь осуждали Кутузова, бывшего причиной беспокойства государя. Князь Василий в этот день уже не хвастался более своим protege Кутузовым, а хранил молчание, когда речь заходила о главнокомандующем. Кроме того, к вечеру этого дня как будто все соединилось для того, чтобы повергнуть в тревогу и беспокойство петербургских жителей: присоединилась еще одна страшная новость. Графиня Елена Безухова скоропостижно умерла от этой страшной болезни, которую так приятно было выговаривать. Официально в больших обществах все говорили, что графиня Безухова умерла от страшного припадка angine pectorale [грудной ангины], но в интимных кружках рассказывали подробности о том, как le medecin intime de la Reine d'Espagne [лейб медик королевы испанской] предписал Элен небольшие дозы какого то лекарства для произведения известного действия; но как Элен, мучимая тем, что старый граф подозревал ее, и тем, что муж, которому она писала (этот несчастный развратный Пьер), не отвечал ей, вдруг приняла огромную дозу выписанного ей лекарства и умерла в мучениях, прежде чем могли подать помощь. Рассказывали, что князь Василий и старый граф взялись было за итальянца; но итальянец показал такие записки от несчастной покойницы, что его тотчас же отпустили.
Общий разговор сосредоточился около трех печальных событий: неизвестности государя, погибели Кутайсова и смерти Элен.
На третий день после донесения Кутузова в Петербург приехал помещик из Москвы, и по всему городу распространилось известие о сдаче Москвы французам. Это было ужасно! Каково было положение государя! Кутузов был изменник, и князь Василий во время visites de condoleance [визитов соболезнования] по случаю смерти его дочери, которые ему делали, говорил о прежде восхваляемом им Кутузове (ему простительно было в печали забыть то, что он говорил прежде), он говорил, что нельзя было ожидать ничего другого от слепого и развратного старика.
– Я удивляюсь только, как можно было поручить такому человеку судьбу России.
Пока известие это было еще неофициально, в нем можно было еще сомневаться, но на другой день пришло от графа Растопчина следующее донесение:
«Адъютант князя Кутузова привез мне письмо, в коем он требует от меня полицейских офицеров для сопровождения армии на Рязанскую дорогу. Он говорит, что с сожалением оставляет Москву. Государь! поступок Кутузова решает жребий столицы и Вашей империи. Россия содрогнется, узнав об уступлении города, где сосредоточивается величие России, где прах Ваших предков. Я последую за армией. Я все вывез, мне остается плакать об участи моего отечества».