Библиотеки эпохи Каролингов

В эпоху Каролингов в Европе после двухвекового культурного упадка вновь появляются книжные собрания. Конец VIII века ознаменовался началом так называемого Каролингского возрождения — культурного подъёма, связанного, прежде всего, с церковной реформой, целью которой являлись унификация богослужения, исправление церковных книг, подготовка квалифицированных священников, работающих с полуязыческой паствой, и миссионеров, способных вести проповедь на всём пространстве империи и за её пределами. Это означало углубленное изучение классического латинского языка и знакомство с сохранившимися к тому времени памятниками античной культуры. При крупнейших монастырях открывались школы, где преподавались основы тривиума и изучались труды римских авторов — поэтов, историков, риторов, философов, математиков, архитекторов и т. д. Уже к IX веку возник круг каролингских эрудитов — не обязательно столичных — для которых широкая образованность и связанная с этим активность сделалась самостоятельной ценностью. Библиотек в современном понимании в эпоху Каролингов ещё не существовало (в частности, не существовало особых книгохранилищ), но возникли сравнительно большие — в десятки и сотни томов — книжные собрания, принадлежавшие, преимущественно, монастырям и городским епископам. Для ориентирования в большом количестве рукописей были необходимы каталоги-рубрикаторы и книжные списки, создававшиеся в монастырях с начала IX века. Появлялись и частные книжные собрания духовных и светских лиц, после смерти владельца чаще всего переходившие монастырям. Ни одного целостного книжного собрания эпохи Каролингов не дошло до наших дней.

Источники

Ни одна из каролингских библиотек не сохранилась до наших дней в целостном виде. Круг источников о фондах, составе, принципе комплектования, владельцах и круге пользователей библиотек достаточно ограничен, однако отличается от античных времён значительно бо́льшей полнотой. В период VIII—X веков учёные монахи и священники — которые почти исключительно были носителями интеллектуальной культуры в раннем средневековье — составляли списки книг в хранилищах монастырей или, реже, списки известных им книг. Иногда такие списки снабжались более или менее пространными комментариями. Библиография как самостоятельная дисциплина в каролингскую эпоху отсутствовала, книжные списки составлялись исключительно с целью инвентаризации фондов. Предположительно, списки не вполне адекватно передавали содержимое библиотечных фондов, поскольку в книжных каталогах из одних и тех же аббатств имеются многочисленные разночтения. Далеко не все манускрипты, происхождение которых точно установлено, упомянуты в каталогах аббатств, в которых они хранились или были созданы.

Книжные списки обозначались в эпоху Каролингов разнообразными терминами: brevis или breviarium librorum, inventarium librorum, annotatio librorum, descriptio librorum, abbreviatio librorum и даже genealogia bibliothecae. Книжные каталоги приплетались, как правило, к трудам авторитетных авторов, наиболее читаемых в данном аббатстве (в Монте-Кассино — вместе с «О граде Божьем» Августина). В Линдисфарне книжный каталог был помещён в начале второго тома Библии, произвольно переплетённой в двух кодексах. В аббатстве Санкт-Галлен аннотированные книжные каталоги, в несколько десятков страниц каждый, были приплетены к собранию трудов Алкуина и кодексу с капитуляриями и варварскими правдами.

С IX века книжные списки становятся составной частью монастырских хроник, в частности, в том же Санкт-Галлене. Благодаря этой разновидности источников, можно достаточно точно определить время появления в собрании того или иного манускрипта, так как авторы фиксируют их поступление в монастырь. Поскольку книги составляли огромную материальную ценность, они начали упоминаться в завещаниях королей и знати. Подчас в завещаниях сохраняется уникальная информация: грамота зафиксировала состав книжного собрания графа Эбергарда Фриульского, разделённого между его сыновьями. Некоторые сведения содержатся в переписке каролингских эрудитов с учениками, друзьями и коллегами.

Размер библиотечных собраний

В период IX—X веков наибольшими по размеру были монастырские библиотеки, нередко насчитывающие сотни кодексов. Судя по данным сохранившихся каталогов, в 822 году собрание аббатства Райхенау включало 415 книг, аббатство Сен-Рикье в 831 году владело 243 книгами. В тот же период библиотека Санкт-Галлена имела 428 учтённых книг, Лорша — 590, вюрцбургский монастырь св. Сальватора — не менее 209 кодексов. Аббатство Боббио в начале Х века хранило 666 книг, аббатство Санкт-Эммерам — 513. Однако не сохранилось библиотечных каталогов других важнейших каролингских монастырей — Флёри, Ферьер, Сен-Дени, Сен-Мартен-де-Тур, Сен-Реми, Корби, Фульда, собрания которых должны были иметь аналогичный состав и вряд ли уступали перечисленным по объёму.

Типичное содержимое библиотеки каролингского аббатства можно представить по каталогу Санкт-Галлена Breviarium librorum de coenobio sancti Galli, составленном из трёх манускриптов, написанных на всём протяжении IX века. В библиотеке св. Галла хранилось 10 кодексов с трудами Августина, 3 — Амвросия Медиоланского, по 2 — Иеронима, Григория Великого и Беды Достопочтенного. В целом библиотека была консервативной, ориентированной на списки Библии и творений святых отцов до Беды. В период 840—880 годов в библиотеку поступили около 70 новых кодексов, в том числе великолепно украшенных. Особенностью санкт-галленской библиотеки было большое количество ирландских рукописей (в каталоге их обозначено 30), поступивших в хранилище со стороны, а не изготовленных ирландскими монахами в скриптории обители.

Епископские и соборные библиотеки стали формироваться позже монастырских и не могли конкурировать с ними по размерам и содержимому. В IX веке в Кёльне насчитывалось всего 39 книг, в Вайсенбурге — 71 книга, в Пассау — 40, и в Овьедо 42 книги. Реймс, благодаря попечению своего епископа Гинкмара, располагал примерно сотней книг. В Зальцбурге имелось всего 14 книг, в Аугсбурге — 50, в Линдисфарне — 52, в Кремоне — 95 книг.

В эпоху Каролингов появились и частные библиотеки, принадлежащие светским лицам, порой они могли насчитывать несколько десятков рукописей. Наиболее известна библиотека Эбергарда Фриульского, чей состав был точно перечислен в завещании 863 года. Она включала около 50 рукописей, преимущественно учебного и духовного содержания, но в собрании имелись труды по военному искусству, юриспруденции, географии и истории. Значительно хуже известно содержимое личной библиотеки Карла Великого, ибо в биографии, написанной Эйнгардом, лишь вскользь упоминается, что «книг он собрал в своей библиотеке великое множество» (De vita Karoli, 33). В другом месте описывается, что Карл особенно ценил труды Августина, в том числе «О граде Божьем», а за трапезой ему читали «об истории и подвигах древних» (24). Попытку реконструировать состав библиотеки Карла Великого предпринял Дональд Баллоу, пришедший к выводу, что основу её составляла учебная литература, а в количественном отношении она сильно уступала монастырским библиотекам не только его современности, но и более раннего периода, — например, епископской библиотеке Джарроу при Беде Достопочтенном.

Каталоги

Первые попытки каталогизации библиотечных собраний были связаны с сугубо практической задачей — отысканием нужных читателям рукописей и систематизацией большого фонда. Данная задача впервые была решена в начале IX века в монастыре Райхенау. Его братия организовала тематический каталог, а также авторский указатель (в случае, если было возможно указать автора). Рубрики каталога Райхенау включали: De libris canonum, De regulis, De libris homeliarum, De passionibus sanctorum, De libris glossarum, De opusculis Eusebii episcopi, De libris Iosephi, De opusculis Orosii presbyteri, De libris Bedae presbyteri и другие. Составители различали также текст сочинения (liber) и количество томов, которым оно представлено (volumen, codex). В Райхенау иногда давалось описание содержания кодексов, в которых были переплетены многие произведения разных авторов; такую работу провёл монах Регинберт, описав все кодексы, подаренные им монастырю. Порядок не всегда соблюдался, и в том же Райхенау книги Иосифа Флавия в каталоге стояли особняком, хотя там имелась специально предназначенная для них рубрика.

Схожая рубрикация и более или менее подробные описания отдельных кодексов применяется в каталогах Сен-Рикье, Овьедо, Боббио, Лорша, Мурбаха и Санкт-Галлена. Однако большинство книжных списков IX—X веков представляет собой простое перечисление заглавий безо всякого порядка. Они могли также группироваться по именам владельцев — прежних и действующих.

Формирование книжных собраний

Книги являлись большой материальной ценностью: их дарили, завещали и передавали по наследству. Вручение монахами книги — чаще всего Библии — правителю стало стандартным сюжетом книжной миниатюры IX века. Короли и владетельные особы в свою очередь жаловали аббатствам дорогие и роскошно оформленные кодексы, а также выделяли специальные средства для поддержания книг в порядке. Император Карл Великий подарил монахам Сен-Дени лес, на доходы от которого братья должны были изготовить новые переплёты для своих манускриптов. Аббаты Фонтенельского монастыря пожертвовали своей обители десятки книг, что соответствующим образом было зафиксировано в монастырской хронике. Точно так же действовали настоятели в Санкт-Галлене, Боббио и Санкт-Эммераме. Распространённой практикой в среде белого духовенства было завещание частных библиотек монастырям.

Монастыри и церковные кафедры стремились иметь скрипторий, часть продукции которого оставалась на месте. Характерно, что различные скриптории постоянно находились в контакте друг с другом, обмениваясь не только рукописями, но и писцами. Сотрудники скрипториев и учёные нередко переписывали книги для собственного употребления. Один из известных каролингских библиофилов — брат Регинберт из Райхенау — таким образом скопировал несколько десятков томов для себя, позднее завещав их родной обители. Аббат Серват Луп из Ферье лично переписал несколько десятков кодексов для себя и учеников, в том числе труды Светония. Однако личные библиотеки интеллектуалов оставались редкими исключениями, напротив, для нужд духовенства требовалось большое количество «рабочей» литературы — Евангелия, абсолютно необходимые для богослужения, гомилиарии, антифонарии, Псалтирь, сборники проповедей, жития, постановления соборов и др. Эти книги быстро изнашивались и требовались во многих экземплярах, они и составляли основную продукцию скрипториев, где переписывались на заказ. Заказчиками могли быть и частные лица, как тот же Эбергард Фриульский. Известно также, что в IX веке в одном из луарских скрипториев по заказу графа Конрада была переписана «История Александра Македонского» Квинта Курция Руфа, что зафиксировано в посвящении.

Поскольку рукописи могли оказаться недоступными заказчику из-за стоимости, практиковалась временная передача манускриптов, что в первую очередь было характерно для церковных библиотек. В VIII—X веках сотни манускриптов активно циркулировали не только в рамках локальных монашеских или церковных общин, но также на значительно более широком пространстве. Так, монахи Санкт-Галлена временно передали свои книги в Райхенау, а братья Сен-Вааста отдали их в Бове. Происходил и обратный процесс: соседние обители общими усилиями восстанавливали библиотеку монастырей, разорённых пожаром или набегом. Так, трирское аббатство Святого Максимина было полностью разграблено норманнами в 882 году, а его немалое книжное собрание уничтожено. Уже спустя несколько десятилетий в монастырь стали поступать рукописи из различных центров Лотарингии и северной части Западно-Франкского королевства (Мец, Тур, Сент-Аманд, Лаон, Майнц). К 1125 году в библиотеке св. Максимина насчитывалось полторы сотни манускриптов, причем в монастырском скриптории была создана лишь малая их часть.

Контроль над оборотом книг в монастырской или церковной общине не был эффективным, рукописи часто терялись или похищались. Как минимум в пяти лоршских кодексах IX—X веков помещены обращения к бережливому читателю, с просьбой вернуть манускрипт обратно в монастырь. В кодексе «Иудейских древностей», переписанном в Лорше в начале IX века, имеется помета, что он был выдан в Фульдское аббатство и благополучно возвращён. В лоршском каталоге 830 года фигурирует «Жизнь Карла Великого» Эйнгарда, причём в трёх списках, составленных до 860 года, её уже нет. Такая же участь постигла 12 других рукописей Лоршской обители.

Хранение книг

Условия хранения рукописей в раннее средневековье часто были далеки от идеальных, по сути, библиотек в современном смысле слова (с каталогом, читальным залом и книгохранилищем, в котором поддерживается микроклимат) не существовало. Малые — в единицы и десятки экземпляров — книжные собрания хранились в сундуках-армариях либо в каменных нишах в церкви или зале капитула. Каролингская книжная миниатюра даёт представление о сундуках для хранения книг. Армарий чаще всего являлся невысоким деревянным ящиком прямоугольной формы с запирающейся крышкой (на рисунках отчётливо видны замочные скважины). Кодексы клали в сундук в один ряд корешком наверх, одновременно там помещались 5—6 книг. Так их можно было перевозить с места на место, не повреждая, о чём свидетельствовал Рабан Мавр (De universum XXII, 8). На миниатюрах Реймского Евангелия изображена круглая коробка для свитков, напоминающая современную шляпную коробку. Разного рода вместилища для манускриптов встречаются на миниатюрах, изображающих евангелистов за работой. Как правило, ящики с книгами стоят в ногах у писца, а также под его стулом или пюпитром, что можно видеть на миниатюре из сакраментария Карла Лысого.

Изображение книжного шкафа в каролингской иконографии отсутствует, но представлено в англосаксонском Амиатинском кодексе VIII века. На миниатюре изображён двустворчатый шкаф высотой немногим более человеческого роста, с пятью полками, на которых расположены книги и принадлежности для письма. Характерно, что манускрипты в шкафу не стоят, а лежат по два на каждой полке, будучи обращены корешком к зрителю. На миниатюре в армариуме помещено 9 книг, и десятая в руках у писца. (Характерно, что ещё нет письменных столов, рукопись копируется на колене скриба). Из письменных источников известно, что существовали и большие шкафы, вмещающие десятки книг. Например, в каталоге монастыря Монтье-ан-Дер 993 года упомянуто что в «сундуке» (in arca) аббата Адсона нашли 23 манускрипта, когда их владелец отправился в паломничество в Иерусалим и не взял их с собой.

Крупные монастырские книжные собрания требовали особых помещений, которые в источниках именуются cellula, что буквально означает «комнатёнка» или «крохотная келья». В плане идеального монастыря эпохи Людовика Благочестивого (выполненном около 820 года), предусмотрено отдельное помещение и для скриптория, и для библиотеки, причём последняя располагалась над скрипторием. Оба помещения пристроены к алтарной части церкви — с северной стены восточного хора. С южной стороны в симметрично расположенной пристройке размещена двухэтажная ризница. По мнению А. И. Сидорова:

Непосредственная близость обоих сооружений к алтарю подчеркивает их важное значение для внутренней жизни обители. Однако такое архитектурное решение имело и другое, вполне прагматичное основание. С одной стороны, в окна скриптория, обращённые на северную сторону, никогда не проникали солнечные лучи, и таким образом в помещении, где работали переписчики, удавалось добиться равномерного и мягкого естественного освещения. С другой — библиотека располагалась напротив дома аббата и, следовательно, всё время находилась под его непосредственным наблюдением.

В действительности в монастырях рукописи хранились небрежно, складируясь в неподходящих помещениях, страдали от сырости и грызунов. Многие источники IX века свидетельствуют о крайней ветхости подавляющего большинства книг, доставшихся от прежних эпох. Однако cellulae каролингской эпохи до нас не дошли, а самое старое средневековое библиотечное помещение сохранилось в цистерцианском аббатстве Фларан (Гасконь), оно относится к середине XII века. В нём имелось несколько ниш, но оставалось достаточно места и для сундуков и шкафов; возможно, имелись полки. Окон в помещении нет, само оно примыкает к монастырской церкви, ризнице и залу капитула, соединяясь со всеми ними стенами. Четвёртая стена обращена к клуатру.

Не все манускрипты хранились в одном месте. Книги, предназначенные для богослужения, держали отдельно — непосредственно в церкви, вместе с облачениями и утварью. Учебные книги также хранились в помещении монастырской или церковной школы. Только к XII веку использование отдельных помещений для библиотеки стало в Европе обычной практикой, что отразилось в номенклатуре книжных списков-каталогов и владельческих надписях на самих рукописях. «Если в IX—X вв. указывалось, что рукопись принадлежит такому-то монастырю, церкви или человеку, то теперь правилом становится использование формулы liber de armario».

Порядок работы с книгами. Чтение

Монастырские библиотеки были изолированы от внешнего мира. К ним имели доступ, прежде всего, монахи конкретного аббатства. Впрочем, некоторые книги время от времени покидали пределы монастыря, поступая в пользование дружественного епископа, пресвитера или настоятеля другой обители, подобно тому, как манускрипты из церковной библиотеки оказывались в распоряжении монахов. Иногда книги на время выдавались и мирянам, тесно связанным с конкретным аббатством.

За сохранностью книг в каролингских монастырях отвечал один из братьев, но при этом неизвестно ни когда возникла должность «библиотекаря», ни насколько она была распространена, точно называлась и вообще — считалась ли особой должностью. Во всяком случае из поэзии Рабана Мавра известно, что в распоряжении этого человека находились ключи от «комнатёнки» и сундуков (Hrabani Mauri Carmina, 23). Книгохранилище, даже если оно представляло собой небольшую келью, предназначалось только для хранения, а не для чтения книг. В некоторых монастырях в качестве читального зала использовался скрипторий: например, в Санкт-Галлене в определённые часы трое монахов под присмотром старшего могли читать рукописи именно в помещении скриптория, когда там не велись работы. Видимо, можно было читать и в пределах клуатра, расположившись на скамьях вдоль стен галереи, но также иногда для чтения переоборудовалась часть помещения, примыкавшего к церкви.

Порядок чтения определялся Уставом св. Бенедикта. Между Пасхой и октябрьскими календами дозволялось читать от четвёртого до шестого часа, а от октябрьских календ до Великого поста — до второго часа. На Великий пост разрешалось читать от утра до конца третьего часа; в эти же дни монаху могли выдать книгу для углублённого изучения. Через год он обязывался возвратить книгу и сдать экзамен по прочитанному. Если познания признавались удовлетворительными, он мог получить новую книгу, но если не проходил аттестации, то должен был продолжать изучение предыдущей рукописи. Впрочем, такой порядок касался только обязательных к изучению трудов, которые учитывались в погодичных бревиариях. «Необязательные» сочинения, например, по истории, скорее всего, выдавались на краткий срок и в бревиарий не попадали. Личными библиотеками монахи и священники пользовались значительно более свободно.

Библиография

• Becker G. Catalogi bibliothecarum antiqui. — Bonnae: apud M. Cohen et filium (Fr. Cohen), 1885. — 329 p.
• Bullough D. [www.malatestiana.it/manoscritti/testi/Bullough.pdf Charlemagne’s court library revisited] (англ.) // Early Medieval Europe. — 2003. — Vol. 12, no. 4. — P. 339—363.
• Сидоров А. И. [histrf.ru/uploads/media/default/0001/04/b0a0cbd1c0d94442afb6670c5fd99214e92ddba5.pdf Каролингские библиотеки: к вопросу о книжной культуре у франков] // Люди и тексты: Исторические источники в социальном измерении : Альманах. — М.: Ин-т всеобщей истории РАН, 2011. — С. 55—84. — ISBN 5-94067-342-2.

Отрывок, характеризующий Библиотеки эпохи Каролингов

– Видно, еще не все ушли, князь, – сказал Багратион. – До завтрашнего утра, завтра всё узнаем.
– На горе пикет, ваше сиятельство, всё там же, где был с вечера, – доложил Ростов, нагибаясь вперед, держа руку у козырька и не в силах удержать улыбку веселья, вызванного в нем его поездкой и, главное, звуками пуль.
– Хорошо, хорошо, – сказал Багратион, – благодарю вас, г. офицер.
– Ваше сиятельство, – сказал Ростов, – позвольте вас просить.
– Что такое?
– Завтра эскадрон наш назначен в резервы; позвольте вас просить прикомандировать меня к 1 му эскадрону.
– Как фамилия?
– Граф Ростов.
– А, хорошо. Оставайся при мне ординарцем.
– Ильи Андреича сын? – сказал Долгоруков.
Но Ростов не отвечал ему.
– Так я буду надеяться, ваше сиятельство.
– Я прикажу.
«Завтра, очень может быть, пошлют с каким нибудь приказанием к государю, – подумал он. – Слава Богу».

Крики и огни в неприятельской армии происходили оттого, что в то время, как по войскам читали приказ Наполеона, сам император верхом объезжал свои бивуаки. Солдаты, увидав императора, зажигали пуки соломы и с криками: vive l'empereur! бежали за ним. Приказ Наполеона был следующий:
«Солдаты! Русская армия выходит против вас, чтобы отмстить за австрийскую, ульмскую армию. Это те же баталионы, которые вы разбили при Голлабрунне и которые вы с тех пор преследовали постоянно до этого места. Позиции, которые мы занимаем, – могущественны, и пока они будут итти, чтоб обойти меня справа, они выставят мне фланг! Солдаты! Я сам буду руководить вашими баталионами. Я буду держаться далеко от огня, если вы, с вашей обычной храбростью, внесете в ряды неприятельские беспорядок и смятение; но если победа будет хоть одну минуту сомнительна, вы увидите вашего императора, подвергающегося первым ударам неприятеля, потому что не может быть колебания в победе, особенно в тот день, в который идет речь о чести французской пехоты, которая так необходима для чести своей нации.
Под предлогом увода раненых не расстроивать ряда! Каждый да будет вполне проникнут мыслию, что надо победить этих наемников Англии, воодушевленных такою ненавистью против нашей нации. Эта победа окончит наш поход, и мы можем возвратиться на зимние квартиры, где застанут нас новые французские войска, которые формируются во Франции; и тогда мир, который я заключу, будет достоин моего народа, вас и меня.
Наполеон».


В 5 часов утра еще было совсем темно. Войска центра, резервов и правый фланг Багратиона стояли еще неподвижно; но на левом фланге колонны пехоты, кавалерии и артиллерии, долженствовавшие первые спуститься с высот, для того чтобы атаковать французский правый фланг и отбросить его, по диспозиции, в Богемские горы, уже зашевелились и начали подниматься с своих ночлегов. Дым от костров, в которые бросали всё лишнее, ел глаза. Было холодно и темно. Офицеры торопливо пили чай и завтракали, солдаты пережевывали сухари, отбивали ногами дробь, согреваясь, и стекались против огней, бросая в дрова остатки балаганов, стулья, столы, колеса, кадушки, всё лишнее, что нельзя было увезти с собою. Австрийские колонновожатые сновали между русскими войсками и служили предвестниками выступления. Как только показывался австрийский офицер около стоянки полкового командира, полк начинал шевелиться: солдаты сбегались от костров, прятали в голенища трубочки, мешочки в повозки, разбирали ружья и строились. Офицеры застегивались, надевали шпаги и ранцы и, покрикивая, обходили ряды; обозные и денщики запрягали, укладывали и увязывали повозки. Адъютанты, батальонные и полковые командиры садились верхами, крестились, отдавали последние приказания, наставления и поручения остающимся обозным, и звучал однообразный топот тысячей ног. Колонны двигались, не зная куда и не видя от окружавших людей, от дыма и от усиливающегося тумана ни той местности, из которой они выходили, ни той, в которую они вступали.
Солдат в движении так же окружен, ограничен и влеком своим полком, как моряк кораблем, на котором он находится. Как бы далеко он ни прошел, в какие бы странные, неведомые и опасные широты ни вступил он, вокруг него – как для моряка всегда и везде те же палубы, мачты, канаты своего корабля – всегда и везде те же товарищи, те же ряды, тот же фельдфебель Иван Митрич, та же ротная собака Жучка, то же начальство. Солдат редко желает знать те широты, в которых находится весь корабль его; но в день сражения, Бог знает как и откуда, в нравственном мире войска слышится одна для всех строгая нота, которая звучит приближением чего то решительного и торжественного и вызывает их на несвойственное им любопытство. Солдаты в дни сражений возбужденно стараются выйти из интересов своего полка, прислушиваются, приглядываются и жадно расспрашивают о том, что делается вокруг них.
Туман стал так силен, что, несмотря на то, что рассветало, не видно было в десяти шагах перед собою. Кусты казались громадными деревьями, ровные места – обрывами и скатами. Везде, со всех сторон, можно было столкнуться с невидимым в десяти шагах неприятелем. Но долго шли колонны всё в том же тумане, спускаясь и поднимаясь на горы, минуя сады и ограды, по новой, непонятной местности, нигде не сталкиваясь с неприятелем. Напротив того, то впереди, то сзади, со всех сторон, солдаты узнавали, что идут по тому же направлению наши русские колонны. Каждому солдату приятно становилось на душе оттого, что он знал, что туда же, куда он идет, то есть неизвестно куда, идет еще много, много наших.
– Ишь ты, и курские прошли, – говорили в рядах.
– Страсть, братец ты мой, что войски нашей собралось! Вечор посмотрел, как огни разложили, конца краю не видать. Москва, – одно слово!
Хотя никто из колонных начальников не подъезжал к рядам и не говорил с солдатами (колонные начальники, как мы видели на военном совете, были не в духе и недовольны предпринимаемым делом и потому только исполняли приказания и не заботились о том, чтобы повеселить солдат), несмотря на то, солдаты шли весело, как и всегда, идя в дело, в особенности в наступательное. Но, пройдя около часу всё в густом тумане, большая часть войска должна была остановиться, и по рядам пронеслось неприятное сознание совершающегося беспорядка и бестолковщины. Каким образом передается это сознание, – весьма трудно определить; но несомненно то, что оно передается необыкновенно верно и быстро разливается, незаметно и неудержимо, как вода по лощине. Ежели бы русское войско было одно, без союзников, то, может быть, еще прошло бы много времени, пока это сознание беспорядка сделалось бы общею уверенностью; но теперь, с особенным удовольствием и естественностью относя причину беспорядков к бестолковым немцам, все убедились в том, что происходит вредная путаница, которую наделали колбасники.
– Что стали то? Аль загородили? Или уж на француза наткнулись?
– Нет не слыхать. А то палить бы стал.
– То то торопили выступать, а выступили – стали без толку посереди поля, – всё немцы проклятые путают. Эки черти бестолковые!
– То то я бы их и пустил наперед. А то, небось, позади жмутся. Вот и стой теперь не емши.
– Да что, скоро ли там? Кавалерия, говорят, дорогу загородила, – говорил офицер.
– Эх, немцы проклятые, своей земли не знают, – говорил другой.
– Вы какой дивизии? – кричал, подъезжая, адъютант.
– Осьмнадцатой.
– Так зачем же вы здесь? вам давно бы впереди должно быть, теперь до вечера не пройдете.
– Вот распоряжения то дурацкие; сами не знают, что делают, – говорил офицер и отъезжал.
Потом проезжал генерал и сердито не по русски кричал что то.
– Тафа лафа, а что бормочет, ничего не разберешь, – говорил солдат, передразнивая отъехавшего генерала. – Расстрелял бы я их, подлецов!
– В девятом часу велено на месте быть, а мы и половины не прошли. Вот так распоряжения! – повторялось с разных сторон.
И чувство энергии, с которым выступали в дело войска, начало обращаться в досаду и злобу на бестолковые распоряжения и на немцев.
Причина путаницы заключалась в том, что во время движения австрийской кавалерии, шедшей на левом фланге, высшее начальство нашло, что наш центр слишком отдален от правого фланга, и всей кавалерии велено было перейти на правую сторону. Несколько тысяч кавалерии продвигалось перед пехотой, и пехота должна была ждать.
Впереди произошло столкновение между австрийским колонновожатым и русским генералом. Русский генерал кричал, требуя, чтобы остановлена была конница; австриец доказывал, что виноват был не он, а высшее начальство. Войска между тем стояли, скучая и падая духом. После часовой задержки войска двинулись, наконец, дальше и стали спускаться под гору. Туман, расходившийся на горе, только гуще расстилался в низах, куда спустились войска. Впереди, в тумане, раздался один, другой выстрел, сначала нескладно в разных промежутках: тратта… тат, и потом всё складнее и чаще, и завязалось дело над речкою Гольдбахом.
Не рассчитывая встретить внизу над речкою неприятеля и нечаянно в тумане наткнувшись на него, не слыша слова одушевления от высших начальников, с распространившимся по войскам сознанием, что было опоздано, и, главное, в густом тумане не видя ничего впереди и кругом себя, русские лениво и медленно перестреливались с неприятелем, подвигались вперед и опять останавливались, не получая во время приказаний от начальников и адъютантов, которые блудили по туману в незнакомой местности, не находя своих частей войск. Так началось дело для первой, второй и третьей колонны, которые спустились вниз. Четвертая колонна, при которой находился сам Кутузов, стояла на Праценских высотах.
В низах, где началось дело, был всё еще густой туман, наверху прояснело, но всё не видно было ничего из того, что происходило впереди. Были ли все силы неприятеля, как мы предполагали, за десять верст от нас или он был тут, в этой черте тумана, – никто не знал до девятого часа.
Было 9 часов утра. Туман сплошным морем расстилался по низу, но при деревне Шлапанице, на высоте, на которой стоял Наполеон, окруженный своими маршалами, было совершенно светло. Над ним было ясное, голубое небо, и огромный шар солнца, как огромный пустотелый багровый поплавок, колыхался на поверхности молочного моря тумана. Не только все французские войска, но сам Наполеон со штабом находился не по ту сторону ручьев и низов деревень Сокольниц и Шлапаниц, за которыми мы намеревались занять позицию и начать дело, но по сю сторону, так близко от наших войск, что Наполеон простым глазом мог в нашем войске отличать конного от пешего. Наполеон стоял несколько впереди своих маршалов на маленькой серой арабской лошади, в синей шинели, в той самой, в которой он делал итальянскую кампанию. Он молча вглядывался в холмы, которые как бы выступали из моря тумана, и по которым вдалеке двигались русские войска, и прислушивался к звукам стрельбы в лощине. В то время еще худое лицо его не шевелилось ни одним мускулом; блестящие глаза были неподвижно устремлены на одно место. Его предположения оказывались верными. Русские войска частью уже спустились в лощину к прудам и озерам, частью очищали те Праценские высоты, которые он намерен был атаковать и считал ключом позиции. Он видел среди тумана, как в углублении, составляемом двумя горами около деревни Прац, всё по одному направлению к лощинам двигались, блестя штыками, русские колонны и одна за другой скрывались в море тумана. По сведениям, полученным им с вечера, по звукам колес и шагов, слышанным ночью на аванпостах, по беспорядочности движения русских колонн, по всем предположениям он ясно видел, что союзники считали его далеко впереди себя, что колонны, двигавшиеся близ Працена, составляли центр русской армии, и что центр уже достаточно ослаблен для того, чтобы успешно атаковать его. Но он всё еще не начинал дела.
Нынче был для него торжественный день – годовщина его коронования. Перед утром он задремал на несколько часов и здоровый, веселый, свежий, в том счастливом расположении духа, в котором всё кажется возможным и всё удается, сел на лошадь и выехал в поле. Он стоял неподвижно, глядя на виднеющиеся из за тумана высоты, и на холодном лице его был тот особый оттенок самоуверенного, заслуженного счастья, который бывает на лице влюбленного и счастливого мальчика. Маршалы стояли позади его и не смели развлекать его внимание. Он смотрел то на Праценские высоты, то на выплывавшее из тумана солнце.
Когда солнце совершенно вышло из тумана и ослепляющим блеском брызнуло по полям и туману (как будто он только ждал этого для начала дела), он снял перчатку с красивой, белой руки, сделал ею знак маршалам и отдал приказание начинать дело. Маршалы, сопутствуемые адъютантами, поскакали в разные стороны, и через несколько минут быстро двинулись главные силы французской армии к тем Праценским высотам, которые всё более и более очищались русскими войсками, спускавшимися налево в лощину.


В 8 часов Кутузов выехал верхом к Працу, впереди 4 й Милорадовичевской колонны, той, которая должна была занять места колонн Пржебышевского и Ланжерона, спустившихся уже вниз. Он поздоровался с людьми переднего полка и отдал приказание к движению, показывая тем, что он сам намерен был вести эту колонну. Выехав к деревне Прац, он остановился. Князь Андрей, в числе огромного количества лиц, составлявших свиту главнокомандующего, стоял позади его. Князь Андрей чувствовал себя взволнованным, раздраженным и вместе с тем сдержанно спокойным, каким бывает человек при наступлении давно желанной минуты. Он твердо был уверен, что нынче был день его Тулона или его Аркольского моста. Как это случится, он не знал, но он твердо был уверен, что это будет. Местность и положение наших войск были ему известны, насколько они могли быть известны кому нибудь из нашей армии. Его собственный стратегический план, который, очевидно, теперь и думать нечего было привести в исполнение, был им забыт. Теперь, уже входя в план Вейротера, князь Андрей обдумывал могущие произойти случайности и делал новые соображения, такие, в которых могли бы потребоваться его быстрота соображения и решительность.
Налево внизу, в тумане, слышалась перестрелка между невидными войсками. Там, казалось князю Андрею, сосредоточится сражение, там встретится препятствие, и «туда то я буду послан, – думал он, – с бригадой или дивизией, и там то с знаменем в руке я пойду вперед и сломлю всё, что будет предо мной».
Князь Андрей не мог равнодушно смотреть на знамена проходивших батальонов. Глядя на знамя, ему всё думалось: может быть, это то самое знамя, с которым мне придется итти впереди войск.
Ночной туман к утру оставил на высотах только иней, переходивший в росу, в лощинах же туман расстилался еще молочно белым морем. Ничего не было видно в той лощине налево, куда спустились наши войска и откуда долетали звуки стрельбы. Над высотами было темное, ясное небо, и направо огромный шар солнца. Впереди, далеко, на том берегу туманного моря, виднелись выступающие лесистые холмы, на которых должна была быть неприятельская армия, и виднелось что то. Вправо вступала в область тумана гвардия, звучавшая топотом и колесами и изредка блестевшая штыками; налево, за деревней, такие же массы кавалерии подходили и скрывались в море тумана. Спереди и сзади двигалась пехота. Главнокомандующий стоял на выезде деревни, пропуская мимо себя войска. Кутузов в это утро казался изнуренным и раздражительным. Шедшая мимо его пехота остановилась без приказания, очевидно, потому, что впереди что нибудь задержало ее.
– Да скажите же, наконец, чтобы строились в батальонные колонны и шли в обход деревни, – сердито сказал Кутузов подъехавшему генералу. – Как же вы не поймете, ваше превосходительство, милостивый государь, что растянуться по этому дефилею улицы деревни нельзя, когда мы идем против неприятеля.
– Я предполагал построиться за деревней, ваше высокопревосходительство, – отвечал генерал.
Кутузов желчно засмеялся.
– Хороши вы будете, развертывая фронт в виду неприятеля, очень хороши.
– Неприятель еще далеко, ваше высокопревосходительство. По диспозиции…
– Диспозиция! – желчно вскрикнул Кутузов, – а это вам кто сказал?… Извольте делать, что вам приказывают.
– Слушаю с.
– Mon cher, – сказал шопотом князю Андрею Несвицкий, – le vieux est d'une humeur de chien. [Мой милый, наш старик сильно не в духе.]
К Кутузову подскакал австрийский офицер с зеленым плюмажем на шляпе, в белом мундире, и спросил от имени императора: выступила ли в дело четвертая колонна?
Кутузов, не отвечая ему, отвернулся, и взгляд его нечаянно попал на князя Андрея, стоявшего подле него. Увидав Болконского, Кутузов смягчил злое и едкое выражение взгляда, как бы сознавая, что его адъютант не был виноват в том, что делалось. И, не отвечая австрийскому адъютанту, он обратился к Болконскому:
– Allez voir, mon cher, si la troisieme division a depasse le village. Dites lui de s'arreter et d'attendre mes ordres. [Ступайте, мой милый, посмотрите, прошла ли через деревню третья дивизия. Велите ей остановиться и ждать моего приказа.]
Только что князь Андрей отъехал, он остановил его.
– Et demandez lui, si les tirailleurs sont postes, – прибавил он. – Ce qu'ils font, ce qu'ils font! [И спросите, размещены ли стрелки. – Что они делают, что они делают!] – проговорил он про себя, все не отвечая австрийцу.
Князь Андрей поскакал исполнять поручение.
Обогнав всё шедшие впереди батальоны, он остановил 3 ю дивизию и убедился, что, действительно, впереди наших колонн не было стрелковой цепи. Полковой командир бывшего впереди полка был очень удивлен переданным ему от главнокомандующего приказанием рассыпать стрелков. Полковой командир стоял тут в полной уверенности, что впереди его есть еще войска, и что неприятель не может быть ближе 10 ти верст. Действительно, впереди ничего не было видно, кроме пустынной местности, склоняющейся вперед и застланной густым туманом. Приказав от имени главнокомандующего исполнить упущенное, князь Андрей поскакал назад. Кутузов стоял всё на том же месте и, старчески опустившись на седле своим тучным телом, тяжело зевал, закрывши глаза. Войска уже не двигались, а стояли ружья к ноге.
– Хорошо, хорошо, – сказал он князю Андрею и обратился к генералу, который с часами в руках говорил, что пора бы двигаться, так как все колонны с левого фланга уже спустились.
– Еще успеем, ваше превосходительство, – сквозь зевоту проговорил Кутузов. – Успеем! – повторил он.
В это время позади Кутузова послышались вдали звуки здоровающихся полков, и голоса эти стали быстро приближаться по всему протяжению растянувшейся линии наступавших русских колонн. Видно было, что тот, с кем здоровались, ехал скоро. Когда закричали солдаты того полка, перед которым стоял Кутузов, он отъехал несколько в сторону и сморщившись оглянулся. По дороге из Працена скакал как бы эскадрон разноцветных всадников. Два из них крупным галопом скакали рядом впереди остальных. Один был в черном мундире с белым султаном на рыжей энглизированной лошади, другой в белом мундире на вороной лошади. Это были два императора со свитой. Кутузов, с аффектацией служаки, находящегося во фронте, скомандовал «смирно» стоявшим войскам и, салютуя, подъехал к императору. Вся его фигура и манера вдруг изменились. Он принял вид подначальственного, нерассуждающего человека. Он с аффектацией почтительности, которая, очевидно, неприятно поразила императора Александра, подъехал и салютовал ему.
Неприятное впечатление, только как остатки тумана на ясном небе, пробежало по молодому и счастливому лицу императора и исчезло. Он был, после нездоровья, несколько худее в этот день, чем на ольмюцком поле, где его в первый раз за границей видел Болконский; но то же обворожительное соединение величавости и кротости было в его прекрасных, серых глазах, и на тонких губах та же возможность разнообразных выражений и преобладающее выражение благодушной, невинной молодости.
На ольмюцком смотру он был величавее, здесь он был веселее и энергичнее. Он несколько разрумянился, прогалопировав эти три версты, и, остановив лошадь, отдохновенно вздохнул и оглянулся на такие же молодые, такие же оживленные, как и его, лица своей свиты. Чарторижский и Новосильцев, и князь Болконский, и Строганов, и другие, все богато одетые, веселые, молодые люди, на прекрасных, выхоленных, свежих, только что слегка вспотевших лошадях, переговариваясь и улыбаясь, остановились позади государя. Император Франц, румяный длиннолицый молодой человек, чрезвычайно прямо сидел на красивом вороном жеребце и озабоченно и неторопливо оглядывался вокруг себя. Он подозвал одного из своих белых адъютантов и спросил что то. «Верно, в котором часу они выехали», подумал князь Андрей, наблюдая своего старого знакомого, с улыбкой, которую он не мог удержать, вспоминая свою аудиенцию. В свите императоров были отобранные молодцы ординарцы, русские и австрийские, гвардейских и армейских полков. Между ними велись берейторами в расшитых попонах красивые запасные царские лошади.
Как будто через растворенное окно вдруг пахнуло свежим полевым воздухом в душную комнату, так пахнуло на невеселый Кутузовский штаб молодостью, энергией и уверенностью в успехе от этой прискакавшей блестящей молодежи.
– Что ж вы не начинаете, Михаил Ларионович? – поспешно обратился император Александр к Кутузову, в то же время учтиво взглянув на императора Франца.
– Я поджидаю, ваше величество, – отвечал Кутузов, почтительно наклоняясь вперед.
Император пригнул ухо, слегка нахмурясь и показывая, что он не расслышал.
– Поджидаю, ваше величество, – повторил Кутузов (князь Андрей заметил, что у Кутузова неестественно дрогнула верхняя губа, в то время как он говорил это поджидаю ). – Не все колонны еще собрались, ваше величество.
Государь расслышал, но ответ этот, видимо, не понравился ему; он пожал сутуловатыми плечами, взглянул на Новосильцева, стоявшего подле, как будто взглядом этим жалуясь на Кутузова.
– Ведь мы не на Царицыном лугу, Михаил Ларионович, где не начинают парада, пока не придут все полки, – сказал государь, снова взглянув в глаза императору Францу, как бы приглашая его, если не принять участие, то прислушаться к тому, что он говорит; но император Франц, продолжая оглядываться, не слушал.
– Потому и не начинаю, государь, – сказал звучным голосом Кутузов, как бы предупреждая возможность не быть расслышанным, и в лице его еще раз что то дрогнуло. – Потому и не начинаю, государь, что мы не на параде и не на Царицыном лугу, – выговорил он ясно и отчетливо.
В свите государя на всех лицах, мгновенно переглянувшихся друг с другом, выразился ропот и упрек. «Как он ни стар, он не должен бы, никак не должен бы говорить этак», выразили эти лица.