Бигорр (графство)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
графство Бигорр
фр. comté de Bigorre
оксит. comtat de Bigòrra
графство
←
IX век — 12921425 — 1607 →
Герб

Бигорр и другие гасконские феодальные владения в 1150 году
Столица Тарб
Крупнейшие города Лурд, Кампан, Вик-ан-Бигор, Котрет, Баньер-де-Бигор, Бареж, Сен-Север
Язык(и) Гасконский
Династия IX век—1032/1034: Бигоррский дом
1032/1034—1095: Дом де Фуа
1080—ок. 1148: Беарнский дом
1129—1194: Дом де Марсан
1194—1251: Дом де Комменж
1251—1255: Дом Монфор-л’Амори
1255—1292: Дом де Шабан
1425—1517: Дом Фуа-Грайи
1517—1572: Альбре
1572—1607: Бурбоны
Преемственность
← Герцогство Васкония
Королевство Франция →
К:Появились в 1425 годуК:Исчезли в 1292 годуК:Исчезли в 1607 году
У этого термина существуют и другие значения, см. Бигорр (значения).

Гра́фство Биго́рр (фр. comté de Bigorre, оксит. comtat de Bigòrra) — одно из феодальных владений в Южной Франции, выделившееся в IX веке из Васконского герцогства. В его состав входила историческая провинция Бигорр, столицей графства был город Тарб. Графство существовало до 1607 года, кроме периода 1302—1425 годов. На севере оно граничило с графствами Арманьяк и Астарак, на западе — с виконтством Беарн, юге — с Арагоном и на востоке — с графством Комменж. В 1607 году Бигорр был окончательно присоединён к домену короля Франции. В настоящее время территория Бигорра составляет большую часть департамента Пиренеи Верхние.





История

Образование графства

Графство Бигорр было образовано в IX веке, выделившись из Васконского герцогства. Хартия Алаона сообщает, что у герцога Васконии Лупа III Сантюля было 2 сына: Сантюль Луп и Донат Луп (ум. 838/865). Аббат Монлезён в своей «Истории Гаскони» писал, что сын императора Людовика Благочестивого король Аквитании Пипин I, в подчинении которого находилась Васкония, предпринял в 819 году поход против Лупа III Сантюля, в результате чего он был свергнут и отправлен в изгнание, а двое его сыновей получили некоторую часть отцовских владений. Сантюль Луп получил Беарн, став родоначальником Беарнского дома, а Донат Луп — Бигорр, став родоначальником Бигоррского дома. В дальнейшем графы Бигорра были верными вассалами императоров Запада, а затем королей Западно-Франкского государства.

Однако, поскольку существуют серьёзные сомнения в достоверности Хартии Алаона, то существуют сомнения в таком происхождении Беарнского и Бигоррского домов. Сеттипани считает, что у Лупа III был единственный сын Луп[1], который был отцом графа Пальярса и Рибагорсы Рамона I, Унифреда, Дадильдис, жены короля Памплоны Гарсии II Хименеса, и, возможно, Доната Лупа, графа Бигорра. Что до Сантюля, родоначальника Беарнского дома, Сеттипани хотя и указывает на родство его с Гасконским домом, но сомневается в его происхождении от Лупа III[2].

Бигорр под управлением первой династии

О правлении первых графов Бигорра известно не очень много. Историки предполагают, что граф Бигорра Донат Луп идентичен Донату, упоминаемому в сочинении Астро́нома (Анонима) «Жизнь императора Людовика». Донат участвовал в 827 году в походе в Испанскую марку для подавления анти-франкского восстания Аиссы (Айзона). В последний раз в источниках он упомянут в 838 году. В декабре 865 года он упомянут как умерший, однако ряд историков считает, что во время нападения норманнов на столицу Бигорра, город Тарб, в 844 году, правителем графства был уже его сын и преемник Дато I[3]. После смерти Доната Лупа последовательно правили его 2 сына, Дато I и Луп I, однако подробности их правления неизвестны.

Следующим известным графом Бигорра был Раймон I Дато. Его происхождение точно не известно. Согласно генеалогической реконструкции, которую произвёл Сеттипани, отцом Раймона мог быть Дато II Луп, сын Лупа I[4]. Согласно Кодексу Роды матерью Раймона была Лупа Санчес, незаконная дочь короля Наварры Санчо I Гарсеса.

После смерти графа Гарсии Арно, внука Раймона I, Бигорр унаследовала его дочь Гарсенда, принёсшая графство в приданое своему мужу, Бернару Роже (981—1036/1038), графу Фуа, Кузерана и части Каркассона. Это объединение графств оставалось до его смерти, после чего Бигорр унаследовал старший сын Гарсенды Бернар II.

Бигорр в XI—XII веке

Первоначально графы Бигорра были вассалами герцогов Гаскони. Однако после присоединения Гаскони к Аквитании с 1062 года графы Бигорра стали фактически независимыми правителями[5]. Кроме того, граф Бернар II к 1060 году составил fors de Bigorre — свод обычаев, которые определяли права знати и графа. Эти законы действовали в графстве и при его преемниках, они позволили укрепить власть графа.

В конце XI века началось сближение графов Бигорра с виконтами соседнего Беарна. А после смерти в 1080 году графа Раймона II, не оставившего сыновей, Бигорр благодаря браку Беатрис I, сестры Раймона, и виконта Беарна Сантюля V Молодого на некоторое времени объединился с Беарном, а также попал в сферу влияния королей Арагона.

После смерти Сантюля в 1090 году его владения оказались вновь разъединены. Бигорр унаследовал его старший сын от второго брака, Бернар III, а Беарн оказался под управлением сына от первого брака, Гастона IV (ум. 1131). Бернар III был ещё несовершеннолетним, поэтому первое время графством управляла его мать, Беатрис. Он умер в 1113 году, не оставив сыновей, после чего графство унаследовал его младший брат, Сантюль II. Он, как и его единокровный брат Гастон IV Беарнский, в 1097 году принял участие в первом крестовом походе, а позже участвовал в Реконкисте. Но, в отличие от Гастона IV, он не смог сохранить самостоятельность Бигорра, вынужденный принести вассальную присягу королю Арагона. Он умер в 1129 году, после чего Бигорр унаследовала его единственная дочь, ставшая последней представительницей ветви. Она вышла замуж за виконта Марсана Пьера, принеся ему в качестве приданого Бигорр. С этого момента на долгое время Бигор и Марсан оказались объединены.

Пьеру, сохранившему Бигорр и после смерти жены, пришлось бороться против мятежных вассалов, в том числе и виконтов Лаведана. Его сыну Сантюлю III для того, чтобы обуздать вассалов, пришлось внести изменения в закон Бигорра. Ему также благодаря браку удалось присоединить Валь-д'Аран. У Сантюля не было сыновей, а единственную дочь Стефанию, наследовавшую отцу в 1178 году под именем Беатрис III, он для нормализации отношений с графами Комменжа, с которыми велись непрерывные войны, выдал замуж за графа Бернара IV де Комменж.

В 1192 году Бернар выслал жену и единственную дочь от этого брака Петронеллу (Перенелль) де Комменж (ум. 1251), сохранив Бигорр и Марсан за собой. Однако вмешался король Арагона Альфонсо II, заставивший Бернара IV передать Бигорр и Марсан Петронелле. Она в 1196 году вышла замуж за Гастона VI (1165—1214), виконт Беарна, Габардана и Брюлуа, в результате чего Бигорр второй раз оказался объединён с Беарном. Однако Пернелла управляла графством самостоятельно, её муж во внутренние дела графства не вмешивался.

В 1208 году был объявлен крестовый поход против катаров. Во владениях Гастона не было катаров. Однако после того, как Симон де Монфор захватил владения многих окситанских дворян, вассалов короля Арагона Педро II, тот решил вмешаться. В 1211 году Гастон напал на Симона, однако это имело катастрофические последствия. Он был лишён аквитанского виконтства Брюлуа, захваченного крестоносцами, а папа отлучил его от церкви, объявив его владения лишёнными сеньора. Только после того, как 12 сентября 1213 года в битве при Мюре погиб Педро II Арагонский, Гастон (который не успел присоединиться к армии Педро и, по этой причине, в битве участия не принял) принёс покаяние папе, который снял с него отлучение. Также Гастону было возвращено Брюллуа. Гастон умер в 1214 году, не оставив детей. Бигорр и Марсан остались во владении его вдовы Петронеллы, вновь оказавшись отъединёнными от Беарна.

Спор за Бигоррское наследство

Бигорр, в состав которого входила Валь-д'Аран, имел важное стратегическое и экономическое значение, поскольку через него проходили торговые пути через Пиренеи из Франции в Арагон. Поэтому в XIII веке Бигорр не раз оказывался в центре борьбы не только между разными феодалами, но и королями Франции, Англии и Наварры.

Петронелла вскоре после смерти Гастона VI вышла замуж второй раз за арагонского принца Нуньо Санчеса, двоюродного брата покойного Педро II Арагонского. Однако после гибели Педро II самым могущественным феодалом в регионе оказался Симон IV де Монфор, глава крестового похода против альбигойцев. Не заинтересованный в усилении позиций Арагонского дома, он добился развода Нуньо Санчеса с Петронеллой, на которой женил одного из своих сыновей, Ги II. От этого брака родилось две дочери, старшая из которых, Алиса, стала наследницей графства. Петронелла носила титул графини Бигорра и виконтессы де Марсан, но фактическое управление её владениями оказалось в руках Монфоров. После гибели Ги в 1220 году его брат Амори VII (V) выдал замуж за своего соратника Амори де Ранкона (ум. 1224), сохранив контроль над Бигорром. Только после того, как Петронелла вышла замуж в пятый раз за Бозона де Мата (ум. 1247), сеньора де Коньяк, она смогла с помощью мужа вернуть себе контроль за своими владениями, после чего они навели в них порядок.

В 1232 году Бозон от имени жены предъявил права на Комменж, напав на владения графа Беранара V де Комменж[6]. Бернар V смог сохранить Комменж, однако он был вынужден уступить Петронелле Сен-Годенс и часть Небузана.

В 1230 году Петронелла с согласия Амори де Монфора выдала замуж свою старшую дочь Алису за Журдена Эскиву III (ок.1190—1247), сеньора де Шабанн и де Конфолан. Тогда же было решено, что после смерти Петронеллы Алиса унаследует Бигорр, а недавно родившаяся от брака с Бозоном дочь Мата, которая позже будет выдана замуж за виконта Беарна Гастона VII, должна была унаследовать Марсан.

После смерти Бозона в 1247 году Петронелла удалилась в монастырь, поручив управлять Бигорром Симону V де Монфору, графу Лестера, бывшего сенешаля Гиени. Однако Симон попытался присвоить себе графство, трактовав передачу ему графства в управление как дарение. Чтобы избежать восстания, король Англии Генрих III отозвал Симона с поста сенешаля, назначив на его место Жана I де Грайи, в результате чего после смерти матери в 1251 году Алиса с помощью второго мужа, Рауля де Куртене, и сводной сестры Маты смогла вернуть себе Бигорр.

Алиса умерла в 1255 году. Ей наследовал старший сын от первого брака Эскиват IV де Шабане (ум. 1283). Благодаря женитьбе на Маскарозе II д’Арманьяк (ум. 1256) он управлял некоторое время также графствами Арманьяк и Фезансак, однако этот брак оказался бездетным, и после смерти жены Эскива эти владения потерял. Позже он столкнулся с проблемами наследования и в Бигорре. Сначала он в обход завещания графини Петронеллы попытался присвоить Марсан, владение Маты, сводной сестры матери. Это вызвало вторжение мужа Маты, Гастона VII, виконта Беарна, захватившего Бигорр. Для борьбы с против него Эскива вступил в союз с королём Генрихом III, а также с графом Фуа Роже IV, на дочери которого он женился в 1256 году, после чего война на некоторое время угасла.

Война возобновилась в 1258 году, когда Эскива захватил Кузеран, принадлежавший графу Комменжа. В ответ граф Бернар VI де Комменж напал на Бигорр. Вскоре к войне присоединился и Гастон Беарнский. Для того, чтобы уладить конфликт, Симон V де Монфор попросил Эскиву передать Бигорр под его управление, на что тот ответил согласием, повторив ошибку Петронеллы. После заключения мира Симон отказался вернуть Бигорр. Только после восстания Симона в 1259 году против короля Генриха Эскива с помощью Гастона Беарнского смог отвоевать Бигорр обратно.

Симон V де Монфор погиб в 1265 году. Король Англии конфисковал все его владения, в том числе он унаследовал и претензии на Бигорр. При этом сын Симона V, Симон VI, бежал из Англии в Италию. Нуждаясь в деньгах, он продал свои претензии на Бигорр королю Наварры Тибо II. Пытаясь реализовать свои претензии, Тибо попытался женить своего брата Генриха на Констанции, старшей дочери и наследнице Гастона VII Беарнского, но этот брак расстроил король Англии. Тогда Тибо в [1266 год]у спровоцировал восстание против Эскивы в Бигорре, однако тому удалось подавить беспорядки. После этого Тибо инициировал судебный процесс за обладание графством Бигорр, который продлился почти полвека.

Борьба за Бигорр возобновилась после смерти Эскивы в 1283 года. Ему наследовала сестра Лора (ум. 1316), однако права на Бигорр предъявил также и Гастон VII Беарнский от имени своей старшей дочери от брака с умершей к этому моменту Матой Констанции, виконтессы де Марсан. Он вторгся в Бигорр, захватив его. В ответ Лора обратилась за помощью к королю Англии Эдуарду I, который, однако, опираясь на конфискованные у Симона V де Монфора права, сам предъявил претензии на графство, велев в 1284 году сенешалю Гиени Жану I де Грайи захватить Бигорр.

После этого Лора обратилась к королю Франции Филиппу IV. В это время рассматривалось одновременно несколько исков о признании прав на Бигорр. Филипп, который благодаря женитьбе на Жанне Наваррской также унаследовал права на Бигорр, счёл это прекрасным поводом для аннексии графства. В 1292 году парижский парламент, опираясь на акт графа Бернара II Бигоррского от 1062 года, постановил признать владельцем графства Бигорр короля Франции[5]. В том же году армия Филиппа захватила Бигорр, который он в 1302 году передал своей жене Жанне. В 1322 году король Карл IV присоединил Бигорр к королевскому домену.

Восстановление графства

Захват Бигорра королём Франции не прекратил претензии на графство. После смерти в 1310 году Констанции, виконтессы де Марсан, на Бигорр предъявили претензии её две сестры — Маргарита, жена графа Роже Бернара III де Фуа, и Мата, жена графа Жеро VI д'Арманьяк. Их потомки сохраняли права на Бигорр.

В 1360 году по договору в Бретиньи Бигорр отошёл к Англии, однако в 1370 году был вновь отвоёван Францией. В 1415 году Бернар VII д'Арманьяк, глава партии Арманьяков, попытался воспользоваться своим положением, чтобы получить Бигорр, однако неудачно. В 1421 году дофин Карл передал Бигорр графу Жану I де Фуа взамен на переход последнего в свой лагерь. Однако юридически передача была осуществлена только в 1425 году. Таким образом Бигорр оказался объединён с графством Фуа и виконтствами Беарн, Марсан и Габардан, а позже и с королевством Наварра. Посредством браков эти владения перешли сначала в дом Альбре, а в 1572 году — к Генриху де Бурбону, ставшему в 1589 году под именем Генриха IV королём Франции. В 1607 году он окончательно присоединил Бигорр и другие владения к домену короля Франции.

Список графов Бигорра

Бигоррский дом (IX век—1032/1034)
Дом Фуа-Каркассон (1025/1032—1095)
Беарнский дом (1080—ок. 1148)
Марсанский дом (1129—1194)
Комменжский дом (1194—1251)
Дом Монфор-л’Амори (1251—1255)
Дом де Шабан (1255—1292)
  • 1255—1283: Эскива де Шабан (ум. 1283), сеньор де Шабан и де Конфолан (Эскива IV), граф Бигорра с 1255, граф Арманьяка и Фезансака 1255—1266, сын предыдущей и Журдена Эскивы III де Шабанн
  • 1283—1292: Лора (ум. 1316), дама де Шабан и де Конфолан с 1283, графиня Бигорра 1283—1292

В 1292 году король Франции Филипп IV, воспользовавшись спором за Бигорр между несколькими претендентами, после нескольких судебных процессов аннексировал графство. В 1322 году оно было присоединено к королевскому домену. В 1360 году по договору в Бретиньи Бигорр отошёл к Англии, однако в 1370 году был вновь отвоёван Францией. В 1425 году король Франции Карл VII передал Бигорр графу Жану I де Фуа.

Дом Фуа-Грайи (1425—1517)

  • 1425—1436: Жан I (1382—1436), граф де Фуа, виконт де Беарн, де Марсан, де Габардан и де Кастельбон, князь-соправитель Андорры с 1412, граф де Бигорр с 1425
  • 1436—1472: Гастон II (1423—1472), граф де Фуа (Гастон IV) и де Бигорр, виконт де Беарн (Гастон IX), де Марсан, де Габардан с 1436, виконт де Кастельбон 1425—1462, виконт де Нарбонн 1447—1468, пэр Франции с 1458, сын предыдущего
  • 1472—1483: Франциск (Франсуа) Феб (1467—1483), король Наварры с 1479, граф де Фуа и де Бигорр, виконт де Беарн, де Марсан, де Габардан и пэр Франции с 1472, внук предыдущего
  • 1483—1517: Екатерина (1470—1517), королева Наварры, графиня де Фуа и де Бигорр, виконтесса де Беарн, де Марсан, де Габардан с 1483, сестра предыдущего
    муж: Жан д’Альбре (ок. 1469—1516), король Наварры
Альбре (1517—1572)

  • 1517—1555: Генрих I (1503—1555), король Наварры (Генрих II) с 1517, граф Перигора и виконт Лиможа с 1516, граф де Фуа и де Бигорр, виконт де Беарн и де Марсан с 1517, сеньор д’Альбре с 1522, герцог д’Альбре с 1550, граф д’Арманьяк с 1527, сын предыдущей
  • 1555—1572: Жанна (1528—1572), королева Наварры (Хуанна III), графиня де Фуа и де Бигорр, виконтесса де Беарн и де Марсан, герцогиня д’Альбре с 1550, дочь предыдущего
Бурбоны (1572—1607)
  • 1572—1607: Генрих II де Бурбон (1553—1610), король Наварры (Генрих III), граф де Фуа и де Бигорр, виконт де Беарн и де Марсан, герцог д’Альбре с 1572, король Франции (Генрих IV) с 1589, сын предыдущей

Напишите отзыв о статье "Бигорр (графство)"

Примечания

  1. ↑ Согласно другим данным, этот Луп тождественен графу Бигорра Лупу I, сыну Доната Лупа.
  2. ↑ Settipani C. (англ.)русск. La Noblesse du Midi Carolingien. — P. 14—16.
  3. ↑ Séverin Taylor I. J. [books.google.ru/books?id=euILAAAAYAAJ&pg=PA458 Les Pyrénées]. — Paris: C. Gide, Librare-editeur. — P. 458—459. — 618 p.
  4. ↑ Settipani C. (англ.)русск. La Noblesse du Midi Carolingien. — P. 360.
  5. ↑ 1 2 Граф Бернар II совершил в 1062 году паломничество в Пюи-ан-Вале, поместив Бигорр под защиту Богоматери. Позже этим актом воспользовался король Франции Филипп IV, чтобы аннексировать Бигорр, трактовав его как вассальную присягу графа Бигорра графу-епископу Вале, который, в свою очередь, уступил свои светские прерогативы королю Франции.
  6. ↑ Граф Бернар V был сводным братом Петронеллы, сыном графа Бернара IV от второго брака. Претензии Петронеллы основывались на том, что Бернар IV женился на матери Бернара V при жизни Беатрис III, матери Петронеллы и был, таким образом, незаконнорожденным.

Литература

  • Monlezun, Jean Justin. [books.google.com/books/pdf/Histoire_de_la_Gascogne.pdf?id=sHW_kCR87l8C&output=pdf&sig=KDJUp8tgj00AvnNhQuhkFl1Daow Histoire de la Gascogne] = Histoire de la Gascogne depuis les temps les plus reculés jusqu'à nos jours. — J.A. Portes, 1846—1850. (фр.) ([armagnac.narod.ru/Monlezun/Monl_G.htm русский перевод])
  • Settipani C. (англ.)русск. La Noblesse du Midi Carolingien. Etudes sur quelques grandes familles d'Aquitaine et du Languedoc, du IXe au XIe siècles. Toulousain, Périgord, Limousin, Poitou, Auvergne. — Oxford: Linacre College, Unit for Prosopographical Research, 2004. — 388 p. — ISBN 1-900934-04-3.
  • Jean François Le Nail. Bigorre // Encyclopédies régionales, T. 27. — Paris: Chritine Bonneton Editeur, 1988. — 431 p. — ISBN 2-86253-081-6.

Ссылки

  • [fmg.ac/Projects/MedLands/GASCONY.htm#_Toc206814906 COMTES de BIGORRE] (англ.). Foundation for Medieval Genealogy. Проверено 4 декабря 2009. [www.webcitation.org/61HMj9nw3 Архивировано из первоисточника 28 августа 2011].

Отрывок, характеризующий Бигорр (графство)

– А, знамена! – сказал Кутузов, видимо с трудом отрываясь от предмета, занимавшего его мысли. Он рассеянно оглянулся. Тысячи глаз со всех сторон, ожидая его сло ва, смотрели на него.
Перед Преображенским полком он остановился, тяжело вздохнул и закрыл глаза. Кто то из свиты махнул, чтобы державшие знамена солдаты подошли и поставили их древками знамен вокруг главнокомандующего. Кутузов помолчал несколько секунд и, видимо неохотно, подчиняясь необходимости своего положения, поднял голову и начал говорить. Толпы офицеров окружили его. Он внимательным взглядом обвел кружок офицеров, узнав некоторых из них.
– Благодарю всех! – сказал он, обращаясь к солдатам и опять к офицерам. В тишине, воцарившейся вокруг него, отчетливо слышны были его медленно выговариваемые слова. – Благодарю всех за трудную и верную службу. Победа совершенная, и Россия не забудет вас. Вам слава вовеки! – Он помолчал, оглядываясь.
– Нагни, нагни ему голову то, – сказал он солдату, державшему французского орла и нечаянно опустившему его перед знаменем преображенцев. – Пониже, пониже, так то вот. Ура! ребята, – быстрым движением подбородка обратись к солдатам, проговорил он.
– Ура ра ра! – заревели тысячи голосов. Пока кричали солдаты, Кутузов, согнувшись на седле, склонил голову, и глаз его засветился кротким, как будто насмешливым, блеском.
– Вот что, братцы, – сказал он, когда замолкли голоса…
И вдруг голос и выражение лица его изменились: перестал говорить главнокомандующий, а заговорил простой, старый человек, очевидно что то самое нужное желавший сообщить теперь своим товарищам.
В толпе офицеров и в рядах солдат произошло движение, чтобы яснее слышать то, что он скажет теперь.
– А вот что, братцы. Я знаю, трудно вам, да что же делать! Потерпите; недолго осталось. Выпроводим гостей, отдохнем тогда. За службу вашу вас царь не забудет. Вам трудно, да все же вы дома; а они – видите, до чего они дошли, – сказал он, указывая на пленных. – Хуже нищих последних. Пока они были сильны, мы себя не жалели, а теперь их и пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?
Он смотрел вокруг себя, и в упорных, почтительно недоумевающих, устремленных на него взглядах он читал сочувствие своим словам: лицо его становилось все светлее и светлее от старческой кроткой улыбки, звездами морщившейся в углах губ и глаз. Он помолчал и как бы в недоумении опустил голову.
– А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им, м… и… в г…. – вдруг сказал он, подняв голову. И, взмахнув нагайкой, он галопом, в первый раз во всю кампанию, поехал прочь от радостно хохотавших и ревевших ура, расстроивавших ряды солдат.
Слова, сказанные Кутузовым, едва ли были поняты войсками. Никто не сумел бы передать содержания сначала торжественной и под конец простодушно стариковской речи фельдмаршала; но сердечный смысл этой речи не только был понят, но то самое, то самое чувство величественного торжества в соединении с жалостью к врагам и сознанием своей правоты, выраженное этим, именно этим стариковским, добродушным ругательством, – это самое (чувство лежало в душе каждого солдата и выразилось радостным, долго не умолкавшим криком. Когда после этого один из генералов с вопросом о том, не прикажет ли главнокомандующий приехать коляске, обратился к нему, Кутузов, отвечая, неожиданно всхлипнул, видимо находясь в сильном волнении.


8 го ноября последний день Красненских сражений; уже смерклось, когда войска пришли на место ночлега. Весь день был тихий, морозный, с падающим легким, редким снегом; к вечеру стало выясняться. Сквозь снежинки виднелось черно лиловое звездное небо, и мороз стал усиливаться.
Мушкатерский полк, вышедший из Тарутина в числе трех тысяч, теперь, в числе девятисот человек, пришел одним из первых на назначенное место ночлега, в деревне на большой дороге. Квартиргеры, встретившие полк, объявили, что все избы заняты больными и мертвыми французами, кавалеристами и штабами. Была только одна изба для полкового командира.
Полковой командир подъехал к своей избе. Полк прошел деревню и у крайних изб на дороге поставил ружья в козлы.
Как огромное, многочленное животное, полк принялся за работу устройства своего логовища и пищи. Одна часть солдат разбрелась, по колено в снегу, в березовый лес, бывший вправо от деревни, и тотчас же послышались в лесу стук топоров, тесаков, треск ломающихся сучьев и веселые голоса; другая часть возилась около центра полковых повозок и лошадей, поставленных в кучку, доставая котлы, сухари и задавая корм лошадям; третья часть рассыпалась в деревне, устраивая помещения штабным, выбирая мертвые тела французов, лежавшие по избам, и растаскивая доски, сухие дрова и солому с крыш для костров и плетни для защиты.
Человек пятнадцать солдат за избами, с края деревни, с веселым криком раскачивали высокий плетень сарая, с которого снята уже была крыша.
– Ну, ну, разом, налегни! – кричали голоса, и в темноте ночи раскачивалось с морозным треском огромное, запорошенное снегом полотно плетня. Чаще и чаще трещали нижние колья, и, наконец, плетень завалился вместе с солдатами, напиравшими на него. Послышался громкий грубо радостный крик и хохот.
– Берись по двое! рочаг подавай сюда! вот так то. Куда лезешь то?
– Ну, разом… Да стой, ребята!.. С накрика!
Все замолкли, и негромкий, бархатно приятный голос запел песню. В конце третьей строфы, враз с окончанием последнего звука, двадцать голосов дружно вскрикнули: «Уууу! Идет! Разом! Навались, детки!..» Но, несмотря на дружные усилия, плетень мало тронулся, и в установившемся молчании слышалось тяжелое пыхтенье.
– Эй вы, шестой роты! Черти, дьяволы! Подсоби… тоже мы пригодимся.
Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню, присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины, изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улице деревни.
– Иди, что ли… Падай, эка… Чего стал? То то… Веселые, безобразные ругательства не замолкали.
– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.


Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Бигорр_(графство)&oldid=81626832»